Пастель для Галатеи

Киносценарий «Простое число»,

Надежда КОЖУШАНАЯ. 13.01.97г.

В городе «пламенных» революций девяностые годы прошлого столетия подобрали мокрые каменные лапы, вставая на дыбы.

Петербург по традиционному вековому расписанию завешивали на ночь серым покрывалом мороси.

Мерзкими лохмотьями опадала с неба сырость. Чёрный город – дворняга, с благородным, кровавым прошлым, свернулся клубком, возлежал над сетью каналов, ощетинился антеннами, топорщился шерстью крыш старинных домов, вздрагивал от порывов стылого ветра с Финского залива. На железных верёвках проводов беспокойно моталось стираное белье рекламных растяжек, дребезжали жестянки дорожных знаков. Свинцовыми складками тяжело сминалась спящая Нева. Вдоль гранитной набережной тянулась унылая, выцветшая картонная декорация дворцовых фасадов, торчали безжизненные букеты фонарных столбов. Тревожно перемигивались жёлтые глаза светофоров на перекрёстках. Разбегались по своим ночным приютам последние прохожие. Торопливо прошмыгивали редкие автомобили. Город затихал, укладывался спать. Город пустел. Наступало ирреальное состояние «белых» ночей. Закат застывал в студенистой бледности и незаметно превращался в блёклое утро. Шевеление людского муравейника на городских улицах и проспектах замирало и тут же начиналось заново.

К вечеру грустный город вновь хмурился низкими тучами, мрачнел, томился без парадного освещения. Новый мэр экономил электричество. Шпиль Петропавловской крепости осиротел без Ангела, чёрной иглой раздирал нависающую над городом тяжёлую, грязную, промозглую вату облаков. «Белые» ночи зависали над городом серыми простынями.

Романтичное явление просветлённых ночей коренные петербуржцы не замечали.

Время тянулось тягостной, беспросветной и безрадостной резиной.

В городе Петра накануне прорвало метро, затопило «Площадь мужества». Петербуржцы выживали, воспитанные на мужестве блокадников. Нищие, стойкие бессребреники, они всё ещё верили в «светлое будущее», которое обещало им в недалеком прошлом совправительство, канувшее в Лету.

Нарушая гармонию каменного покоя вечного города, мимо монументальных, мраморных львов, с мокрыми добрыми мордами, по Английской набережной в туче водяной пыли, словно капля ртути по воде, пронёсся серебристый «мустанг». Уверенно, грузно, по-хозяйски важно следом проплыл чёрным броневиком джип. Асфальт набережной грозно шипел под колесами тяжёлой машины.

«Мустанг» юзом развернуло и занесло на мост Лейтенанта Шмидта. Джип протащило дальше по набережной. В сыром воздухе раздался треск выстрелов, будто ломались сучья старых деревьев от падения с высоты грузного тела. Звонкими брызгами стекла рассыпался плафон фонаря на мосте. Время тягостного беспредела пожирало город.

Синяя надпись белыми буквами на фасаде дома по Невскому проспекту до сих пор предупреждала: «При обстреле эта сторона улицы наиболее опасна».

Под чёрными сводами арки мрачного питерского двора нервно и беспокойно помигивал синий маячок милицейского «воронка». В щупальцах фар передвигались по колодцу двора люди в форме, склонялись над двумя распростёртыми чёрными телами, застывшими в стекле луж на щербатом асфальте. Над людьми нависали, горбатились на жёлтых стенах их гигантские уродливые тени. Будто перелетала от подъезда к подъезду, ослепительно сверкала фотовспышка. Казалось, следом должны были раздаться раскаты грома и разразиться гроза. Но в колодце двора замер затхлый воздух, «застыла» мертвенная тишина, иногда нарушаемая цоканьем каблуков.

– Не наши. Явно. Залётный молодняк, – уверенно заявил милицейский капитан, хрипло, простуженно откашлялся. – Одежда простецкая. Морды тупые, крестьянские.

– Жуткая экспрессия смерти! – восхитился в состоянии ужаса и омерзения фотограф – лохматый парень в драной, джинсовой куртке, склонился для следующего снимка перед неестественно белыми, будто загримированными, ликами трупов. – Невыразимая дикость грани жизни и небытия! Маски Аида.

