Её голгофа

Путь к «Бристолю» лежал через главную улицу. Орлицкий решил сначала нанять извозчика, но передумал и пошел пешком, чтобы лучше уснуть.

На улице горели только фонари; в окнах магазинов было уже темно. Да и все кругом будто вымерло. Изредка попадались прохожие, да проезжал извозчик… Шел мокрый, последний снег, похожий на дождь.

Петр Иванович поднял воротник, засунул руки в карманы и зашагал быстро, ступая мягко резиновыми калошами по грязи тротуара.

Проходил и мимо магазина Лизы. На окне, на которое падал свет уличного фонаря, лежали по-прежнему колбасы, чернел окорок ветчины…

Петр Иванович вспомнил генеральшу, Настасью Федоровну, и ему стало жаль Лизу-колбасницу. За что, собственно, ее так ненавидят местные дамы? Неужели за то, что она красивее и привлекательнее многих из них, успевших опуститься в обиходе мещанских будней? Ведь, невозможно же допустить, что Лиза может служить угрозой семейным очагам… Возможно, что она кокетничает с покупателями, но, ведь, на это толкает ее её профессия! А серьёзного здесь, конечно, нет ничего, и ревнивые жены волнуются напрасно!

Он вспомнил сцену, виденную им в магазине… Насколько ему удалось заметить, Лиза была одинакова со всеми. Никому особенного предпочтения не отдавала. Вспомнил краску, залившую щеки девушки, когда он, Орлицкий, намекнул, что в нее можно влюбиться… Это была краска не самодовольства, а досады, и это только говорило в пользу девушки.

«Нет, нет… – настойчиво думал дальше податной инспектор, – бедную Лизу оболгали, и местные Ксантиппы напрасно на нее нападают!»

Кончалась большая улица и был близок перекрёсток, откуда Орлицкому нужно свернуть в сторону. Податной инспектор уже думал о том, как он здесь устроится, как подыщет подходящую квартиру в первом этаже и обязательно с садиком и террасой… Как только стает снег, он в свободные часы будет работать на огороде, который обязательно разведет в садике… Физический труд укрепит его нервы. Будет жить тихо, скромно, изредка появляясь где-нибудь, серьезно займется своим здоровьем… Это еще не беда, что у него начинается чахотка. Важно не запустить, а с этой болезнью живут до старости. Да и есть ли еще чахотка? Не ошибаются ли врачи? Ведь, сколько примеров, когда врачи говорили не то, что было в действительности. И Орлицкий мучительно стал вспоминать такие случаи. Вот, например, один. Правда, он этого господина не знает, но про него говорили Орлицкому лица, близко того больного знавшие… Все доктора уверяли, что у него в последнем градусе туберкулез, приговорили к смерти… И что же оказалось? Симуляция туберкулеза на почве неврастении!.. И теперь этот господин здравствует, говорят – пополнел… Почему же не предположить, что и у него, у Орлицкого, то же самое?!

Жажда жить, именно теперь, когда за спиной остались и голодовка и проклятый «завтрашний день», – когда в перспективе спокойная и обеспеченная служба, – заговорила настойчиво в податном инспекторе. Мысль о смерти казалась сейчас дикой, абсурдной, и Петр Иванович старался не думать о ней.

Вдали горел большой дуговой фонарь у подъезда… Орлицкий приблизился к нему с радостной улыбкой и тишиной на душе. Кругом было темно, и только этот фонарь, как маяк среди необозримого, тёмного океана, манил Петра Ивановича к спокойному, тихому берегу…

Орлицкий подошел к подъезду. Из-за стекла двери выглядывал ливрейный швейцар, видна была лестница, устланная ковром, уставленная цветами. По вывескам на подъезде, Орлицкий увидел, что это ресторан, очевидно, лучший в городе. И было так светло и тепло, там, за площадкой этой красивой лестницы, где, очевидно, играет тихая, мелодичная музыка и сидят здоровые и счастливые люди.

Податной инспектор прошел уже несколько шагов от подъезда, когда гулко подкатил извозчик. Совершенно машинально Орлицкий оглянулся и чуть не вскрикнул: из извозчика вышли… доктор Штейн и Лиза-колбасница!

Они сошли с саней быстро, так же быстро юркнули в освещенный подъезд и скрылись там, как мимолётные тени, виденные во сне… И, когда их уже не стало на тротуаре и в темноте улицы растворился привезший их извозчик, Орлицкий все еще не верил, что это они, и решил, что, вероятно, ошибся…

Спал в эту ночь податной инспектор, хотя и крепко, но тревожно. Давили кошмары и в туманном сне, перемешанном с садиком, террасой и огородом, плыли смутные образы Паршиных, четы Штейн и Лизы-колбасницы…

IV

Месяц прошел быстро. Петру Ивановичу едва хватило времени найти подходящую квартиру, обзавестись канцелярией и войти с головой в новую службу. Квартиру он нашел именно такую, о какой и мечтал: в особняке на тихой улице, вблизи центра, с садиком, террасой и даже готовым огородом… Мебель можно было купить и в рассрочку, но у Орлицкого было около трех тысяч сбережений за пять лет петроградской службы, и он купил все скромно, на наличные, истратив на обстановку не более пятисот рублей.

