Пастель для Галатеи

– Я-я, – печально протянул он, потрогал кошку за брюшко. – К-котятки? К-коты – скоты! П-почему я был с ней? Д-да п-потому! Их бин И-з-зольдат-тэн! – вдруг выкрикнул Марат страстно, истерично и зло, встал перед дверью навытяжку, выбросил руку ладонью вперёд, потом гулко стукнул кулаком в грудь. Эхо вторило по всему подъезду. – Их бин И-з-зольдатен, ж-женуля! Да потому с мутерной своей ты, как была, так и осталась грубой, безжалостной солдафонкой и стервой! С ма-ма-машей своей! Осфальтовной! А я для тебя кто? Был. Пе-е-ервым. Во-от! Первый – это первый навсегда! И всё – на хер-р-ц, мин херц?! Да? Всё навсегда кончита?! Эх, ты – женщина Изо Льда!

Марат выговорился в своем сложном монологе и затих.

В полутемном коридоре большой квартиры Изольда привалилась спиной ко входной двери в терпеливом ожидании очередной выходки бывшего сумасбродного мужа, изысканно потёрла виски тонкими пальчиками, картинно закатила глаза, хотя зрителей рядом не было.

Взвинченный, истеричный голос Марата вновь донёсся с лестничной площадки:

– Ребёнок – мой! Дочь. Глаза! Уши! Мой! И квартира! Я сделал! С отцом. Твоим – моим! Вод как! Твоим, как моим! О!

В коридоре квартиры под высоким потолком тускло светилась пыльная лампочка на скрутке проводов. Юноша с круглой тыковкой животика, томный, красивый, утончённый, с длинными жидкими волосиками по телу, двадцатилетний недоросль, выполз бочком из двери кухни, зябко завернулся в простыню. Он жевал и мычал, пытаясь, вероятно, что-то спросить или извиниться за юношеский, неумеренный жор.

Тридцатилетняя Изольда, при виде юного любовника, почувствовала себя глубокой старухой, вяло, устало, с полной безнадёжностью отмахнулась рукой.

На гулкой лестничной площадке Марат самозабвенно философствовал, повторяя окончание каждой фразы и дожидаясь отзвука эха:

– Возня. А! Вся жизнь – возня. И люди в ней – возилы! М-м-м? Муха? Ходить так и не научилась? – поводил он кошку на задних лапах. – П-пора! Пора! Я уже научился! Да-а-а. Научился. Постоянно на задних! Но – нет. Не умею держать равновесие по жизни. Не умею. Но постоянно. На задних. И она постоянно! – кивнул на дверь. – И – все! Мы! П-постоянно! Все! На задних! Перед кем?! Где?! Достоинство? Где гордость?! Где всё? А? О! Беременна?! М-молодец! А я? Нет, не молодец. Никак не могу забеременеть навсегда творчеством, искусством. Постоянные выкидыши! И я сам – выкидыш – ф-ф-фотох-художник. Через Ху. Ху-дож-ник. Творю! Творю-у-у-у! А чего? Кому? Кому это ну? Кому? Мне? Мне-е-е. Бромпортрет в окурках. Мне?! И мне всё это по! Н-насыпьте брому в рану мне! – с театральным пафосом прогорланил Марат и сбежал – повалился вниз по крутой лестнице.

Беременная кошка на половике жалобно вякнула ему во след:

– Й-я-а-а?

Марат задрал голову:

– А что ты, ж-ж-животное? Ж-жди. Потомства. Я же жду? И ты жди. Разродов. Прощай!

В коридоре квартире затаившийся юноша в простыне чавкал с полным ртом.

– Дай ему, Золя. Выпить, – высказался он, наконец. – Больной. Что взять?

Старуха Изольда, в молодом обличье спящей красавицы, выдержанно, спокойно, безо всяких эмоций, словно окончательно проснувшись, сказала:

– Уйди. Ляг. Прошу. Мальчик. Мой.

Юноша прожевал.

– У тебя газом пахнет, – вздохнул он. – И тараканы. Повсюду.

Д Р У Г

Под утро горловины питерских дворов взбила пена молочного рассвета. Марат отчаянно колотился в другую дверь, последнюю как надежда. Прогремели ключи в старом замке. Босой, трясущийся от холода Марат осветился тихой радостью.

– Ч-ч-е-е-е-р-рвонец… д-два… з-за б-ботинки, – жалобно простонал он. – Т-такси. Там. В-вниз-з-зу.

Худой, болезненный человек неопределённого возраста, Кирпичиков Прокопий Прокопьевич, типичный персонаж писателя Достоевского, всклоченный со сна, в потёртом драповом пальто, накинутом на голые плечи, отступил в коридор квартиры.

– Проходите, проходите, Марат, вы ж-же озябли! Нельзя же так не беречь себя! – воскликнул он, с бесконечным состраданием истинного интеллигента. Его тоже трясло, но скорее от недомогания и легко растрясаемых нервов. – Т-такси, у п-парадного?

