Пастель для Галатеи

– Где ж-ж-же ш-ш-шатаются эт-ти тв-ворюги? – возмущённо прошипел Марат. – Пр-росил же с утрева никуда с гостиницы не исчез-зать.

Дозвонился по другому номеру, что близоруко вычитал в драной записной книжке, конспиративным, сдержанным голосом доложил в трубку:

– Трупы сдал, – кивнул хриплому голосу в трубке. – Аванс получил, Да. Уже потратил. На долги. Нет, все долги! Вчера уволился. Невмоготу. Тр-рупы твои снимать – невмоготу. Нет, москали не отвечают. Будут. Уверен, буду вовремя. Не подведут. Как только, так сразу… Когда я подводил тебя, Марягин? Всегда? Не ври!.. Бум! Бум на месте втроём точь-в-точь. Обещаю! – для безропотного друга за спиной пояснил, когда положил телефонную трубку на тумбочку:

– Р-работы всё-равно зав-вались! Б-будем при капусте, Халтурыч. Тока б-боюсь всё напутать – перепутать. Тогда кранты! Не те, так другие порешат и бросят труп в Обводной канал! Так. Не забыть. Тр-рупы и компромат – Маряге. Порнуху – Бебе. Развалюхи – Фикусу. Остальное – себе. Архив творчества.

О Ж И В Л Я Ж

В полуподвале кафешки – сумрачно и неуютно. Пахло сигаретным дымом и винным перегаром. Валялись под столами комки салфеток, окурки, чей-то грязный туфель сорок пятого размера.

Головной болью занудно трещала люминесцентная лампа под потолком, тускло освещала стойку с хромированным ящиком кофеварки и, для особого шика, с антикварным кассовым аппаратом «National. Kronor», производства 1910 года.

Под навесом ступенек, у входной двери за столиком сидели мрачные Кирпичиков с Маратом. С мокрым платком на голове, с тоской на мятом лице, Марат уныло и тупо разглядывал болезненного товарища, его тонкие дрожащие пальцы. Кирпичиков зябко кутался в допотопное, потрёпанное пальто с ниточками на рукавах, с блаженной улыбочкой юродивого пил кислятину горячего чая. Долго примеривался, неровно раздавил чёрствую булочку пополам. Рассыпал крошки по пластиковой столешнице. Предложил половинку хлебца другу. Марат кисло поморщился, помотал головой, отказываясь. Кирпичиков пожал плечами, с удовольствием съел обе половинки.

К выходу потянуло приторным одурманивающим ароматом молотого кофе. За стойкой, словно на сцене мини-театра, возник бармен, гладко выбритый налысо, в ослепительной рубашке и жилетке. Он расправил оплывшие жирком плечи, покрасовался. Его предовольное лицо во всю голову лоснилось здоровьем и достатком.

– Закусываем?! – басом пошутил он.

– М-мы? – возмутились хором Марат с Кирпичиковым.

– Ладно. Принимаю во внимание ваше трагическое СОСт! Подходи, брат, прими во благо организма, – бармен склонился под стойку.

Марат вздёрнулся, выпрямил спину и застыл, как легавая[11 - – легавая (лягавая) – порода охотничьих собак.] на дичь, вытянул тощую шею из куртки.

Бармен с артистизмом, присущим влюблённым в свою профессию людям, ловко выставил на стойку блюдце, чайную чашечку, звякнул о фарфор ложечкой. Нацепил на край чашечки надрезанный кружок лимона. Замер, ожидая реакции публики. Аплодисментов не последовало. Взмахнув белой салфеткой, бармен исчез за стойкой.

Будто змея под гипнозом тягучей мелодии дудочки факира, Марат выполз из-за стола. Приблизился к барной стойке. В чашечке бликовала коричневая жидкость. Марата раздуло от возмущения.

– Ча-а-ай?!

– Эх, друг ты мой запойный, – прозвучал из кухни голос бармена. – Оба вы няние потеряли.

– Соглашусь. В отсутствии Инев оба Яния затерялись, – самобытно и сложно выразил Марат свое понимание японской философии об Инь-Ян, шумно втянул ноздрями воздух. И расплылся по стойке в улыбке умиротворения. Балансируя, будто канатоходец, он пронёс между столиков чайную ложечку точно к носу Кирпичикова. Глоток коньяка мог достаться товарищу за сочувствие, но всё остальное, простите, болезным, на поправку здоровья. Кирпичиков сморщился осуждающе, отвернулся. Марат, как ребёнок, причмокивая губами, посмаковал из ложечки алкоголь, потом вернулся к стойке, залпом выпил содержимое чашки. Проводил проникающую внутрь живительную влагу ладонью по груди до самого желудка. Бармен с предельным пониманием сопереживал из-за барной стойки.

Марат замер в блаженстве. Дошло по назначению. И согрело. Принюхал выпитое лимоном.

Незначительная, казалось бы, сцена была с блеском отыграна двумя актёрами. Лишь Кирпичиков не включился в игру, остался безучастным зрителем. А зря, ведь это принесло действующим лицам крохотную радость, с которой можно было начинать трудное утро хмурого дня. Марат ожил и порозовел.

