И умереть мы обещали

– Так нет же никого. Степь кругом, – усмехнулся он.

И мы, что есть мочи, надрывая глотки, грянули: «Из-за острова на стрежень…»

К вечеру пошли ровные заснеженные поля. Дорога чищенная, укатанная. Проехали через небольшой сонный городок с унылой церквушкой. Вскоре показалась на пригорке большая усадьба. Красивый дом в два этажа с высокими окнами и двумя флигелями. Насколько я разбирался в архитектуре, усадьба была построена давно, но флигели имели совершенно другой стиль, более современный.

– Это она? – изумился я. Конечно, предполагал, что барский дом в Крещенках должен быть большой, но тут – целый дворец…

– Она, – гордо подтвердил Степан. – Крещенки. Да, хоромы. Это не ваш тесный домик в Петербурге.

Мы проехали сквозь аллею из стройных, ухоженных елей. Сани подкатили к полукруглому подъезду с высокой парадной лестницей. Античный портик поддерживали стройные коринфские колонны. Я открыл рот от изумления: как все здесь было величественно, словно у стен Эрмитажа. Лакеи в красных ливреях и в напомаженных париках встречали нас. Горели фонари с сальными свечами. Все торжественно и важно.

Пока маменька и сестры вылезали из саней, на пороге показалась высокая статная женщина. Отец подошел, поцеловал ее бледную костлявую руку. Она тут же бросилась к нему на шею и разрыдалась.

– Кто это? – тихо спросил я у маменьки.

– Тетка твоя из Москвы, Мария, нынче графиня Преображенова.

Наконец женщина оторвалась от папеньки, с плачем обняла матушку. После вытерла слезы и с притворным удивлением стала восхищаться, какой же я большой. С облегчением вздохнул, когда она переключила внимание на сестер. Меня познакомили с мужем ее, графом Преображеновым. Он оказался невысокого роста, пузатенький и в летах. Намного старше отца. У него были пухлые, холодные руки, дышал он шумно. От широкого бугристого лба к макушке тянулась проплешина, поросшая жиденькими волосами. Зато бакенбарды густы и ухожены. Три кузины: старшей на вид лет шестнадцать; вторая примерно моего возраста; младшая – Машина ровесница. Они показались мне некрасивыми и какими-то усталыми. Мою сестру Машеньку я не считал красавицей, но и то, у нее всегда были живые глаза; а задорная улыбка, казалось, вот-вот прорежется на розовощеком личике. Кузины же казались какими-то облачными, хмурыми, как осенние лужи на мостовой, к тому же костлявыми, уж точно не в отца.

Мы прошли в большой темный зал, где пахло ладаном и горячим воском. Народу – не протолкнуться. С высокого расписного потолка свисала тяжелая хрустальная люстра. Кругом горели свечи. Священники в праздничном облачении вели службу. Посреди залы, на постаменте стоял деревянный гроб, украшенный резьбой. Тетка Мария положила сзади мне руки на плечи и подвела ко гробу. Старик с крупными чертами, бледный, разрумяненный, с подкрашенными черными густыми бровями, покоился на белой атласной подушке. Седая грива была густо напомажена. Бакенбарды тщательно расчесаны. Толстые восковые руки сложены на груди. Свечка горела, потрескивая. Воск стекал и застывал на окоченевших пальцах. Огромный перстень с красным рубином сиял на руке. Я так понял, это и был мой предок. У меня не возникло никаких эмоций: скорби или жалости, только небольшое отвращение, ко всему, что связано со смертью. Тетка Мария мягко надавила мне на плечи. Я наклонился и поцеловал локоть покойного.

– Во имя Отца и Сына…, – прошептала она, и отошла со мной в сторону, где стояли отец, мама. К маме жались сестры с испуганными лицами.

– Вьюга нас задержала, – произнес отец, как бы оправдываясь.

– Да, знаю, – согласилась тетка. – Видать, на все воля божья. Он тебя очень хотел видеть. Не дождался. Но умер спокойно, во сне.

– А Василий? – огляделся отец, ища кого-то. – Где брат?

Тетка Мария вздохнула, развела руками.

– Послали за ним… Не приехал еще. Но ждать не будем. Завтра схороним. Уже в склепе место подготовили…

***

После похорон, в большом обеденном зале накрыли столы. Множество окрестных помещиков с семьями съехались на поминки. Меня представляли старикам в старомодных платьях, пропахших нафталином. Те вздыхали, говорили, каким был замечательным покойный, как честно служил отчизне. Наставляли, чтобы я помнил о нем и подражал во всем великому деду. Старушки, с пожелтевшими от времени кружевами, пускали слезу и шептали слова соболезнования. Когда последний гость прошел к столу, дабы помянуть усопшего, я попросил отца отпустить меня подышать на улицу. Ужасно утомили все эти нудные церемонии. Да и в зале дышать было невозможно от чада сальных свечей и приторных духов старушек. Отец согласился.