– Хорош базарить! Словоблуд. Не надо так крупно снимать! Детали делай, но ясные, точные, внятные! Не нужны твои изыски и художества! – возмутился интеллигент в шляпе и старомодном пальто, в тонких хирургических перчатках, судмедэксперт. Он беспристрастно осмотрел заголённые тёмно-бледные тела убитых, оценил огнестрельные раны груди, тяжко вздохнул. К смерти даже за тридцать лет работы в следственном отделе было невозможно привыкнуть.

– Не забывай об общих планах, Марат. Сделай несколько средних, – смягчился к живым, посоветовал эксперт. – Зафиксируй расположение тел. Детали выдели, важные для следствия, а не лично для тебя, художник с большой буквы Ху. Колото-резаную рану горла сними во всех ракурсах. Надо понять, чем резанули. Татуировки кадрируй, каждую отдельно. Прочитаем, где, кем и когда были набиты. Блокнот с выдранными страницами сними. Видишь, продавлины на листах, вероятно, от нажатия шариковой ручкой. Можно выявить текст. Ботинок… предположительно совместного производства, старые наручные часы «Полёт». Это поможет опознать трупы, – и судмедэксперт продолжил занудным тоном для диктофона с микрокассетой, что держал в левой руке:

– Второй труп. Молодой мужчина. Предположительно 25-27 лет. Огнестрельные ранения в количестве трёх. Явные подпалы одежды. Стреляли с минимального расстояния. В обоих случаях сделаны контрольные выстрелы в голову.

– Какая ты зануда, Флип! – недовольно проворчал фотограф Марат, оскалился в отвращении от собственного занятия, пощёлкал затвором фотоаппарата. Попыхал «блицем», отчего мрачные живые люди будто замирали в движении, а трупы напоминали поверженных древних актёров в гипсовых масках с застывшими, искаженными чёрными ртами и глазницами. – Ж-ж-жуть! Такое выстави в багетах, народ замрёт от ужаса. Мрак. Лица, не пойму, запудрены?

– Наркоту сыпанули. Похоже, пацанва на конкурентов нарвалась. Убрали курьеров, – терпеливо пояснил судмедэксперт, принюхался. – Ан нет! Мука. Похоже, простая гастрономическая мука, – поднёс ближе ко рту диктофон. – Лица погибших обильно посыпаны порошкообразным составом, предположительно, мукой…

– Пижоны в Питере завелись. Косят под колумбийцев. Галстук хотели вывесить, уроды, – прохрипел милицейский капитан, низко склонился, тронул труп молодого парня за подбородок. Из горла погибшего послышалось посмертное хрипение. – Не успели. Явно кто-то помешал.

Фотографу стало плохо. Он шарахнулся в сторону, долго, натужно гыкал в подвальное оконце дома, будто пугая домушников и выпивох. Ругаясь на собственную слабость, всё же спросил капитана:

– Галстук?

– Режут горло. Язык вывешивают на грудь, как… как… Что тут не понятного? Отвяжись!

Фотограф вновь безвольно откачнулся к черноте подвального провала.

По Фурштадской от Таврического сада медленно катило такси с зелёным огоньком, перед светофором у Литейного моста остановилось. За баранкой руля придуривался, чтоб отогнать усталость и сон, покачивался в такт «дворникам» мордатый, будто бульдог в щетине, таксист с выпученными от недосыпания и регулярной выпивки глазами.

– Крепче за шофёрку держись, баран! Рекламная служба «Русского радио»! – послышался из окна машины шутовской голос ведущего радио. Водила оскалился в улыбке, тут же скривился, глянув вправо, на пассажирское кресло, будто было там наплёвано.

– А-а-а, блин! Чем дальше в ночь, тем больше козлов! – ругнулся таксист.

Машина резко газанула с разворотом на Литейный мост. В салоне откинуло на спинку кресла пассажира, полуживого, со взглядом выпученных глаз, застывшим в желе запоя. Лоб пассажира был туго перетянут жгутом зелёного платка. Судя по страданиям на мгновение оживших глаз, чтобы голова не лопнула, от боли. Это был давишний фотограф Марат, парень лет тридцати. Он с трудом ожил складками выразительного лица, шутливо выложил пальцами кадр на глаз, щёлкнул языком, будто затвором фотоаппарата. Но не получил в ответ даже презрительной ухмылки таксиста. Вновь загнулся вниз, под приборную доску машины, словно подбирая постоянно развязанные шнурки, громко и натужно икнул.