За этот месяц весна уже выявилась; снегу и в помине не было, и Петр Иванович, в ясные и теплые полдни, одетый в белую вязаную шерстяную рубаху, в мягких кавказских сапогах, возился с лопатой на огороде. Работал таким образом до обеда, который подавался в три часа дня, и с аппетитом ел вкусные домашние блюда, приготовленные старухой-кухаркой…

И не было у Петра Ивановича желания выйти куда-нибудь на сторону, к чужим людям, так хорошо чувствовалось здесь, в своем гнездышке – как он мысленно называл свой домик, среди начинающей пробуждаться природы, или в маленькой квартирке, с уютной обстановкой, с канарейкой на окне кабинета. Завязались новые знакомства, но больше деловые, по податным сборам; звали Петра Ивановича в гости, но он уклонялся, отговариваясь делами…

Паршина он видел раза два, и то мельком, заходя, по службе, в казенную палату. Генерал был с ним по-прежнему очень любезен, приглашал опять к себе…

Один раз заезжал Петр Иванович к Штейну, на минуту, посоветоваться относительно мебели. Один раз и доктор был у него, на новой квартире. Но ничего еще не было устроено, и Штейн, просидев несколько минуть, уехал, обещая зайти через несколько дней…

Как-то, в воскресенье, день выдался особенно хороший. Петр Иванович с утра забрался в огород и углубился в работу, рассаживая цветную капусту. Было не только тепло, но даже жарко, и Орлицкий не побоялся выйти в сад не в шерстяной рубахе, а в суконной косоворотке и длинных кожаных сапогах, без калош. Изредка он оставлял работу, выпрямлялся, вдыхал полной грудью теплый весенний воздух и с блаженным лицом смотрел наверх в синюю даль, по которой бежали клочки разорванных облаков. Было так хорошо, так тихо на душе и такой шел пряный запах от распустившихся почек на деревьях, что Петр Иванович с досадой думал о том, что через несколько часов придется прервать работу, для обеда…

И вдруг услышал за спиной шаги. Оглянулся. С террасы спускался доктор Штейн.

– Ну, вот и я! – крикнул он издали. – Здравствуй, огородник лихой!

Крепко пожал руку приятеля и пытливо на него посмотрел:

– Ничего, ничего… выглядишь очень хорошо! Но только утомляйся не особенно, а то работа будет не в пользу… Начнешь терять в весе, а для тебя это не хорошо!

Петр Иванович улыбнулся.

– Да нет! я совершенно не утомляюсь! Работаю, пока работается, пока есть желание! А чуть замечу, что поднадоело, – бросаю!..

– То-то же! А хорошо у тебя здесь…, – оглядел Штейн садик. – Живешь совсем, как эсквайр! Недостает только панамы и револьвера за поясом!

– Да… здесь хорошо!

– А мы-то, несчастные, должны задыхаться в запахе карболки, в разных йодоформах и тому подобных пакостях! Что же ты не заходишь? – вдруг вспомнил доктор. – Живешь в одном городе и за целый месяц был один раз, да и то на пять минуть!

– Да все… как-то… знаешь… того… – Орлицкий замялся. – Не хочется выползать никуда…

Он виновато улыбнулся. Штейн покачал головой.

– Так… так… Да я сам, брат, почти никуда не выхожу! Целый день в больнице… по вечерам дома!

Орлицкому вспомнился ресторан, к которому Штейн подъехал с Лизой-колбасницей… Хотелось об этом спросить Штейна, но лицо доктора было так спокойно и светло, что Петр Иванович еще раз усомнился в том, что когда-то видел…

– А, ведь, меня послала к тебе Настасья Фёдоровна! – хлопнул Орлицкого по плечу доктор, и улыбнулся.

– Настасья Федоровна? Да неужели?

– Да! Говорит, чтобы я вытащил тебя сегодня в театр! Тут у меня, видишь ли, пациент-антрепренер… Ну, вот… прислал ложу… Так вот в нее-то Настасья Федоровна тебя и приглашает!..

Доктор видел по лицу Орлицкого, что тот сейчас откажется, и поспешил добавить:

– Нет, уж ты, пожалуйста, не отказывайся! Во-первых, обидишь этим и Настасью Федоровну, и меня, а во-вторых, необходимо, брат, тебе выползать! Ведь, этак ты совсем закиснешь!

Пришлось согласиться. Штейн пробыл еще полчаса, попил чаю и ушел, взяв слово с Петра Ивановича, что тот, к восьми часам, придёт непременно в ложу.

Зимний сезон еще не окончился, и драматическая труппа играла в каменном театре. Вечером Орлицкий пошел, предварительно зайдя в парикмахерскую. Здание театра находилось на площади и, когда Петр Иванович подходил, шумно подъезжали извозчики, шли группами люди. Был чей-то бенефис.

Орлицкий разыскал ложу Штейна и вошел. Доктор был уже там с Настасьей Федоровной и, кроме них, в ложе сидела их знакомая, в модных локонах, с лорнетом. Она оказалась подругой Настасьи Федоровны, тоже фельдшерицей.

Пьеса оказалась скучной, собеседники тоже, и податной инспектор в душе раскаивался, что согласился покинуть свою уютную квартиру. В первом же антракте он вышел покурить в коридор, и, между фойе и буфетом, увидел Лизу-колбасницу. Она стояла совершенно одна, в скромном шерстяном платье и задумчиво смотрела на толпу.

Петр Иванович хотел было пройти незамеченным, но Елизавета Афанасьевна узнала его и смотрела, ожидая поклона. Пришлось поклониться.

Лиза улыбнулась и протянула руку.

– А, ведь, я вас сразу узнала! Что это вас нигде не видно?

– Да вот… все устраивался!

– Ну, и что же: устроились?

– О, да… великолепно!

– Поздравляю! А вас как-то видел полковник… Помните, у нас в магазине вы познакомились?