Оттепель. Действующие лица

Конечно, советская власть любые националистические выпады в печать не пропускала, и до известной степени заменой не у одного Б., а у многих деревенщиков стало резкое обличение космополитической городской цивилизации, напрочь будто бы забывшей о своих корнях. Так что пройдут шестидесятые, пройдут семидесятые, и только роман «Все впереди» (Наш современник. 1986. № 7–8) окончательно разорвет симфонию Б. и либералов, верующих в его талант, ибо в этом романе, – называет С. Семанов вещи своими именами, –

раскрывается духовно-нравственная ущербность образованных горожан, впервые в художественной форме поднимается вопрос о растлевающем влиянии иудейско-масонской идеологии, ее гибельности для русского человека[356 - http://www.hrono.ru/biograf/bio_b/belov_vi.php.].

Теперь уже и трилогия о коллективизации (Север. 1972. № 4–5; Новый мир. 1987. № 8, 1989. № 3, 1991. № 3–4; Наш современник. 1994. № 1–2, 1997. № 9–10, 1998. № 2–3) будет прочтена как книга о навязанном инородцами геноциде крестьянства, когда, – цитата, – «масоны и евреи во главе с Лениным облепили революцию как мухи» и когда, – еще одна цитата, – Сталин «лишь орудие в чужих масонских руках. ‹…› Он бросил под ноги ленинским апостолам миллионы мужицких душ. Иначе его давно бы отстранили от руля великой страны».

Трудно, конечно, сказать со всей определенностью, но не исключено, что именно в силу этой устоявшейся репутации антисемита и националиста Б., щедро награжденному орденами и медалями, отмеченному Государственной премией СССР (1981), советская власть даже под занавес так и не дала звания Героя Социалистического Труда – как дала она это звание другим деревенщикам – В. Распутину (1987), С. Залыгину (1988), В. Астафьеву (1989), Е. Носову (1990).

Всем хорош писатель, но чудит. И, побывав в народных депутатах, Б. в 1990–2000-е годы уже как публицист с редким постоянством обличал перестройку, пытаясь одурманенному народу открыть глаза на очередную «троцкистскую революцию, на масонов и мировой заговор против России»[357 - Белов В. Собрание сочинений. Т. 7. С. 134.].

С ним спорили и с ним соглашались. Его риторику не принимали во внимание. Но лучшие книги Б. продолжали перечитывать. И сейчас перечитывают.

Соч.: Собр. соч.: В 7 т. М.: Классика, 2011–2012.

Лит.:Селезнев Ю. Василий Белов: Раздумья о творческой судьбе писателя. М.: Сов. Россия, 1983; «Кануны» В. Белова. М.: Сов. писатель, 1991; Смолин А. Василий Белов – классик русского рассказа. Вологда: Книжное наследие, 2007.

Беляев Альберт Андреевич (р. 1928)

Сейчас Б. все забыли. Не очень даже ясно, жив ли он и, если жив, то где обретается. По слухам, в Германии[358 - Огрызко В. Советский литературный генералитет. С. 248.], как и многие бывшие, но вряд ли возможно на эти слухи полагаться.

А между тем на протяжении тридцати лет именно этот, – сошлемся на оценку Л. Левицкого, – «литературный надсмотрщик или, точнее говоря, надсмотрщик литературных надсмотрщиков»[359 - Левицкий Л. Запись от 14 марта 1972 года. Цит. по: Огрызко В. Советский литературный генералитет. С. 244.] если и не управлял теченьем писательских мыслей, то решал, могут ли они быть обнародованы и с какими поправками, с какими изъятиями, кому занять ключевую должность в литературном мире, а кому ее лишиться, кто заслуживает поощрения, а кто, совсем наоборот, травли.

Происхождения Б. по советским меркам обычного: его отец, слесарь по металлу из города Грязи, в 1937-м получил 15 лет лагерей и строил железную дорогу Воркута – Котлас, что не помешало сыну закончить Архангельское мореходное училище (1949), вступить в партию (1950), три года ходить штурманом на судах Мурманского арктического пароходства, дорасти до должностей первого секретаря Мурманского горкома (1953–1956), а затем и обкома (1956–1959) ВЛКСМ.

Параллельно он, дебютировав еще в 1953 году, сочинительствовал – выпустил сборники морских рассказов «В дальнем рейсе» (Мурманск, 1959), «Море шумит» (Мурманск, 1961), иные прочие. И параллельно же учился – до 1958 года заочно на факультете иностранных языков Архангельского пединститута и очно в аспирантуре Академии общественных наук при ЦК КПСС (1959–1962). Причем учился, надо думать, неплохо – во всяком случае, английским овладел и уже осенью 1961 года был на два месяца направлен руководителем молодежной делегации в США.

