Казак на чужбине

Родился Андриан Константинович на исходе лета 1872 года в небольшом казачьем курене в хуторе Станичном Гундоровской станицы. Прямо у ограды его подворья протекала быстрая степная речушка Большая Каменка. На самом деле, она только по названию на карте была большой, а так, в каждодневной жизни – неутомимая кормилица, чуть больше ручья, несла хуторянам влагу, давала рыбу и раков, и даже вращала мельничные жернова.

В детстве маленького Андриана чуть не поглотили весенние воды коварной и петляющей Каменки. От мостков оторвало старую байду, в которой он сидел и наблюдал за разливом реки. Байду ударило об упавший в речку тополь и перевернуло. Целый час маленький казачок просидел на днище байды и кричал слабым мальчишеским голосом, чтобы его спасли. Ему повезло и в предвечерний час, прибежавшие соседи вытащили почти окоченевшего мальчишку из холодной весенней воды. С тех пор, глубоко в душе Андриана был постоянный, непроходящий страх перед водой, а уж перед морской – тем более.

* * *

Довольно поздно, в двадцать один год, он попал на службу по наряду в Десятый Донской казачий полк в польский городок Замостье. Вернувшись через три года после службы в родной хутор, и пробыв в родных краях еще столько же, он снова отправился на военную службу, и уже в двадцать семь лет, когда ровесники погоны сотников примеряли, Андриан только поступил в Новочеркасское казачье юнкерское училище. Так, будучи уже тридцатилетним, он стал хорунжим, юным которого назвать язык никак не поворачивался.

Военная карьера казачьего офицера Гусельщикова была неспешной, как путь тяжело груженого воза, поднимающегося на крутую гору над хутором Станичным. Совсем не так, как у некоторых его сослуживцев, чья военная карьера, напротив, неслась как беговая коляска на Ростовском ипподроме.

В 1914 году Андриан Константинович вступил в войну в чине подъесаула. Воевал в 52 полку, знаменитом и именитом полку резерва гвардейских полков. Но каких-то особых подвигов не совершал, и о нем, как о других гундоровцах в газетах не писали. С войны вернулся войсковым старшиной, и это – в сорок пять полных лет.

И вдруг, закружил вихрь гражданской войны. Прямо в станице в марте 1918 года вспыхнуло восстание гундоровских казаков, и он стал одним из его руководителей. Сформировал гундоровский полк. Больше пяти тысяч казаков поставил в строй. А ведь та стихийная мобилизация проходила после трёх лет тяжелейшей войны!

Затем, в мае 1918 года – бои на Батайском фронте, соединение с добровольцами, война за донские грани в Воронежской губернии осенью и зимой того же восемнадцатого года. Дальше: и тяжелые бои, и совсем нелегкие победы. Были, конечно, и жестокие поражения, но донские газеты того времени предпочитали об этом помалкивать.

В чинах Гусельщиков продвинулся от войскового старшины до генерал-лейтенанта, а в командном положении – от командира отряда повстанцев до командира казачьего корпуса. Корпусом, правда, командовал чуть больше полугода. На полях Северной Таврии снова принял казачью дивизию, в составе которой неизменно был его родной Донской гундоровский георгиевский полк.

И вот он на крымском побережье, в Керченском порту, на борту уходящего из России парохода «Екатеринодар». На немолодом лице накопившаяся, особенно за последнее время, усталость. От повеявшего с берега тепла, он то снимет генеральскую папаху с совершенно лысой головы со светло-бежевой кожей, то оденет. Со стороны может показаться, что снимает он свою папаху как при виде покойника. И вид у него такой же, как при прощании с родным и близким человеком. Затем генерал приободряется, понимая, что его настроение передается и подчиненным казачьим офицерам, разместившимся рядом с его генеральской каютой, и начинает отдавать резкие и решительные команды.

* * *

Пароход, на котором оказались гундоровцы, ранее числился в пароходстве как зерновоз и был предназначен для перевозки зерна и муки. При отправке эвакуированных из Керчи все палубы и трюмы этого добросовестного морского труженика были забиты пассажирами; да и спасательные шлюпки, пароходные трубы, все трапы и площадки, были облеплены людьми сверх всякой меры. А вообще, могла ли быть какая-то мера для спасающихся от неминуемой гибели людей? Некоторые казаки предусмотрительно привязывались, боясь, что их во время качки сбросит в море.

Для прощания с сушей все, кто мог покинуть свое место без опаски, что его не займут другие, сгрудились у правого борта и стояли там вполоборота, буквально прильнув друг к другу, до тех пор, пока плоскость берега не скрылась совсем. Сначала берег с невысокими горами был похож на каравай на обеденном столе, потом уменьшился до размеров горбушки, а затем, под плач женщин и проклятья казаков, вовсе его тонюсенькая пластинка растворилась в морском тумане.

* * *

От волнений и пережитых страданий при посадке на корабли никто поначалу не хотел ни есть, ни пить. Но уже на второй день пути выяснился большой недостаток воды, хлеба и вообще – любого продовольствия. Не было возможности на всех готовить горячую пищу. Команда парохода была рассчитана на обслуживание всего полутора сотен пассажиров, а их на борту оказалось в тридцать с лишним раз больше. Началась массовая жажда. Со всех сторон слышалось:

– Воды! Воды!

Пробовали пить морскую воду, подслащивая ее сахаром, но это только усугубляло страдания.

– Воды! Воды! – доносилось с палуб и трюмов.

На носу парохода был организован небольшой лазарет, но обращавшихся по поводу жажды было так много, что военный врач Александр Иванович Безрукавый, только и успевал повторять:

– Вода только для тяжелых больных. Остальным советую терпеть.

– Да сколько ж терпеть! Разве ж это можно вынести?