Весь смысл в игре и даже не в финале. Финал всегда – конец, хоть радостен, хоть грустен.

– А?! Ну? Как?! – c восторгом воскликнул Марат, подёргал бровями. – Укропыч?! Живём… коль не закопают живьём! – и великодушно поделился добычей, положил лимон на блюдечко Кирпичикову, снова вернулся к стойке в знак благодарности за спасение. Кирпичиков в одиночестве зажевал отрез цитруса, сморщился, покривился, не побрезговал витаминами.

Великодушный бармен тоже остался приятно доволен. А уж как остался Марат! Маленькое милосердие вовремя – лучше большой подачки с опозданием.

– А-а-а! – затянули на два голоса бармен и Марат, мягко вкручивая указательные пальцы в грудь друг друга.

– Вод как! Жизнь! Она и в жилах тепла!– выдал Марат.

Кирпичиков уныло смаковал лимон. Безрадостно было человеку. Похоже, его сегодня съедали свои, нелёгкие мысли, и никак они не вписывались в утреннюю разминку знакомых.

К О М И Т Е Т

(постоянной и временной занятости)

Фасад мрачного массивного здания фатальной неизбежностью надвигался, наваливался сверху, заслонял серое огромное небо. С робостью безответственного человека Марат осторожно и нерешительно подступал к постаменту ступеней входа, сгорбленный, беззащитный, с виду невинный. Но вдруг выпрямился, гордо запрокинул голову, показал фасаду казённого здания белый язык. Поборолся, кривляясь, с тяжёлой створкой двери, боком протиснулся внутрь. Здание зажевало его целиком, проглотило. Стеклянная чёрная вывеска сбликовала отражением проскользнувшего трамвая и застыла, холодная, бездушная, будто памятная табличка надгробия.

Марат потащил тяжёлый кофр с фотоаппаратурой наверх. Переступал по ступеням широкой мраморной лестнице тяжко, будто всходил на эшафот. Вгляделся в туман старинной амальгамы зеркала, пригладил жёсткие, растрёпанные вихры, оскалил неровные зубы. Состроил наивную, безвинную рожицу. Нате, мол, кушайте меня всего, виноватого, но покорного.

Унылые коричневые стены казенного здания и непрозрачные, пыльные стёкла огромных окон угнетали. Люди отрабатывали в подобных заведениях всю свою жалкую жизнь и почитали это весьма достойным занятием. Марат, как человек, мнящий себя творческим, презирал пустых чаёвников, но вынужден был таскаться к подобным конторским сидельцам на поклон за мизерной, но постоянной зарплатой. Это мнимое зарплатное постоянство, вероятно, завораживало, усыпляло людей, способных на большее, но не рискующих потерять ту малость, что обеспечивала им надёжное положение нижней прослойки общества.

Раскручивание неудержимой бандитской экономики в стране только начиналось. Подобные, тихие постсоветские заведения судорожно приватизировались директорами, их замами и родственниками, доживали в тишине и малом достатке последние свои годы. Вскоре они сдадутся в аренду на милость победителя, уступят кабинеты молодым, нахрапистым, с евроремонтами и кулерами, с единственными принципами кошелька и воронёного ствола. Получив в рот палец, молодые волки – рейдеры откусят руку дающего по локоть. В лучшем случае, по инвалидности отправят акционеров на покой.

К середине девяностых директоров, их замов или уговорят продать за бесценок акции госзаведений, или постреляют в колодцах питерских дворов. Кому-то удастся сбежать на Запад, попытать счастья, купаясь в заокеанской демократии.

Текущий год Марат откровенно и бессовестно халтурил, повсеместно, в том числе, и за государственный счёт. Числился внештатным фотографом сразу в нескольких конторах. Съёмки криминальных трупов нынешней ночью переполнили его ранимую личность омерзением. Он решительно отказался от сего невыносимого занятия. Но в остальной «халтуре» Марату работалось легко и свободно. Он приобретал и тут же терял заработанные деньги, но, чувствовал, однако, как возвращается к нему былая юношеская работоспособность, уверенность в своём мастерстве. С возрастом Марат сбросил спесь способного юнца, не гнушался любыми заработками, чтоб поддерживать постоянный тренаж, иметь рублёвку-мелочёвку на пропитание, а то и валюту на широкие разгулы в компаниях и глубокие загулы в одиночестве.

Вновь появлялся кураж в работе и в отдыхе. Марат загорался от любой бытовой сценки, от любой мало-мальски примечательной ситуации, и мог угробить на случайный уличный эпизод все тридцать шесть кадров Кодака, дорогущей плёнки, которую год назад он растягивал на две-три «халтуры».

Теперь, даже в самых банальных свадебных фотографиях Марат находил пару-тройку снимков, живых и забавных, весёлых и грустных, драматичных, трагичных, комичных, но совершенных по композиции, по случайным световым решениям, но, главное, обострённых в отражении истинных человеческих чувств.