А дальше, – эпически повествует Б., – в феврале 1962 года «меня вдруг вызвали в ЦК КПСС к секретарю ЦК КПСС, члену политбюро М. А. Суслову», и тот, внимательно расспросив 34-летнего аспиранта, сделал ему предложение, от которого не отказываются: «У Отдела культуры ЦК КПСС есть мнение предложить Вам потрудиться инструктором в секторе художественной литературы. Как Вы к этому предложению отнесетесь?»

«Это для меня высокая честь. Сумею ли я оправдать доверие?»[360 - Беляев А. Литература и лабиринты власти. С. 14.] – ответил Б. и всей своей последующей карьерой это доверие, вне сомнения, оправдал. Прежде всего, и знание языка тут пригодилось, как неутомимый боец идеологического фронта, автор пышущих контрпропагандистским жаром книг «Смятенные души» (1963), «Литература США и действительность» (1965), «Социальный американский роман 30-х годов и буржуазная критика» (1969), «Идеологическая борьба и литература» (1975, 1977, 1982, 1988), «Авгуры из Нового и Старого света» (1980), «Вся чернильная рать…» (1983).

На разоблачении измышлений, нам чуждых, Б. и докторскую диссертацию построил (1976), и лекции об этом читал, и учебное пособие «Актуальные проблемы современной идеологической борьбы» (1985) издал. Начальство его в этой роли ценило, а писатели… Что касается писателей, то они и ненавидеть Б., и трепетать перед ним по-настоящему начали тогда, когда он – в должности завсектором (1966–1972), затем замзавотделом культуры ЦК (1973–1986) – стал куратором всей художественной литературы в стране.

Вернее, не так. Большинство писателей, к власти не близких, чаще всего и не подозревало, что неожиданный переход с милости на гнев у журнальных и издательских редакторов объяснялся тем, что на ту или иную сомнительную верстку глянул Б. и велел навести порядок. И А. Кондратович применительно к прохождению материалов «Нового мира» об этом пишет, и старые литгазетовцы не забыли ни как полосы отправляли на контроль в Отдел культуры, ни как Е. Кривицкий, который вел тогда литературный раздел газеты, чуть что хватался за телефонную трубку, чтобы провентилировать у «Альберта», годится ли такой-то автор в дискуссию и приемлем ли такой-то заголовок для такой-то рецензии.

Б. не сам решал, конечно, какой быть литературе, но он точнее и раньше других угадывал, какой бы ее хотела видеть высшая власть. И во всё входил, до всего ему было дело, так что, – как многие вспоминают, – даже весьма сановные писатели не рисковали выступить где-нибудь на съезде или ответственном пленуме, не завизировав у него предварительно свою речь.

«Альберт Андреевич по своей природе был человеком неагресивным, незлобным», – рассказывает работавший рядом с ним Н. Биккенин, и это, наверное, так[361 - Биккенин Н. Как это было на самом деле. С. 179.]. Но дружба дружбой, а служба службой, и не столь уж важно, кому он лично симпатизировал – либералам или охотнорядцам, – важнее, что держать в узде он норовил и первых, и вторых. А они ему отвечали взаимностью – от создателей «Метрополя» до Ст. Куняева, который однажды сказал в сердцах:

Альберт Беляев был одним из самых подлых и мерзких партийных чиновников, которых я видел на своем веку. Хотя бы потому, что он был чистокровным русским северной закваски, со светлыми, чуть рыжеватыми волосами и голубыми глазами, с послужным списком, в котором значилась служба на Северном флоте, с книжонкой рассказов об этой службе, за которую его приняли в Союз писателей. А душа у него была карьеристская и насквозь лакейская[362 - Куняев С. Поэзия. Судьба. Россия. Т. 1. С. 308.].

Чужая душа – потемки, конечно. И что-то вроде признаний Адуева-младшего приходит на ум, когда читаешь воспоминания Б. о себе и о своих товарищах-цекистах оттепельного призыва:

Это были молодые люди из провинции, совершенно не знакомые со сложными лабиринтами политической жизни столицы и особенно ее верхушки. Мы были полны надежд на лучшее будущее, на то, что партия очистится и отделит себя от сталинизма и его преступлений против собственного народа…[363 - Цит. по: Млечин Л. Фурцева. С. 340–341.]

