Казак на чужбине

– Хотим дед, хотим. И к тому же, чтоб ты сейчас не сказал, спросу с тебя все равно не будет. Давай говори, не томи душу…

Дед сделал паузу, дал всем замолчать и стал в растяжку, медленно, как на молитве говорить:

– Не останетесь сейчас вы здесь. Красные вас превосходят, превосходят во много крат. Но они вам дадут уйти. Вы все спокойно сядете на пароходы. Но путь для вас спокойным не будет. Многие из вас с жизнью станут на кораблях прощаться и жалеть, что на суше не остались. Поедете вы сначала на туретчину, к прежним заклятым врагам вашим. Потом ваш путь проляжет на неведомый вам раньше остров в синем море. Там вы тоже всего натерпитесь. Ни море, ни остров вас радовать не будут. И только потом привезут вас на славянские земли. У славян жить будете.

Оживившиеся было казаки примолкли, притихли, переваривая услышанное. Помявшись, один из них выступил вперед:

– А тут дед, что будет в России, в Крыму, когда мы уйдем?

– Ну, а тут так будет… Много, много крови прольется, и много погибнет народу, и будут вам завидовать и называть вас счастливыми те, кто останется здесь. Но и из вас большое число возвращаться домой от тоски будут, и не будет им здесь счастья. Много из них погибнет, даже до родных домов не добравшись. Вы же немало будете скитаться по чужим землям, и вернетесь с радостью все в Россию при царе Михаиле. Так что ждите восшествия на престол царя с таким именем.

Со стороны казалось, что старик выжил из ума и мелет, что ему в голову взбредёт. Казаки, сгрудившись возле странноватого деда прорицателя, все пытались у него выпытать поподробнее, что их ждет дальше, и каждый пытал о своем.

– Скажи-ка нам дед, а что на Дону без нас будет?

– Без вас говорите? Без вас семьи сильно страдать будут. Некоторые из них отрекаться станут от вас пока вы на чужбине горе мыкать будете… Дети будут такие, которые всенародно проклятия на вас насылать будут, чтоб новым властям понравиться. Принадлежностью к казачьему роду племени многие перестанут гордиться. А кто старое станет вспоминать, да по станицам и хуторам о нем рассказывать того, сильно преследовать станут. А еще новые власти сгонют всех в большие гурты, чтоб работали не на себя, а на них. А кто будет отказываться, того в дальние края отправлять с Дону будут. В те края, где солнце и не садится, и не встает, а вовсе никогда не показывается.

Еще один казак подошел поближе к колоде, на которой сидел дед.

– Раз так все ты складно говоришь, то поведай нам: а что будет с новыми властями, которые нас из страны изгоняют?

– Власти эти укореняться будут. Но большеголовый и картавый умрет быстро и в страшных муках. А сухорукий, кавказских кровей, долго-долго народ тиранить будет. К казачеству с особой ненавистью относиться. Вас в страну заманивать и по одному расправляться. Так что бойтесь людей в белых одеждах а также тех кто в черных одеяниях ходить будет. От них вы можете смерть принять. Но в уныние не впадайте, поскольку это тяжкий грех. Дайте я вас всех обниму. Вас и путь дорогу вашу перекрещу.

С этими словами дед встал с колоды и по одному стал обнимать и крестить обступивших его казаков.

Однако, тут же прозвучала команда на поход, и конная колонна снова устало вытянулась в сторону Керчи.

Как и пообещал этот какой-то полусвятой, полусумасшедший по виду дед, красные из Крыма казачьи и другие части всё-таки выпускали.

Их войска, невидимые за холмами, напоминали жирного кота, который загнал мышь в угол станичного амбара и зная, что ей некуда деваться, а сытость от ранее съеденных мышей даёт о себе знать, начинает играть с мышью и даже отпускать её достаточно далеко. Но потом, в два прыжка настигает бедняжку, загоняет снова в угол для верности и продолжает вести с ней смертельные игры.

Для казаков Донского гундоровского георгиевского полка игры в кошки мышки с красными закончились. Тремя колоннами гундоровцы входили в Керчь. Одна часть полка перед этим принимала участие в рассеивании окончательно обнаглевших зеленых, вторая – стояла в аръергарде последним заслоном на равнинной части Крымского полуострова, а третья, самая многочисленная – подошла к окраине Керчи с обозом и даже с небольшим гуртом истомленного переходами скота.

* * *

С восходом солнца 2 ноября 1920 года многие улицы Керчи заполнились вооруженными всадниками. Оружие и снаряжение было у них казачьим, а обмундирование английским: длиннополые серые шинели и френчи зеленоватого сукна с большими нагрудными карманами. Красные полоски лампас, наскоро пришитые и растрепанные в дороге, говорили о принадлежности всадников к казачьим частям.

Почти у всех казаков сзади седел виднелись черные кожаные и бывшие когда-то белыми, полотняные переметные сумы. Наполненные разным добром, они словно притягивали чужие взгляды и заставляли почти всех казаков, охраняя свое походное добро, постоянно оглядываться по сторонам. Всадники колоннами входили в город, останавливались по команде сотенных и взводных командиров и спешивались с лошадей. Не было среди них ни шумных разговоров, ни смеха, ни бесшабашной разудалой матерной ругани, что всегда сопровождает прибытие войсковой колонны и остановку после марша.

Казаки с тревогой посматривали в сторону моря, сосредоточенно о чем-то своем раздумывали и ждали приказа.

– Снова море, – с тревогой бросил есаул Антон Швечиков своему неразлучному другу сотнику Сергею Новоайдарскову, спрыгивая с коня и радуясь выдавшемуся хотя бы небольшому отдыху от седла и дороги.

Тот, также умаявшийся от похода, охотно отозвался:

– В Новороссийске в марте этого года мы его уже видели. Тогда оно нас не обрадовало, да и сейчас тоже. Но тогда, Антоха, мы с Кубани в Крым эвакуировались, правда, без тебя, ты тогда по кубанским плавням шарахался. Куда, интересно, сейчас отправят? Говорят, на Туретчину, черт ее побери…

* * *

Командование выставило на припортовых улицах пикеты и потребовало, чтобы войска двигались налегке, взяв с собою только самое необходимое и, разумеется, в первую очередь – оружие. А что для казака необходимое, если впереди неведомая дорога, да еще не по суше, а по морю?

Два казака гундоровского полка Зендиков Никифор и Плешаков Игнат навесили на себя столько переметных сум, чувалов и оклунков, что не каждая лошадь на себе такую ношу вынесет. Вахмистр их сотни насмешливо спросил:

– А вы, казачки, случаем не из цыганских родственничков будете?

– А то, как же! Цыгане мы и есть, – многозначительно, с напускной веселостью отозвался стоявший рядом немолодой и хозяйственный казак Зендиков. – За два года полстраны объездили, а если что и нажили, так это по два ранения, а к ним то, что сейчас на себя навесили.

– Ну, несите, несите, – махнул рукой не менее хозяйственный вахмистр, – а если что-то и бросите, так свое же, ругать сейчас некому. Но оружие, слышите, – не бросайте.

Керчь, окруженная невысокими горами, скорее холмами, не радовала привычных к степным просторам казачьих глаз. Грязные, давно не убиравшиеся улицы, кривые переулки с облупившимися и не беленными домишками были забитые разномастным людом. Были здесь чиновники, в пальто полувоенного покроя, с женами, стерегущими и пересчитывающими запыленные чемоданы, которые так и норовила украсть керченская беспризорная шантрапа. Крутились какие-то темные личности в котелках и с тросточками, которыми они как бы невзначай прощупывали, будто споткнувшись, узлы и баулы. Жители небольших двориков оценивающими взглядами всматривались в чемоданы и кофры беженцев и про себя постоянно прикидывали, удастся ли чем-либо поживиться в этой всеобщей суматохе.

