Казак на чужбине

Людская волна после этих вестей от кораблей на несколько часов отхлынула. Зашевелились на корабле уже погрузившиеся офицеры.

– Это что же победа одерживается, и без нас, без кубанских казаков? Так не годится!

Какой-то чиновник военного времени сердито говорит своей засуетившейся, обрадованной известиями жене:

– Дорогая, мы без распоряжения командования не грузились, и нет никакой необходимости нам сходить на берег. И, погоди немного, думаю, скоро всё еще прояснится.

Голос его явно выдавал неуверенность, и он растерянно ходил по палубе, чуть ли не к каждому обращаясь за разъяснениями. Но получить их в тот момент было не у кого.

Ситуация прояснилось всего лишь через пару часов, когда прискакал следующий вестовой, и он то подтвердил не лучшие надежды, а худшие опасения. Красные на подходе, и вот-вот начнут обстрел портов, в которых грузятся казачьи части.

* * *

Не все донские строевые части успевали дойти маршем до Керчи. На корабли им пришлось грузиться и в Севастополе. Также с ними грузились вышедшие из госпиталей и не успевшие получить назначение на фронт старшие офицеры. С 29 октября 1920 года фронта на Перекопе уже фактически не было, поэтому уроженец станицы Гундоровской полковник Городин Тимофей Петрович со своей командой по воле судьбы попал на пароход «Моряк», вышедший из севастопольской бухты.

Море хоть и называлось Черным, но всем отплывающим оно казалось серым от набегавших гребешков волн, и от накопившейся людской тоски. Серыми были давно не крашенные корабли, серыми шинели офицеров, казаков и солдат, и такими же серыми выглядели хмурые лица скопившихся на палубе беженцев. Все тоскливо смотрели на отдаляющийся за кормой берег. Морская путь-дорога только-только начиналась…

По распоряжению командования, в связи с выходом в море, на кораблях опустились русские и поднялись французские флаги.

В неурочный час над севастопольской бухтой понесся тягучий, разнобойный колокольный звон. Это как отклик на происходившие события почти на всех колокольнях церквей крымского побережья прощально стали бить в колокола.

Ученого вида господин, крепко сжимая в руках небольшой дорожный баульчик и приподнявшись со своего чемодана, пристально разглядывал, что творится на берегу. Долго прислушивался к колокольному звону. Наконец, не выдержал:

– Умерла Россия. Без нас умерла, дух испустила, и соборовать некому…

– Вы неправы, – неожиданно отвечает ему сосед, всё время молчавший седой, полный штабной полковник, как видно ещё царского довоенного производства, – священников на кораблях много, да только ни их количество, ни их сан не могут позволить такое действие над целой страной совершить.

Оглядываясь на стоявшие вокруг корабли, полковник Городин неторопливо беседовал со своим земляком из станицы Гундоровской, чиновником военного времени, бывшим сенатором Веснянским Дмитрием Карповичем.

Сенатор, тяжело вздохнул, затем, скорее по привычке, посмотрел на серебряные луковичные часы, вынутые из потайного кармашка и продолжил сокрушаться:

– Армия уходит, сила разбивается по кораблям и корабликам. А сейчас бы развернуться – и на Кубань десантом, а там – и до Области Войска Донского не далеко.

Городин, заложив руки за спину, раздумчиво помолчал, оценивая услышанное и сухо ответил:

– Высадка на Кубани – это, господин сенатор, из области фантастики. На неподготовленное побережье, без поддержки кораблей…?

– Зачем нам поддержка кораблей?! Нас народ поддерживает! – раздраженно загорячился сенатор.

– Да, да, конечно… Народ… Вот и ваш народ, кстати, объявился, – и он показал жестом на фигурки пулеметчиков в черных бушлатах, суетливо устанавливающих пулемет возле одного из полуразрушенных домов на берегу.

– Ложись, – раздалась резкая как свист казачьей нагайки команда, и тут же по правому борту все рухнули на палубу, а возле пароходной трубы матерясь и торопливо разворачивая пулемет, засуетились казаки пулеметчики.

Черные фигуры, не сильно пригибаясь, перебегали от одного прибрежного домика к другому. Сначала с берега раздавались злобные, на авось, одиночные выстрелы, а потом зататакали и пулеметные короткие очереди. Пули проказливо засвистели над трубами корабля, а затем с резкими щелчками стали вгрызаться в борт, заставляя лежавших теснее прижиматься к затоптанной палубе. Тогда корабельные пулеметчики, изготовив свое оружие к стрельбе, по команде полковника Городина открыли огонь сразу из двух «Люисов» по не ожидавшим на берегу огненного отпора фигуркам красных.

– Та-та-та-та! – завели они свою привычно-смертельную боевую песню.

– Ну-ка, угостите их напоследок! – яростно, густо наливаясь кровью, кричал сенатор.