Возможно, все возможно. «Но, – продолжает Б. свою исповедь сына века, – я мог действовать только в жестких рамках установок свыше. Я подчинялся партийной дисциплине»[364 - Беляев А. «Получили решение ЦК с разрешением на выпуск романа в свет» / Интервью Е. Жирнова // «КоммерсантЪ-Власть». 2009. 28 сентября. https://www.kommersant.ru/doc/1239513.].

А когда власть при Горбачеве переменилась, подчинился и ей: в 1986 году, спланировав, как на запасной аэродром, из ЦК в кресло главного редактора газеты «Советская культура», он за несколько лет превратил ее в один из флагманов перестройки. Теперь его стали ненавидеть уже и несгибаемые товарищи по партии, например Ю. Изюмов, едко заметивший, что былой

пламенный трибун ‹…›, чутким нюхом уловив, куда дует ветер, стал резко разворачивать газету на антикоммунистический курс. И довольно долго в ней редакторствовал, разумеется, убрав из названия газеты слово «советская»[365 - Изюмов Ю. Наши кураторы // Изюмов Ю. Воспоминания о «Литературной газете». http://izyumov.ru/Vospominaniy_LG/kuratori.htm.].

Недавно это было. И газета помнится, а ее редактор забылся.

Соч.: Идеологическая борьба и литература: Критический анализ американской советологии. М.: Худож. лит., 1975, 1977, 1982, 1988; Литература и лабиринты власти: от «оттепели» до перестройки. М.: Korina-Ofset, 2009.

Лит.:Огрызко В. Советский литературный генералитет. С. 238–249.

Берггольц Ольга Федоровна (1910–1975)

Ретивей комсомолки, чем Б., в 1920–1930-е годы почти что и не было: мало того, что писала стихи исключительно правильные, так еще и предлагала, например, изъять сборник детских стихов Д. Хармса и А. Введенского из библиотек (газета «Наступление», 16 и 22 марта 1932 года), ополчалась на С. Маршака («Литературный Ленинград», 5 октября 1936 года), воевала на собраниях с «уклонистами» и «накипью нэпа», срывалась по первому звонку в командировки по стране и всюду находила повод ликовать и восторгаться поступью социализма. Говорила в автобиографии, что даже с поэтом Б. Корниловым, первым своим мужем, она разошлась «просто-таки по классическим канонам – отрывал от комсомола, ввергал в мещанство, сам „разлагался“»[366 - Громова Н. Смерти не было и нет. С. 58.].

Жила, что называется, страстями и любовников, среди которых возникал в том числе зловещий Л. Авербах[367 - Громова Н. Роль Леопольда Авербаха в судьбе Ольги Берггольц (1931–1937) // «Так хочется мир обнять»: О. Ф. Берггольц. Исследования и публикации: К 100-летию со дня рождения. СПб., 2011. С. 79–89.], в молодости и не только в молодости меняла стремительно, что давало повод заподозрить ее чуть ли не в «сексуальном психозе»[368 - См., например, запись в дневнике А. Гладкова от 5 декабря 1964 года (Новый мир. 2014. № 2. С. 158).]. Столь же страстные самообличения, равно как нет-нет да и просыпающиеся несогласия с линией партии, прячутся от постороннего глаза в дневник, но на поверхности и там стойкий оловянный солдатик Сталина, приветствующий террор, жертвою которого стали и товарищи Б. по писательской организации, и даже ее бывший муж: «Ну, то, что арестован Борис Корнилов, – не суть важно. ‹…› Арестован правильно, за жизнь»[369 - Цит. по: Громова Н. Смерти не было и нет. С. 115.].

Эта запись в дневнике сделана 16 апреля 1937 года. Но через месяц приходит черед и самой Б.: 16 мая ее исключают из Союза писателей, 29 мая из кандидатов в члены ВКП(б), а в ночь с 13 на 14 декабря 1938 года арестовывают за то, что она будто бы входила в группу, готовившую террористические акты против тт. Жданова и Ворошилова.

Могло бы закончиться совсем плохо, но ей, 5 июля 1939 года освобожденной «за недоказанностью состава преступления», хватило и 197 суток в тюрьме – для того, чтобы не прозреть, но, по крайней мере, усомниться. Эти драматические переживания досконально исследованы в книгах и статьях, прежде всего, М. Золотоносова, Н. Громовой и Н. Соколовской, как всесторонне описана в литературе и героическая деятельность Б. в дни ленинградской блокады. Поэтому позволительно, вероятно, отослать читателя к соответствующим трудам и сосредоточиться на послевоенном времени, в которое – это тоже важно – Б. вошла без правительственных наград, если не считать, конечно, медали «За оборону Ленинграда» (1943), положенной всем блокадникам.

