Дорогая пропажа

Павел подошел, сунул ему шоколадку и погладил по голове.

– Как дела… солдат? – вспомнил, что отвечал сын, когда его спрашивали, кем он хочет стать.

– Харлашо, – Алеша как-то грустно улыбнулся.

– Ну, хорошо это хорошо, – не нашел ничего лучшего сказать Павел, и снова погладил сына по голове, – Ну, беги, играй, – он посмотрел на жену, словно хотел что-то сказать.

Лена продолжала молчать: она за все время не проронила ни слова. Сидела в кресле, разглядывая ногти, и демонстративно не обращала на него внимания. Побаивалась матери, позорно позволяя ей вытворять гадости. «Совсем неадекватна. Не понимает, что так не должно быть. Что у нас своя… – сознание запнулось, не закончив мысль, – была…» В душе снова поднялась волна противоборствующих сил. И не хотелось уходить – оставлять сына: а вдруг бы все наладилось, вдруг жена перестала бы потакать теще? И понимал – дороги назад нет. Ничего уже не срастется. Разве что теща отдаст богу душу. Но, глядя на энергичность сорокасемилетней «мамочки», об этом не стоило и мечтать. «Эта всех закопает», – нахлынули чувства.

За дверью слышались оскорбительные в полголоса выпады тещи. «Больная!» – опять не выдержал Павел.

Жена все так же, как тронутая умом, сидела, исследуя пальцы рук. Словно выискивала и исправляла огрехи маникюра, что-то сосредоточенно приглаживая на ногтях.

– Лен, а где мои вещи?

Она приподняла плечо и прижала к нему голову с той стороны, откуда раздавался голос мужа, словно защищая ухо от этого голоса. Словно он ей ужасно неприятен.

– Там, где ты их оставил, – бросила, не посмотрев в его сторону. Чувствовалось, что она сдерживается, как может. Последнее время, как и теща, Лена начинала закатывать истерики, добиваясь своего. Но делала это в отсутствие матери, осторожно перенимая пальму первенства. И не допускала подобной вольности при ней. Такая манера ее поведения поражала Павла.

Он открыл встроенный шкаф. Рыночный полосатый баул, взятый у одного из друзей, на месте. Но почему-то с расстегнутой наполовину молнией. «И здесь уже поковырялась, – поморщился Павел, имея ввиду тещу, – Неугомонная! Вот уже…» Ситуация вызвала горькую усмешку. Он вытащил сумку. Подошел к двери, приоткрыл ее и обернулся: хотел сказать что-то хорошее, но почувствовал, что это отдает дурным пафосом.

– Лен? – обратился к жене.

Она резко – почти выкрикнула – выдохнула:

– Ну, иди уже! Не рви сердце!

– До свидания, Алеша.

Павел вышел, и, насколько можно быстро, засеменил по широкой лестнице. Словно убегая. Будто боялся, что вот сейчас, пока он не миновал консъержа, выглянет из двери Елизавета Кондратьевна и что-нибудь прокричит вслед – она это могла.

Внизу ждал Слава. Он выскочил из машины, увидев выходившего из подъезда товарища, и быстро открыл багажник:

– Ну что? Дома эта?

Павел кивнул утвердительно.

– Орала? – Слава прекрасно знал Елизавету Кондратьевну.

Павел снова промолчал, угрюмо покивав головой.

– Ну что? Может, ко мне? – засуетился Слава, уловив настроение друга. Вопросительно заглянув в глаза, щелкнул себя по гортани, – Может…

– Нет, Ковальский, не сегодня. Давай ко мне на квартиру. Не до гостей что-то. Если бы ты еще один был, другое дело. Не хочу кукситься перед Полиной.

– Точно нет?

– Точнее не бывает.

– Ну, смотри, Паша. Как скажешь, – Ковальский не смог скрыть сожаления: дело-то, вроде, сделано, а традиционное завершение его отсутствует.

3.

За пару дней до Нового года Павел, наконец-то, решил: конечно же – к друзьям. Столько лет у них. Да Ковальские и не поймут, особенно сейчас. К тому же в одиночку, в неуютной квартире отмечать смену тысячелетий – хотя подобная мысль и проскользнула – это вообще кощунство.

Предыдущие жильцы оставили после себя жилплощадь не в лучшем виде – что обои, что линолеум, и он договорился с хозяевами квартиры, что за ним косметический ремонт, а стоимость ремонта пойдет в зачет квартплаты. Но вот уже месяц ни до чего не доходили ни руки, ни мысли: еще не до осмысления и того, что нужно делать вообще – как жить дальше. Какая тут квартира? На работе немного отвлечешься, а приходишь вечером сюда и все думы исключительно о случившемся. Какие отношения сложатся с ребенком: дадут ли ему встречаться с Алешей? Судя по острым нынешним отношениям – вряд ли. «Этой… глубоко плевать на все, что за пределами ее примитивного разума». Последняя фраза, словно челнок швейной машины, выудила из памяти на арену сознания образ Евстигнеева в белой шапочке булгаковского профессора Преображенского и сразу же вслед за ним Шарикова с его знаменитым «абырвалг», и появилась нелепая мысль, что ему, как и Шарикову, несказанно «свезло». «Да уж, – вздохнул, криво улыбнувшись, – свезло, так свезло, – Павел вдруг ощутил всю абсурдность ситуации: он уходит от жены, а думает о теще. Как будто с ней собирается разводиться, – А ведь и, правда, с ней, – удивился так запоздало пришедшему откровению, – как будто у меня две жены – старшая и младшая».