Два брата Уляшкиных отказались отдавать своих строевых коней незнакомому коноводу. Да и не отдавать вовсе в надежные руки, а просто привязать за повод к любой придорожной акации.

– Давай к порту поближе проберемся, может там какой-нибудь конский транспорт и найдем. Не может быть, чтобы всех коней побросали. Ладно, простым казакам дана команда налегке в порт идти, а как начальники без своих коней?

– Ты что начальник, что ли? Дальше подхорунжего не выбился.

Старший брат Федор получил свое первое офицерское звание подхорунжего за боевые отличия и очень им дорожил, также как и всем, что было связано с воинской службой.

– Начальник, не начальник, а строевой конь мне родней родного, можно сказать, как и ты, – осадил он своего младшего брата Андрея.

И Уляшкины проходными дворами и кривыми переулками стали пробираться в порт. Чем ближе к нему, тем больше и плотнее, многолюднее толпы разгоряченных людей. По пристани, распугивая и сбивая в воду вовремя не увернувшихся казаков, метались испуганные брошенные кони с развевающимися поводьями.

– Ну, и где твой конский транспорт?

Лучшим ответом на этот вопрос была открывшаяся картина порта, в котором вовсю шла эвакуация войск.

Грузились они сначала беспорядочно, кто как мог и у кого как получалось. Швырялись чувалы и оклунки через борта, перебрасываемыми веревками втаскивались скудные казачьи пожитки. Со стороны могло показаться, что идет не посадка воинских частей на корабли, а штурм осажденной и отчаянно сопротивляющейся врагу крепости. Командиры метались по пристани, кричали и призывали всех к порядку, но их никто не слушал. На всех накатывало отчаяние, злоба, страх.

Морского транспорта, как и в других портах, также на всех желающих явно не хватало. Настоящая паника еще не началась, но в воздухе носился её запашок, заставляя совершать людей ранее не совершаемое. И чем дольше грузились корабли, тем больше собиралось на причалах эвакуируемых, желающих на них попасть.

Словно решившись на что-то ужасное, тяжело вздохнув, Федор растерянно поозирался по сторонам, явно сгоняя не вдруг застлавшие глаза скупые слезы:

– Тогда будем прощаться, – бросил он младшему брату тоном, не допускающим возражений.

Он сказал это с таким тяжелым чувством, как будто стоял у гроба на хуторском кладбище и звал собравшихся на последнее прощание с усопшим. Кони инстинктивно почувствовали предстоящую разлуку и всхрапывая, стали бить копытами о каменную мостовую, кивать гривами, словно не желали верить в немыслимое для них расставание. Заглядывали умоляюще в глаза своим хозяевам, как бы спрашивая:

«Мы-то в чем провинились? Мы верно служили!». Зафыркали: «Да как же мы без хозяев?»

А тем было тоже не легче.

– Нельзя, дружок мой верный. Нельзя. Не в чистом поле, а у самого синего моря вас оставляем. Командиры сказали – для людей мест не хватает, а для коней и подавно.

Федор Уляшкин, прощался со своим вороным со слезами на глазах. Он даже поцеловал его морду, и, сняв седло с коня, пошел не оборачиваясь к пристани. Конь, было, привычно потянулся за ним, но его удержал повод, и он растерянно долго смотрел Федору вслед, как бы все еще не веря в происходящее.

* * *

На пристани и припортовых улицах стоял сильный, одуряющий прохожих винный запах. Он как бы сопровождал и поощрял начавшуюся в городе панику и принимавший угрожающие размеры грабёж. Патрули сначала старательно разгоняли свистками желающих поживиться чужим добром, затем стали стрелять в воздух, но и на эти выстрелы уже никто не обращал внимание. Грабёж не прекратился даже тогда, когда патруль стал стрелять в обнаглевшую толпу, бесстрашно растаскивающую городские мануфактурные склады. Из склада мануфактуры угрожающе торчали ноги в пыльных сапогах. Туловище было забросано старой рогожей от упаковки той самой мануфактуры, которая не досталась обладателю пыльных сапог.