Ее статус в эти годы двоится. С одной стороны, героиня, пусть даже ее блокадные стихи не поощрены официально, с другой – запойный алкоголик, и на писательских собраниях фарисейски обсуждают меры, призванные «спасти больную, а не просто распущенную Ольгу Берггольц»[370 - Золотоносов М. Гадюшник. С. 280.]. С одной стороны, лауреат Сталинской премии 3-й степени за поэму «Первороссийск» (1951), с другой – друг опальной А. Ахматовой и вообще вечный возмутитель спокойствия, норовящий поставить под сомнение незыблемые скрепы советской литературы.

Так, уже через месяц с маленьким после смерти Сталина она печатает в «Литературной газете» (16 апреля 1953 года) статью «Разговор о лирике», где восстанавливает понятие лирического героя и доказывает право советских поэтов на самовыражение. И ничего вроде бы страшного, но после изрядной паузы Н. Грибачев, С. В. Смирнов, Б. Соловьев, И. Гринберг, почуявшие крамолу, возражают ей яростно, и Б. отвечает им с непотускневшей страстью сначала в статье «Против ликвидации лирики» (Литературная газета, 28 октября 1954 года), потом в речи на II съезде писателей. Дальше больше: едва коммунистам был прочтен закрытый доклад Хрущева ХХ съезду, как 21 марта 1956 года Б. выступает на закрытом партийном собрании с предложением отменить постановление «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», а 15 июня и с еще большим напором уже требует этой отмены в Москве на совещании, посвященном литературам стран народной демократии.

Ее одергивают: мол,

мыслями относительно постановления ЦК надо делиться с ЦК, а не на собрании. ‹…› Считаю, что ничего в позициях социалистического реализма сдавать нельзя. Надо давать отпор тем, кто пытается извращать решения ЦК по идеологическим вопросам (А. Прокофьев)[371 - Там же. С. 329, 327.].

Грозным упоминанием в закрытом письме ЦК «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов» ее вынуждают даже покаяться, и Б. кается[372 - «…Должна заявить, что считаю указание, сделанное в мой адрес в закрытом письме ЦК, совершенно правильным, а тот факт, что я выступила по поводу послевоенного постановления ЦК по искусству на беспартийном собрании литераторов, считаю своей ошибкой», – сказано в письме, которое 17 января 1957 года направила в Центральный Комитет КПСС (цит. по: Громова Н. Смерти не было и нет. С. 355).], но все равно больше не желает «годить» и трусить – оправдывает разруганный Ждановым рассказ М. Зощенко «Похождения обезьянки», защищает роман В. Гроссмана «За правое дело», отбивает у правоверных критиков «Собственное мнение» Д. Гранина, хлопочет о реабилитации Б. Корнилова и друзей своей мятежной юности. А главное – на фоне запоздалого реабилитанса публикует в «Новом мире» (1956. № 8) стихотворение «Тот год» о том, что «со дна морей, с каналов / вдруг возвращаться начали друзья. / Зачем скрывать – их возвращалось мало. / Семнадцать лет – всегда семнадцать лет. / Но те, кто возвращались, шли сначала, / чтоб получить свой старый партбилет».

Вот так – трагическим конфликтом между стремлением к правде, максимально возможной тогда гласностью и ставшим уже архаическим преклонением перед Лениным, Партией, Революцией – и живет ее гражданская лирика 1950–1960-х годов. У строгих ценителей эта лирика, и по тематике, и по поэтике непоправимо советская, энтузиазма не вызывает. Благодарная Б. за помощь в самые трудные времена А. Ахматова относилась к ее творчеству, мягко говоря, сдержанно, а о трагедии в стихах «Верность» (1954) так и вовсе сказала: «Я не могла бы прочитать ее, даже если бы мне платили 10 руб. за строку»[373 - Громова Н. Смерти не было и нет. С. 279.]. Ю. Оксман от чести считаться поклонником поэзии Б. уклонился[374 - См. Оксман Ю. – Чуковский К. Переписка. С. 71.], тогда как Л. Гинзбург заметила: «Она умная и даже даровитая женщина, но совсем не поэт»[375 - Гинзбург Л. Записные книжки: Новое собрание. М.: Захаров, 1999. С. 384.], – и заподозрила ее в попытке «получить сразу все удовольствия. То есть совместить свободу мысли с печатабельностью и по возможности преуспеянием. Из этого обычно не получается ни того, ни другого»[376 - Гинзбург Л. Проходящие характеры. С. 111.].