И снова последние слова оживили в сознании невидимый челнок аналогии, и та втащила в него ассоциацию с сестрами – старшей и младшей: Наташей и Полиной. Вернуло к размышлениям о Новом годе. О том, что и как будет, о том, что у Славы наберется не так уж много народу, но главное – большинство из них не свои, и им до лампочки его житейские неувязочки. «Коллеги Станислава Францевича по бизнесу, – подумал и усмехнулся, словно, и вправду, это было чем-то смешным, а, может, просто потому, что вообще это могло показаться смешным, – Самое главное, что им дела до моих проблем нет. И это ве-ли-ко-леп-но».

И все же он лукавил. Главное, что должно было случиться в канун Нового года, связывал он не с гостями университетского своего товарища, не с их вниманием к его проблемам, а с возможным приездом той, что казалась уже потерянной для него навсегда. Той женщиной, которую он смог оценить по-достоинству только тогда, когда потерял. Именно она – главная интрига праздничной новогодней ночи: первая и единственная его любовь.

До невыносимости въедливое поначалу, после разрыва чувство вины с годами притупилось, стало трансформироваться в ощущение духовной близости, в постоянное присутствие ее в себе на фоне тихой надежды, что рано или поздно разлука закончится. И это ощущение теперь не угасало никогда, как постоянно горящий фитилек в газовой колонке, готовый в любой момент возжечь жаркое, согревающее исхолодавшую душу пламя. Так и случилось. Закольцованные на постоянную работу чувства, так долго подавляемые, и, в конце концов, спрятавшиеся в укромном уголочке души, вдруг обнаружились и стали разворачиваться в сознании, заполняя его, согревая собой душу и тем самым заявляя о себе все сильнее и сильнее. Они вернулись к полноте жизни как альтернатива всему его нынешнему угнетенному состоянию. И поэтому защитная функция организма не запихнула их, как и прежде, в архив памяти, а начала исподволь лелеять, разворачивая сцены прошлого во всей красоте сопутствующих декораций. Нет-нет, да и всплывали далекие, забытые, казалось, картины и – как наяву – сопровождавшие их фантомы звуков и запахов. И тогда развернувшиеся, словно бутоны прекрасных цветов, чувства начинали трепетать, будто от стыда. Наверно, за то, что он, Павел, так и не позволил им реализоваться в свой час из-за своего недомыслия. А, может, за то, что он подсознательно еще не отошел душой от уз брака, еще воспринимал разрыв эмоционально, а уже думал о другой, пусть даже о любимой женщине. Эти чувства уносили его в пятнадцатилетнее – «как будто вчера» – прошлое, пленяя теплотой и наивностью оживших в памяти моментов простого человеческого счастья. Негой длинных весенних и летних вечеров, переходивших плавно в такую же прелесть до жалости коротких ночей. В то такое далекое и такое близкое начало жизни, когда еще не было ни тещи, ни жены, ни этой сволочной ситуации, отнимавшей у него Алешу.

Настроение резко изменилось. Железы внутренней секреции испоганили кровь, и все прекрасное в Павле свернулось в точку. Точка тут же развернулась, но уже в ином, противоположном качестве: в образовавшемся пространстве уже царила борьба за существование. И эта борьба заменяла естественные позывы души к обретению счастья через хотя бы краткую потерю себя, потерю собственного эго. Она предполагала интеграцию через простое служение другому существу – ближнему своему. Борьба из-за несоответствия желаемого и действительного стала разрастаться, стала культивировать и без того плачевное состояние зацикленными на негативе мыслями, просочившимися из нижних, казалось бы, еще дочеловеческих пластов психики. «Точно, – цинично отреагировал ум, – вот она – жизнь: я… мне… мое. А как иначе, если у тебя хотят отобрать то, что, ты считаешь, принадлежит тебе, а кто-то считает, что ему?»

Три часа с момента прихода домой прошли, словно в тяжелом забытьи. Павел даже не заметил как. Свет разгоравшихся уличных фонарей, пробившийся в сумерки комнаты, лег на спинку дивана, на лицо, и сосущая пустота, локализовавшись в районе солнечного сплетения, напомнила, наконец, о внешнем мире. Пришла мысль что-нибудь проглотить, но тут же уперлась в нежелание действовать. Павел нехотя, пересилив тяжесть лени в мышцах, поднялся с дивана, куда прилег «на секунду», и поплелся на кухню. Соорудил себе пару бутербродов с сыром и чай, определил все это на разделочную доску, как на поднос, и вернулся назад. Включил телевизор.