Марат кивнул из последних сил, но потом помотал отрицательно головой. Вымученная улыбка некоторого облегчения перекосила его лицо.

– У ч-чёрного! – уточнил он.

В старинных домах Петербурга по-прежнему были настежь открыты на разные случаи жизни «чёрный» и парадные входы в подъезд. Приход выпившего, грязного, жалкого Марата был как раз тот самый «чёрный» случай.

В безжизненном нагромождении каменных изваяний вечного города нашлась единственная всепрощающая душа. Она поняла и простила свинское состояние мелкого, ничтожного типа, даже не спросив, почему, собственно, молодой ещё человек, не лишённый неких творческих способностей, нажрался, простите, в эту ночь, как скотина, и не соображает, куда приткнуть свою тощую задницу и дрожащую душонку.

– Д-да. У-ч-чёрного, – подтвердил Марат. – М-меня, каж-жется, ув-волили. От… везде.

В пальто, под которым белели солдатские кальсоны с тесемками, Кирпичиков выскользнул из чёрной пещеры подъезда во двор, тут же промочил в луже тапочки.

– Ах, беда, беда! – тихо возмутился он.

Долго препирался у открытой дверцы такси, выкупая у водителя армейские ботинки Марата. Отдавал мятые купюры с трудом, как человек знающий цену даже малым деньгам, в досаде, что не на дело они были потрачены. В окне высоченного третьего этажа высветились седые волосы. Старушка, мама Кирпичикова укоризненно покачала головой.

Хмурился утренний заспанный Петербург. Ничто не радовало глаз, не лето уж будто нынче, а ранняя осень, или поздняя весна. Мохнатым мочалом плыли над домами тучи, цеплялись за трубы, за антенны, переваливались через вершины крыш. Ветер беззвучно подёргивал струны проводов на столбах, выдувал из ржавых водостоков труб унылую мелодию скоротечности жизни.

Тучков мост ленивым котярой потягивался над Малой Невой. Выполз на его спину весёлый розовый вагончик трамвая. Румяной неваляшкой раскачивался в кабине тучный вагоновожатый. Беспечно отхлёбывал из термоса утренний горячий кофе, смачно закусывал бутербродом, даже чавканье полного рта будто было слышно в хлюпанье луж под рельсами. Вагоновожатый радостно улыбался. Улыбался, направо и налево, вперёд и назад, с оглядкой в пустой салон. Весёленький трамвай катился сам по себе. Не всем, однако, было грустно в мрачном городе.

У перил моста перед профессиональной видеокамерой, установленной на штативе, топтались двое: лохматый, низенький и длинный, сутулый в бейсбольной кепке, режиссёр и оператор.

– Успел? Снял? – раздраженно спросил режиссёр.

– Снял, – с неудовольствием ответил оператор.

– Искорки были видны?

– Были, – уныло отмахнулся оператор и проворчал:

– Вторую ночь без сна! Первый трамвай, первый трамвай! Это и есть твоя поэзия Петербурга?! Могли снять второй, третий! Зритель бы ничего не понял. Титр бы дали: ПЕРВЫЙ! На аглицком. И был бы трамвай первым. Мы бы сами назначили его первым.

Оператор негромко и беззлобно ругнулся, продолжил стариковское ворчание, хотя старше режиссёра был лет на десять, при сорока своих годах:

– Закоченеешь тут ихним летом летним. Во, щас попрут, как из улья! И все по кадру будут первыми.

– Кто вчера предложил Биржевой? По нему вообще трамваи не ходят! – возмутился режиссёр.

– Там был самый красивый план! С видом на Биржу, – оправдывался оператор. – А кто не заметил, что рельсы на мосту ржавые и кривые?! Сам ходил, сам смотрел, сам выбирал. В камеру давно заглядывал? Много там видно в чебэшном телике величиной с пятак?! – оператор указал на окуляр видеокамеры.

– Такие мелкие телики смотреть, только глаза портить, – небрежно пошутил режиссёр. – У меня – домашний кинотеатр. Полтора на два. Каждый вечер – сеанс. Для друзей.

– Лишний билетик найдётся? – спросил оператор.

Телевизионщики примирительно посмеялись, подхватили аппаратуру, направились к студийному РАФу, поджидающему у моста.

Розовый вагончик весело протренькал на Петроградскую сторону. Следом за ним, будто прорвало плотину: на Тучков мост вылезали стаи трамваев, расписных, звонких, жизнерадостных.

В утренних сумерках захламлённого коридора, перекошенный со сна и запоя, Марат долго пытался прозвониться по телефону. Аппарат был старым, неуклюжим, чёрным слоником елозил по тумбочке. Палец Марата срывался с диска номеронабирателя, дрожащие руки с трудом удерживали непокорное допотопное устройство. За спиной Марата выстаивал смиренный Кирпичиков. Когда Марат приглушенно ругался очередной неудаче с диском или длинным гудкам в трубке, Кирпичиков сдержанно попросил:

– Тише, пожалуйста. Мама уснула очень поздно.