Её голгофа

Назревала семейная сцена… Орлицкий поспешно стал прощаться, объяснив, что ему нужно еще переодеться, прежде чем ехать к начальству. Штейн с Настасьей Федоровной проводили его до ворот, а сами пошли в больницу…

II

Управляющий казенной палатой, действительный статский советник Паршин, принял Орлицкого очень тепло, усадил в своем кабинете, интересовался прошлым своего нового подчинённого и, прощаясь, пригласил обедать:

– Приходите запросто, к семи часам! В это время мы всегда обедаем. Вас, кажется, Петром Ивановичем величают?

– Так точно, ваше превосходительство!

– Ну, так вот, Петр Иванович: к семи часам сегодня мы вас ждем!

Он проводил Орлицкого до приемной и податной инспектор ушел, унося в сердце сладостную тревогу… Нарастало в душе довольство собой, сумевшим так прочно, наконец, устроиться, но в то же время Орлицкий боялся верить, что все будет и дальше так хорошо.

Петр Иванович шел долго, чему-то улыбаясь и всматриваясь в лица прохожих. Шли навстречу; он обгонял… его обгоняли… И на лицах всех Орлицкий читал не то любопытство, не то удивление.

«Провинция, – подумал податной инспектор, – увидели новое лицо и уже интересуются!»

И, чтобы проверить себя, он оглянулся, посмотрев вслед только что прошедшей даме. Та, действительно, остановилась и смотрела на Орлицкого с любопытством.

Кончался день. Солнце еще не зашло, но его уже не было в небе и на улицу наползали последние зимние сумерки… Они накладывали серые теми на дома и на прохожих, и на самое небо, и, казалось, кто-то развертывает над улицей большое, серое полотно… Тускло замигал дальний фонарь; замигали ближайшие. И, минут через пять, большая улица наполнилась светящимися точками…

Загорелись огни и в магазинах, и Орлицкий уже шел по коридору белых и желтых огней, заглядывая в окна, за которыми были разложены разные товары. У окна, на котором, в красивом порядке, лежали колбасы, окороки ветчины и коробки с консервами, податной инспектор остановился. В этом магазине было много народу, преимущественно мужчин, и все они толпились около прилавка, с кем-то оживленно разговаривая.

Орлицкому вспомнилась «Лиза-колбасница», о которой говорила Настасья Федоровна. Неужели она? И, действительно: в глубине магазина он увидел молодую блондинку, переходившую от одного покупателя к другому. Лица её разглядеть было нельзя – девушка все время стояла к окну боком – но уже по фигуре Орлицкий видел, что Настасья Федоровна права.

И, совершенно бессознательно, движимый любопытством, податной инспектор вошел в магазин.

Высокий, плотный пехотный полковник, с коротко остриженным седым затылком и торчащими жесткими усами, смеялся густым басом, перегнувшись корпусом за никелированный барьер прилавка. Против стояла красивая блондинка лет двадцати, с черными бровями и карими глазами. И этот контраст волос и глаз импонировал фигуре девушки, одетой в черное шерстяное платье с белым фартуком.

Рядом с полковником, и сзади него, стояло восемь мужчин разных профессий. Были тут и чиновники, и штатские, и даже великовозрастный гимназист. Они тоже старались вмешаться в разговор девушки с полковником, перебивая друг друга, и было видно, что люди эти бывают здесь ежедневно, давно все знакомы, и ничего не имеют против общего разговора с продавщицей. И только гимназист стоял несколько поодаль и, видимо, ревновал, бросая свирепые взгляды и на девушку, и на её собеседников.

– Ого!.. вот это ловко!.. – донесся до Орлицкого сочный хохот полковника. – А мы-то как же?!.

– А уж там как знаете! – кокетливо ответила продавщица.

– Да мы же умрем! – пробасил полковник. – Ей Богу, Елизавета Афанасьевна: я первый застрелюсь из… пулемета!.. Ого… го!

– А я брошусь с колокольни… вниз головой! – вмешался почтовый чиновник в пенсне, – и мой хладный труп будет долго лежать на улице!

– Подберут! – махнула рукой девушка и, увидев Орлицкого, направилась к нему. Лицо её сразу сделалось серьезным, а в больших карих глазах податной инспектор прочел удивление ребенка перед незнакомой вещью.

Орлицкий, собственно, не знал, зачем он сюда пришел… Ничего ему покупать не нужно было – сыр и ветчина остались у него еще с дороги – но что-нибудь купить было надо, и податной инспектор стал смущенно бродить глазами по прилавку.

– Есть у вас… московская колбаса? – спросил он, наконец, и с досадой подумал: «Боже… как глупо!»

– Есть! – ответила девушка, стараясь скрыть улыбку.

Ее заинтересовал новый покупатель, с красивыми грустными глазами и болезненным лицом.

– Вам сколько: фунт?

– Почем?

– Пятьдесят копеек!

– Дайте… два фунта! – неожиданно выпалил Орлицкий, а в мозгу настойчиво сверлило: «Вот глупо! Почему два фунта, когда я совсем не ем колбасы?!»

Продавщица положила колбасу на доску, взяла в руку длинный узкий нож…

– Нарезать?.. или куском?

– Нарежьте!

Нож заходил в привычной руке и стал отделять от куска тонкие ломтики. Орлицкий следил за длинными, с большими розовыми ногтями, пальцами девушки… И вдруг встретился с нею глазами, увидел блеснувшее в них лукавство и улыбнулся бессознательно, чувствуя в теле странную истому…

Громкий говор в магазине замолк, и присутствующие начали тихо между собой разговаривать. Орлицкий, стоявший к ним спиной, чувствовал, что его внимательно разглядывают.

– Вы не здешний? – вдруг спросила девушка, понизив голос, наклонясь над свертком.

Орлицкий улыбнулся.

– Теперь здешний! Я назначен к вам податным инспектором!

– А-а! – протянула она, подняв голову. – Очень приятно! А я вижу: лицо незнакомое.

Перед Орлицким выросла плотная фигура полковника.

– Позвольте представиться: местный воинский начальник Осипов!

– Очень приятно!

– Давно изволили прибыть?

– Сегодня утром!

– А из каких стран?

– Из Петрограда!

Подошли еще четверо, бывших в магазине, и со всеми пришлось познакомиться. Один оказался учителем гимназии, другой нотариусом, третий – помощником начальника почтовой конторы, четвертый – коммерсантом…

Разговор сделался общим.

– Нашего полку, значит, прибыло! – воскликнул полковник, обращаясь к Орлицкому. – Пардон: ваше имя… отчество?

– Петр Иванович!

– Вот и Петр Иванович тоже будет побежден! Ведь, все мы влюблены в Елизавету Афанасьевну!.. Безнадежно влюблены! – вздохнул он притворно.