– Э-э-э! – угрожающе прохрипел таксист. – Только попробуй… Бли-и-ин! Вышвырну!

Таксист презрительно сморщился.

– Совсем разучился молодняк водку жрать!

Щупальца фар скользнули по чёрному колодцу двора, упёрлись в тоннель подъезда. В глубине двора сбликовал мокрая смола асфальта. Чёрный скелетик детского велосипеда сиротливо прижался к углу дома. Приоткрылась дверца машины. В лужу выпали бледные, босые ступни ног пассажира.

– Поплюхайся, блин! – со злорадством прохрипел таксист. – Жду!

В сыром подъезде раздалось неуверенное шлёпанье шагов, будто отбивали живую рыбу на ступенях лестниц. Муторно пахло затхлым бытом старых петербуржских домов, гнилой картошкой, непросохшими валенками, сыростью подвалов.

От холода и тяжёлого похмелья под дверью квартиры номер «36» в нерешительности мялся, сотрясался всем телом от озноба ночной пассажир, Марат. Без особой надежды он дважды грохнул кулаком в драный дерматин двери. И успокоился. Из квартиры не донеслось ни звука.

Марат вздохнул от безысходности, понимая состояние людей, которых он разбудил, но которые, из принципа, не откроют ночью, хотя, похоже, и глянули в мигнувший светом дверной «глазок».

Ночной странник потоптался перед окном лестничной площадки между этажами, забрался на широкий деревянный подоконник, пошевелил скрюченными пальцами грязных озябших ног, согреваясь, передёрнул плечами, зевнул кротко и смиренно. На губах его скривилась страдальческая улыбка одинокого, кинутого на произвол судьбы человека.

Колодец дома проваливался глубоко вниз, напоминал смятый в рулон бумажный макет со слюдяными незрячими глазницами. Ни одного окна не светилось на свернутых в рулон фасадах. Ни одного звука не доносилось из чрева спящего дома. Марат ткнулся лбом в колени, расслабленно задремал.

Исступлённо, как вой сирены, рванул тишину гудок такси. Марат нервно дёрнулся, упал с подоконника, побежал вниз, к спасительной квартире номер «36». Дубасил кулаком в эмалированную бляху номера, как обезумевший, призывая, если не спасти, но временно выручить страдальца фотоплёнки и спиртного. Дождался ответных звуков, загнулся подобострастно у дверной ручки, икнул в замочную скважину:

– Эт-то й-я-а, Из-з-ольда.

Приоткрылась тяжёлая дверь на цепочке. В тёмном проёме проявилась сонная молодая женщина, в белом махровом халате, в тапочках с пушистыми помпонами. Она была чистая, просветлённая, томная, словно усталая от векового сна, замотанная бинтами отмокающая мумия египетской красавицы. Марат вновь икнул, виновато напоминая о себе. Женщина отвела пальцем тонкую прядь волос, сощурилась близоруко, равнодушно взглянула на ночного гостя. Она всё делала медленно, нарочито медленно, как бы давая понять, что оказывает великую услугу одним тем, что поднялась с постели, в два часа ночи.

– Из-зольда, ч-ч-е-е-е-р-рвонец з-займи… пож-ж-жался… на-а-а т-такси… т-там, – с трудом двигая челюстями, выговорил продрогший Марат. Глупо, заискивающе улыбнулся.

И то верно, не глупо ли, заявиться ночью к бывшей супруге и просить денег взаймы, чтобы оплатить такси? Тут не каждый, даже настроенный благожелательно, оценит мрачный юмор пришельца. Марата корежило от холода, головной ломоты, но он стойко держался, бесконечно надеясь на женское милосердие и всепрощение. Напрасно. Бывшие жёны, если не вышли повторно замуж, никогда не прощают. Бывшим в радость унижение бывшего.

– Й-я, – печально откликнулась с пола беременная кошка. Изольда тапкой мягко задвинула, вернула животинку в квартиру.

– В-вот, – кивнул Марат, мол, даже скотина понимает тягостное состояние нуждающегося человека.

Кошка выскользнула из-под белого халата на грязный половик у двери.

Изольда презрительно глянула на грязные босые ноги Марата.

– Почему со мной? – риторически спросила она в пустоту, не надеясь на ответ, прикрыла дверь.

Марат присел на корточки, поднял кошку за передние лапы, легонько потряс, благодаря за участие.