Расстилался, когда почувствовал, что вот-вот уснет. Набрал на пульте время, разделся, скользнул под одеяло и почти сразу же стал растворяться в потерявших смысл диалогах героев фильма. А вскоре уснул и телевизор.

Будильник в телефоне прозвенел, разорвав цепочку образов, наполнявших тихой радостью полупроснувшееся уже сознание, отвлек от раздумий о Наташе.

Она приснилась ему сегодняшней ночью – такая теплая, такая близкая. Как наяву. Вроде, и не сон. Он даже не сразу осознал, просыпаясь, что ее нет рядом – так реально все виделось и чувствовалось. И было здесь – в этой с обшарпанными обоями комнате, такой неуютной до появления любимой.

Звонок огорчил действительностью с ее производными. С тем, что пора вставать, собираться на работу, с обязанностями и переживаниями реальной жизни и, наконец, с тещей и всем с нею связанным.

– Тьфу ты! – Павел не сдержался от досады на такие быстрые перемены в состоянии разума, – «Быстрее в душ».

На некоторое время удалось отвлечься. Жизнь обязывала. Мысли о работе, о недоделанных делах, о планах на сегодня стали потихоньку брать верх. «Сегодня уже тридцатое, – констатировало сознание, – последний рабочий день, – Завтра выходной. Вот завтра подарок сыну и куплю… и отвезу…» Последняя мысль заставила инстинктивно сделать выдох и замереть на мгновение, словно задержка дыхания защищала его от чего-то нехорошего, что могло проникнуть в организм при вдохе – могло навредить.

Через полчаса Павел уже вышел во двор и сразу оказался около машины, припаркованной здесь же – у подъезда.

– Привет, дорогая, – он, в шутку, иногда обращался к ней, как к живому существу. Как-то даже проникся вопросом – почему? Стал медитировать: пару дней, наверное, время от времени перебирал в памяти все то, что могло бы дать подсказку. Потом плюнул – отпустил мысли. И почти тут же пришло озарение. «Как на самом деле все просто! – обрадовался, – Это же корни мои языческие. Вот где сила: сколько тысячелетий формировалось это мировосприятие, сколько предков моих разговаривало с камнями и деревьями, с водными потоками и горами – со всем, что только можно было одухотворить». Появилось удовлетворение. Он словно проник в глубины прошлого, познал зов пращуров через единство с ними духа. А еще через силу инстинктов, связавшую с теми, кто передал ему драгоценную эстафету жизни – свою кровь. Теперь иногда вспоминал о том снизошедшем на него откровении, когда приветствовал по утрам машину. А сегодня, вспомнив об этой эстафете, подумал о сыне, что тот спит в своей кроватке, что на улице еще темно. Свет фонарей, преломляясь в заиндевевших стеклах автомобилей, делал их не просто белыми: они искрились, будто лукаво улыбаясь или подмигивая Павлу, потому что знали его сокровенную с машиной тайну.

«Вектра» моргнула и радостно пикнула сигнализацией. Завелась с пол оборота. Павел вышел из нее, пока она прогревалась, чтобы от перепада температуры и дыхания не запотевали изнутри стекла.

Приехав на работу, он набросал план общения с новым набором рекламных агентов, которых фирма набирала на бесплатное недельное обучение. Это его собственная инициатива – собрать их тридцатого, провести вступительное мероприятие по выявлению потенциальных сотрудников. А уже в январе можно продолжить полноценные занятия с теми, кто останется. Может, кто-то передумает – сам уйдет, а кому-то придется и помочь. Приходят, к сожалению, такие люди: старательные, но совершенно психически не способные потянуть подобную работу. Сегодня все и выяснится. Самое неприятное в отборочной процедуре: тактично объяснить тем, кому уж точно не стоит впрягаться в эту деятельность, что это для них – трата времени, что зарплата зависит от результатов напрямую. Зачем обижать – говорить, что для фирмы это проблема потери времени, за которое обязательно обойдут по потерянным адресам вездесущие конкуренты. Ведь обязанность агента – заключение договоров. А общение с директорами небольших и средних по объемам производства предприятий – задача не из простых. Они – калачи тертые. Для них нужны супер веские доводы, почему «именно наш каталог предоставит самый совершенный и самый достойный продукт». То ли дело крупные предприятия: тут уж – кто первый пришел, а то, может, и тому, и другому. Павел усмехнулся – слово «продукт» его всегда забавляло. Но таковы законы маркетинга. Реклама – это реклама. А продукт – это продукт. Слово само по себе как-то ощутимей звучит и для подсознания основательней выглядит…

– Можно войти?

– Да-да! Проходите, – кивнул просунувшейся в дверь голове. Посмотрел на часы – без четверти десять: «Сейчас начнут собираться».

Парень вошел, осторожно переступая. Замешкался стеснительно, как бы ища место, куда сесть.

«Неуверен в себе, – отметил Павел, – Вряд ли за неделю что-то изменится».

– Располагайтесь, – показал рукой, – Выбирайте любой стул. Напомните ваше имя, пожалуйста…

– Максим.