Обходя заснеженный парк в английском стиле, я набрел на низкое длинное строение конюшни. Какова же была моя радость, когда я увидел Степана. Он, скинув полушубок, в одной длинной холщовой рубахе, подпоясанной красным кушаком, гонял по кругу великолепного гнедого скакуна. Таких стройных коней не у каждого вельможи увидишь. Грудь широченная. Ноги высокие. Шел гордо, стремительно.

– Ай, да красавчик! – подбадривал его Степан, все больше отпуская длинный повод. – Ну же! Дай огня! Ох, чертяга!

Конь храпел, высоко подбрасывал копыта, разбрызгивая снег. Увидев меня, Степан коротко поклонился:

– Здравие, барин.

– Кто это? – спросил я, любуясь скакуном.

– Это? О-о! – многозначительно протянул он. – Чудо нерукотворное. Гром его звать. Ваш дядюшка Василий, улан лихой, его в карты у какого-то венгра выиграл. Тот после чуть пулю себе в висок не пустил, до того коня жалко было. А денег нет – проигрыш отдать.

– А что же дядька его в конюшни держит? В армию с собой не взял?

– Жалко, говорит. Да разве такому красавчику можно в конюшне застаиваться? Ему воля нужна, простор…

– Степан, а мне можно на нем проехаться?

– Ох, барин. Узнает дядька, Василий Петрович, браниться будет…

– Я же его не загоню. Я хорошо в седле держусь, – начал канючить, уж так хотелось промчаться на этом высоком чудо-коне. – Немного, только до леса…

– Ай, давай, – поддался Степан на уговоры. – Сейчас оседлаю, да свою кобылку тоже. Проведаем окрест, – подмигнул он мне и повел Грома в конюшню.

Вскоре я взобрался в седло, погладил коня по крутой упругой шее и тонул. Умное животное все понимало. Даже не приходилось работать поводом. Чуть сжал бока, и он перешел на рысь, а потом – в галоп. Летел так быстро, аж дух захватывало. Степан на своей поджарой пегой кобыле еле поспевал. Я отпустил поводья, давая коню полную свободу. Вот это бег! Вот это счастье – мчаться с ветром наперегонки! Чувствуя, под собой сгусток силы. Дробь от копыт отдавалась в животе веселым стуком. Я и конь – единое существо, сильное, быстрое, непобедимое!

Поля заканчивались. Впереди чернел густой сосновый лес, который надвое резала неширокая дорога. У самого леса ютилась деревушка, утопающая в снегу. Хаты – белые бугорки, из которых торчали дымящие трубы. По дороге из леса шла вереница людей. Подскакав ближе, я увидел девок, лет двенадцати-четырнадцати в пуховых платках и овчинных тулупах. Заметив меня, они сбились в кучу, о чем-то шушукались, после задорно рассмеялись.

Я придержал коня. Он недовольно захрапел, но сбавил шаг. На меня уставилось с десяток горящих, любопытных глаз.

– День добрый, барин, – сказала самая бойкая.

– И вам Бог в помощь, – ответил я, стараясь говорить твердо.

– Неужто теперь вы у нас будете за хозяина?

– Возьмете в горничные? – весело спросила другая, рыжая, веснушчатая.

Они вновь прыснули, а я почувствовал, как густо краснею.

– А ну, пигалицы, брысь по хатам! – гаркнул Степан, подоспев мне на подмогу.

– Ой, Степан Фомич, мы же на барина молодого только посмотреть хотели…

– Вот, Парашка, я твоему родителю скажу, чтобы он по заду тебе валенком отходил.

– За что это?

– За язык длинный.

– Прощайте, барин, – поклонились девки и со смехом побежали дальше.

– Зачем ты с ними так строго? – пробубнил я смущенно.

– Строго? – насупился Степан. – Этим бестиям только дай волю… Язык без костей, да дурь в башке.

Навстречу попался низенький возок, запряженный старой клячей. На возке покачивалась куча хворосту. Извозчик шел рядом с лошадкой. Мальчишке было лет восемь, в зипуне, явно не по росту, в огромных валенках. Войлочная шапка надвинута на глаза. На плече он нес большой старинный пистолет.

– Эй, малец, – окликнул его Степан. – Ты никак Сольцов, младший?

– Оно – так, – ответил мальчик, поправляя шапку. Увидев меня, поклонился: – Здрасте.