Недели две тому назад ему категорично отказали в оплате за работу. Среди прочих снимков во Дворце Бракосочетаний, что на Английской набережной, молодожёны обнаружили парочку удивительно выразительных снимков, намеренно отпечатанных фотографом большими по формату. На одном из которых, перед самым решающим моментом, когда зачитывался «торжественный приговор», молодые предавались последним, невольным, «свободным» чувствам и воспоминаниям: мрачный жених хищно косил глаза, заглядывался на хорошенькую свидетельницу, особенно его привлекали её оголенные ножки под колокольчиком миниюбки; просветлённая невеста, вся в белых рюшечках, оборочках и занавесочках, скромно потупила головку, слегка обернулась к милому юноше, стоящему рядом со свидетелем, который в свою очередь страстно пожирал взглядом юную прелестницу – малолетнюю сестрёнку невесты. Таких перекрёстных взглядов насчитывалось столько, сколько человек было на снимке. Даже пожилой отец жениха плотоядно пялился на миловидную мамочку невесты. Единственным, кто проникся ответственностью момента, оставался отец невесты: он печально и задумчиво посматривал на кучерявый затылок своей дочери, на её тонкую шейку под прозрачной фатой, видимо, давно с грустью оценив дикую фальшивость всей ситуации этого конкретного брака. Хорошее дело ведь браком не назовут.

Марат рассмотрел этот драматизм и комизм ситуации ЗАГСа лишь после глянцевания фотографий. Посему увеличил и напечатал примечательные снимки ещё раз, выделил световыми пятнами выразительные глаза, гримасы персонажей сего трагикомического действа.

У молодожёнов случился первый семейный раздор и скандал. Досталось и фотографу… вернее, не досталось заработанных денег. О чём Марат нисколько не сожалел. Упомянутый снимок венчал шикарный свадебный цикл фотографий мастера, неизвестного пока всему миру… и его окрестностям.

Надо признать, в личном архиве фотохудожника, в картонных папках, коробках, в пакетах, в багетах накапливались вполне пристойные материалы и терпеливо дожидались триумфального шествия по выставкам и печатным изданиям. Хотя сам Марат, беспечный холостяк и жуир[12 - – Жуир (от франц. глаг. jouir наслаждаться) Весело и беззаботно живущий человек, ищущий в жизни только удовольствий.], трудоголик, мот и транжира, по правде сказать, мало заботился о своём творческом Завтра. Сегодня! Только реальное Сегодня было для Марата источником вдохновения для продолжения жизни и нынешнего жалкого существования. Быть может, надеялся он на судьбу или случай, быть может, думал он, когда-нибудь снова, вдруг, как в юности, придёт внезапное признание и успех. Пока творческие устремления и желания самой жизни ещё не остыли. Но к случайному успеху надо быть неслучайно готовым и при первой же возможности вывалить из пропылённых загашников на ошалевшего от восторга зрителя всё своё мастерство и талант.

На одной из множества, внушительных двустворчатых деревянных дверей широченного коридора была закреплена табличка под стеклом. Золочёными буквами на ней значилось «Комитет постоянной и временной занятости».

Через захламленную конторскими столами приёмную в кабинет под табличкой «Исполнительная дирекция», с казённой мебелью, пыльным фикусом и пятнистой лысой головой за громадным конторским столом, Марат вошёл смело, но затхлый запах кошек и вечного архива сразу вернул его к мутной реальности. Внештатный фотограф сник, скромно присел, утонул в пружинных рытвинах драного, дерматинового дивана. Нежно шелестело радио под потолком. Важный Лысый прятался за баррикадами папок и был неприступен, как секретный в своей ненужности архивариус.

Чиновник был занят очередной перекладкой бумаг из одной папки в другую. На глянцевой розовой лысине, натруженной шляпами и носовыми платками, красовались узоры потных волос и старческих коричневых пигментных пятен.

Марат не выдержал длительного маринования незначительной значительностью чиновника, нагло раздвинул допотопную преграду из картонных папок, подсунул на стол чёрный пакет.

Лысый в упор не замечал присутствия «внештатника», мурчал себе под нос арию из легкомысленной, старомодной оперетки «Фиалка Монмартра».

Марат болезненно икнул, спрятал страдальческое выражение за графин с рыжей водой, отчего лик его исказился кривой мордой сатира. После долгих передвижений и вчерашних возлияний пить хотелось нещадно. Он с удовольствием хлебнул бы сейчас любую, даже эту отвратительную мутную жидкость. Марат сипло прокашлялся. Его «лёгкое» дыхание коснулось, наконец, порога чувствительности Лысого. Тот длинно и значительно высморкался.

– Долго шёл, – сурово пошутил чиновник.

– М-м-м, – промычал Марат, пробурчал в своё обычное оправдание: «метро развело, мосты затопило, кошки родились, пра… пра бабушка тово…»

– Каво? Таво? – передразнил чиновник.

Марат вяло передёрнул плечами. Не хотите, мол, не верьте. Он с лёгким презрением, наконец, посмотрел на своего вынужденного, временного шефа, Тимофея Юрьевича (сокращённо ТимЮр), со звучной фамилией Урбанов. Взглянул в его водянистые глаза с неприязнью, но без ненависти.