– Подлецы, ох, и подлецы же! – Дашина мать, лежавшая вместе со всеми на палубе, прижималась к борту, прикрывая собой онемевшую от ужаса девочку. Застывшими, ничего не понимающими глазами Даша смотрела на своих двух выпрыгнувших из брошенной корзинки испугавшихся пальбы котят.

Одна из черных фигурок, повалившись на бок, кувыркнулась и замерла в неестественной позе у самой кромки берега. К ней стали подползать двое. Пулеметчики начали было вести по ним прицельную стрельбу, но Городин дал трудную для себя команду:

– Отста-а-вить! Пусть подберут. Выпустите их. Они же нас выпускают…

Шальной пулей убило пожилого ротмистра. Он всего как два дня был приписан в команду к Городину. В общей суматохе толком даже не успели узнать, как его зовут. Он с интересом повидавшего многое военного наблюдал за огневой дуэлью пулеметчиков. Этот интерес для него оказался роковым. Пуля срикошетила от металлической подржавевшей заклепки, и сменив траекторию, ударила на излете ротмистра прямо в висок.

К Городину подбежали с докладом, но он, спустившись на нижнюю палубу, всё увидел и сам.

– Последний убитый в Гражданской войне, – слегка наклонившись, пристально рассматривая убитого, подумал Городин, – хотя вряд ли, погрузка отставших частей продолжается и потери действительно неизбежны.

Городин встал, отошел в сторону, всё ещё переживая нелепость случившегося, нервно вздохнул. Вахмистр штабной команды сразу к полковнику:

– Как хоронить – то будем? Господи, Боже мой! И земля рядом, но ни ему, ни нам, туда уже нельзя.

Городин молчал… Ответил, немного подумав:

– Книги про море читал? – спросил он вахмистра.

– Так точно, читал.

– Ну, тогда возьмите у матросов брезент, зашейте в него ротмистра, и сам знаешь, как это делается, – нахмурясь, распорядился полковник.

Пароход «Моряк» от беды подальше стал отходить в открытое море.

Казаки с трудом нашли старый брезент. Зашили в него тело, и, приладив доску с противоположной стороны от берега, позвали Городина.

Городин подошел, внимательно посмотрел на длинный куль, дал команду, чтобы три казака взяли карабины на изготовку. Край широкой доски стали поднимать и брезентовый куль, цепляясь за плохо оструганные доски, тяжело заскользил вниз.

Прозвучали три залпа. С берега, словно отозвавшись, зататакал пулемет красных. Но расстояние от берега было уже настолько велико, что только одна случайная залетная пуля дзвинькнула о мачту и улетела дальше в море, никому не причинив вреда.

* * *

Первые дни ноября 1920 года стали последними днями пребывания казаков Донского гундоровского георгиевского полка на российской земле. Казачий полк гундоровцев трижды за гражданскую войну откатывался в глубь страны от линии фронта. Первый раз, в рождественские дни восемнадцатого года, почти от Воронежа и до речки Глубокой в юрте соседней станицы Каменской, где и стали на Северском Донце в оборону до лета девятнадцатого. Второй раз – от донской переправы возле селения Коротояк, той же Воронежской губернии, и – через решительное сражение под станицей Ольгинской до самого Новороссийска. Затем, по морю – в Крым. И вот теперь, в третий раз, от Мариуполя и полей Северной Таврии, до Керчи.

За один тяжелый и мучительный переход до керченского порта гундоровцы остановились на привал в небольшом крымском селении. Сразу к колодцу: напоить коней и самим напиться. У колодца на длинном бревне торжественно, будто выполняя роль стража, сидел старый дед. И вид был у него такой, словно сошло на землю изображение со штандарта гундоровского полка. Ни дать, ни взять, лик Спасителя. Удлиненное благообразное лицо. С редкими прядями борода, доходящая почти до прозрачно-голубых полукружий под глазами, и удивительно глубокие, по-молодому синие глаза, устремленные вдаль, туда, где уже заканчивались степные крымские просторы, и начиналось море.

Он сидел на старом, с годами растрескавшемся широком бревне с прямой спиной и ровно поставленными худыми босыми ногами. На коленях старик держал молитвенник с темно-коричневой обложкой, сделанной из толстой кожи от затерханных боковин старого седла. На казаков сотни Антона Швечикова он смотрел долго и пристально, словно хотел запомнить каждого из них.

– Эх, казачки, соколики, уходите, стало быть?

– Уходим дед, уходим. Тебе то, что с этого! Бояться вроде тебе нечего, – кивнул сотенный командир на его покосившийся домик.

Дед приподнялся с бревна, рукой, в которой он зажал молитвенник, обвел казаков сотни, словно снимая какое-то наваждение:

– Хотите, я скажу вам, что с вами будет дальше?

Гундоровцы обступили его.