Возможно, это и правда. Но рядовые, скажем так, читатели Б. обожали – и ее блокадные стихи, и любовные, и философические, и те, где так явственен и так всем понятен был мучительный процесс высвобождения из-под идеологических догм. Поздние сборники стихов Б. расходятся мгновенно, а повесть «Дневные звезды» (1959) и ее экранизация в 1966-м воспринимаются как один из безусловных символов Оттепели. «Ей, – замечает П. Антокольский, –

всё прощается, настолько бесспорно внутреннее излучение. Излучение моральной правды. Все эти определения суть псевдонимы искренности, которая бьет через край, и, в конечном счете, она – хлеб всякого искусства, его почва и цвет, растущий на этой почве[377 - Антокольский П. Дневник. С. 87.].

Да и начальство, когда талант Б., истощенный алкоголем, уже ослабевал, а перерывы между пребываниями в клинике становились все короче, поделилось с ней своими щедротами: двухтомники в 1958 и 1967 годах, орден Трудового Красного Знамени в 1960-м, орден Ленина в 1967-м.

Зато просьбе поэтессы похоронить ее на Пискаревском кладбище, где упокоены останки 470 тысяч жертв блокады, все-таки не вняли. Простились с нею на Литераторских мостках Волкова кладбища, а через тридцать лет на могиле Б. наконец-то поставили фундаментальный памятник.

Соч.: Собр. соч.: В 3 т. М.: Худож. лит., 1990; Ольга. Запретный дневник. СПб.: Азбука, 2010, 2011; Предчувствие: Стихотворения. М.: АСТ, 2013; «Не дам забыть…» СПб.: Полиграф, 2014; Блокадный дневник. СПб.: Вита Нова, 2015; Никто не забыт, и ничто не забыто. СПб.: Азбука, 2016; Мой дневник: В 2 т. М.: Кучково поле, 2016–2017.

Лит.:Оконевская О. «И возвращусь опять…»: Страницы жизни и творчества О. Ф. Берггольц. СПб.: Logos, 2010; «Так хочется мир обнять»: О. Ф. Берггольц. Исследования и публикации: К 100-летию со дня рождения. СПб. Издательство, 2011; Золотоносов М. Охота на Берггольц. Ленинград 1937. СПб.: ИД «Мiръ», 2015; Громова Н. Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017, 2020.

Берзер Анна Самойловна (1917–1994)

Окончив МИФЛИ за день до начала войны, Б. почти сразу же угодила в сибирскую эвакуацию, где трудилась на лесоповале и элеваторе, а вернувшись в Москву, была в 1944 году принята на работу в «Литературную газету». И вскоре начала печататься – взяв для своей газеты интервью у В. Гроссмана о готовившейся к печати, но так и не вышедшей «Черной книге», а первой рецензией в газете «Сталинский сокол» откликнувшись на записки партизанки Т. Логуновой «В лесах Смоленщины», появившиеся в последних номерах «Нового мира» за 1945 год.

Писала о многом – и о проходных, давно всеми забытых вещах, и с особенной страстью, годами уже позднее, о дебютных шагах Ч. Айтматова, В. Богомолова, В. Максимова, Ф. Горенштейна… Это, собственно, и был главный дар Б. – открывать и всеми силами поддерживать новые таланты. И совершенно понятно, что этот дар никак не мог реализоваться ни в «Литературной газете» при В. Ермилове (1946–1949)[378 - Хотя, – отмечает работавший вместе нею З. Паперный, – «редакторское умение, талант, одаренность Аси Берзер Ермилов ценил необычайно высоко» (Зиновий Паперный: Homo ludens. С. 304).], ни в «Советском писателе» при Н. Лесючевском (1950–1953), ни в «Знамени» при В. Кожевникове (1954–1956), ни в «Москве» при Н. Атарове (1957–1958). Зато в полном объеме развернулся в «Новом мире», куда Б. одним из редакторов отдела прозы пришла в 1958 году вслед за А. Твардовским[379 - Она «в „Новый мир“ была взята по горячим рекомендациям своих подруг, уже работавших в журнале, и прижилась тут…» – рассказывает В. Лакшин (Лакшин В. Солженицын и колесо истории. С. 39).].

И здесь надо понимать, что, – как иронизирует В. Войнович, –

в тогдашнем «Новом мире» было много смешного. Например, распределение по чинам и этажам: в кабинетах первого этажа располагались сотрудники от рядовых до заведующих отделами, а на втором – важное начальство, члены редколлегии. Сотрудники первого этажа были, понятно, более доступны авторам, которые числились как бы тоже рядовыми[380 - Войнович В. Автопортрет. С. 407.].