Наиболее бойкие казаки пробились к генералу Гусельщикову:

– Мы погибаем от жажды, господин генерал, сделайте что-нибудь!

Он ответил как всегда кратко:

– Пить нет ни у кого. И у нас в генеральской каюте тоже. Мы также живем по общей выдаче – два стакана в день.

Отсутствие хлеба не так беспокоило казаков как отсутствие воды. За годы гражданской войны им не раз приходилось голодать, но вот чтобы пить было нечего, так это действительно было в первый раз. Те казаки, которые смогли в порту набрать в баклажки воду, отчаянно её экономили. Разбившись по двое-трое, они караулили, прятали свои баклажки под грудой имущества и пили драгоценную воду мелкими глоточками в сторонке, подальше от завистливых глаз. Внезапно на корме завязалась очередная словесная перепалка:

– По три бульки пить.

– А в морду, тебе, в придачу не дать? Тебе ж сказали – по три бульки на глотку. А ты? Буль, буль, буль и еще три буля. Так и все без воды через тебя останемся.

Тем не менее, несмотря на постоянные стычки между пассажирами этого горемычного транспорта, мало-помалу все как-то приспособились к этой немыслимо тяжелой пароходной жизни. Кто-то спустился в душный, но теплый трюм; большинство же пыталось устроиться на палубе, на воздухе, который сначала был свежим, а потом, когда заштормило, стал резким и нестерпимо холодным.

В тесном, набитом людьми трюме полутьма. Рядышком расположились, сбившись в плотную кучку есаул Антон Швечиков, его друг сотник Сергей Новоайдарсков, вечный вахмистр, как он себя всегда называл, Николай Власов, писарь Михаил Фетисов и Устим Брыков с неизменным прозвищем Дык-Дык. Попозже к ним присоединился подхорунжий Гаврила Бахчевников. В трюме постоянно ходят люди… Одни кого-то ищут, другие выискивают местечко для себя. Все время слышится досадное шипение потревоженных.

– Да осторожней вы там, шатаетесь и шатаетесь… И всё по ногам, и по ногам. Отдавили уже всё.

– Язык тебе надо отдавить, говорун. Не от хорошей жизни бродим.

– А где она хорошая жизнь?

– В станице осталась.

– Да там такая жизнь, не приведи Господи. Лучше в этом железном коробке, чем в деревянном.

– Как же? Новые власти на деревянную домовину на тебя тратиться не будут. Им дров и без того не хватает.

Когда снимали с уставших и растертых ног сапоги и скидывали взопревшие шинели, то дорожная влажная духота и сапожная вонь снова и снова начинали вытеснять многих нетерпеливых на человеческие запахи наверх, на палубы. Движение и перепалки, проклятия измученных казаков начинались вновь с удвоенной силой…

Ближе ко времени обеда, когда по долгожданной команде наконец-то начинали раздавать по стакану пресной воды на человека, сразу же у всех усиливался злой, мучительно долго не отпускающий голод. Из муки, которая была на всякий случай припасена почти в каждом казачьем чувале, хозяйновитые казаки стали делать себе лепешки без всякой опары и во всех видах посуды, что находилась под рукой – от котелков – и до цибарок. Место у пароходных труб сразу назвали кондитерской. Заранее замешанными и наспех приготовленными лепешками плотно облепляли пароходные сигнальные трубы и, тщательно оберегая каждую лепешку от чужих посягательств, дожидались гудков. Морякам кричали с «кондитерской»:

– Эй, там, на мостике! Дай свисток, да так, чтоб в родной станице услыхали!

Высушенные сначала паром, а затем на воздухе лепешки казаки называли «чухпышками». Серые от пароходной пыли «чухпышки» пропекались только сверху, оставаясь внутри безнадежно сырыми, и от этого, те кто их ел, маялись и корчились от нутряной боли животами.

Но как только караван судов входил в полосу тумана, пароход начинал отчаянно сигналить, и дела в кондитерской шли на поправку.

* * *

Полковник Шевырев со своей тринадцатилетней дочерью Варей первую ночь пути провел на палубе. Варечка спала на кипах стриженной овечьей шерсти, за которыми Шевыреву и его спутникам было поручено присматривать. Александр Николаевич укрыл дочь своей шинелью. Варя во сне все время вытягивала ноги, и сновавшие по проходу пассажиры натыкались на них и постоянно будили девочку.

Шевырев за всю ночь ни разу не сомкнул глаз. Утром он выпил полстакана воды, а остальное – отдал дочери и мгновенно заснул. Водяные валы раскачивали судно, и во сне полковнику почудилось, что он в своем родном хуторе с названием, созвучным его фамилии, и едет на возу с сеном. Воз то опустится в степную балочку, то взметнется на бугор. Когда Александр проснулся, то еще почти в полном забытьи спросил:

– Куда ж так гнать, сено растрясете!

– Папочка, какое сено?

– Да мне, доченька, приснилось, что я в нашем хуторе и на возу с сеном. Понимаешь, с нашим, пахучим степным сеном с улешей по над Каменкой и еду, и еду по буграм. А тут, вон, видишь какое сено и какие бугры.

Качка усиливалась. Многих стало мутить. До сделанных наспех из деревянных плах обтянутых брезентом временных нужников, часто не добирались. И это добавляло страданий остальным. Шевырев сказал дочери:

– С палубы на ночь надо уходить. Здесь уже никак не возможно… И холодно и сыро. Брызги, и не только с моря, вон уже куда летят, – и он показал в сторону временных нужников.

Ночью шторм усилился. Волна была такая, что, казалось, могла перехлестнуть через весь корабль и смыть всех находившихся на палубе. Кочегары выбились из сил, и к топкам по очереди стали спускаться казаки: