Её голгофа

Как-то днем, податному инспектору пришлось идти в город, по делу. Возвращаясь домой, он встретил на углу своей улицы полковника Осипова. Тот пробасил, что гуляет и пошел с податным инспектором рядом. Говорили о погоде. О разный вещах. И вдруг полковник ехидно спросил:

– Ну, что, как ваши дела с Лизой-колбасницей?

– Давно не был у неё… – ответил Петр Иванович. – А почему это вас так интересует?

– Да совсем не интересует, а я так… Я-то, например, бросил туда ходить…

Помолчал немного и добавил:

– Признаться сказать, я думал, что у вас давно того… все налажено!

Он закатился внутренним, гаденьким смехом… И, видя, что Петра Ивановича это покоробило, добродушно заметил:

– Да вы не обижайтесь!.. Из-за всякой… – он нехорошо выругал Лизу, – право же, не стоить обижаться!

Петр Иванович от неожиданности даже остановился, чем заставил остановиться и полковника. Ужасное слово раскаленной бомбой ворвалось в мозг податного инспектора, и он даже не нашелся ответить, не знал способа заступиться за девушку.

А полковник продолжал смеяться неприятным, плотоядным смехом. Орлицкий нахмурился и, прищурясь смотрел на сытую физиономию своего спутника, на короткий затылок, торчащие усы…

– Позвольте… – глухо начал он. – Вы… имеете доказательства тому, что сейчас сказали?

– Те… те…те!.. – взял Орлицкого за пуговицу полковник, – да вы что же думаете: я не офицер?.. Раз говорю – значит, знаю! Да не только я, весь город про это знает, только вы один в невинных младенцах состоите! Да уж если на чистоту: со мной три раза ночевала! И не только со мной, а почти со всеми. Да вот… с вашим, например, начальством… с Паршиным!.. Сам видел, как они на рассвете из гостиницы выползали! А с доктором Штейном: второй год у них амуры!..

Качались стены домов в глазах Петра Ивановича, плыли в мозгу хаотические мысли, стоял в ушах шум. Бессознательно, не говоря ни слова, а только криво улыбаясь, пошёл дальше с полковником податной инспектор, что-то ему говорил, помнит даже, как над чем-то хохотал… Но был это кто-то другой, автоматический, а сам Петр Иванович Орлицкий словно умер и чувствовал одну страшную пустоту и холод…

Около дома податного инспектора, полковник простился и ушел, напевая шансонетку…

Три дня спустя, у Петра Ивановича осталось к Лизе одно сожаление.

VIII

Настало опять воскресенье. После обеда Петр Иванович сидел в кабинете, читая книгу.

Вошла кухарка с письмом.

– Мальчишка принес, ответа дожидается!

Орлицкий быстро разорвал конверт. Письмо было от Лизы писавшей, что ей необходимо видеть Петра Ивановича по очень важному делу. Просила, если он может, приехать к пяти часам в Потемкинский сад, или же, в крайнем случае, принять ее, в эти же часы, у себя. Уверяла, что более десяти минут не пробудет…

Сначала Петр Иванович хотел оставить письмо без ответа. Что ей нужно от него? И что теперь между ними может быть общего?

Но нахлынуло что-то, внутри таившееся… встал милый образ… вспомнилась улыбка…

Взял почтовый лист с целью написать что-нибудь уклончивое, но рука бессознательно вывела: «приезжайте!». И, когда увидел, что написал, решил, что так, значить, и должно быть…

Запечатал конверт. Отдал кухарке.

Стало опять тихо в квартире, но бушевало все в груди податного инспектора. Не мог Петр Иванович больше сидеть на одном месте, вскочил и нервными шагами заходил по кабинету. Ходил, а сам прислушивался: не гремят ли дрожки… не слышно ли шагов по тротуару…

Стал думать: что может она говорить, и что должен он ответить… Решил быть вежливым, но холодным.

В передней задребезжал звонок… Всколыхнулось сердце Петра Ивановича, хотел броситься навстречу. Но удержался, взял себя в руки и стал ждать.

Слышал знакомые, мелкие шаги, приближающиеся к двери.

Услышал стук:

– Можно?

– Пожалуйста!

В дверях показалась Лиза. Она была в скромном сером платье, такой же шляпке без цветов… Лицо было спокойное, полное решимости… Прошла в глубину кабинета и села.

– Я вас не задержу? Мне очень нужно с вами поговорить! Я буду коротка и откровенна! После того воскресенья, вы перестали со мной встречаться и вы, конечно, по своему, были правы… Но для меня этот разрыв был очень тяжел!

Орлицкий пожал плечами.

– Да, да… тяжел! – продолжала Лиза, воодушевляясь и немного нервничая. – И не потому, что я любила бы вас… нет… нет… я вас не люблю так, как бы вам, может, и хотелось… Я вас люблю хорошей, чистой любовью, как брата… как друга! А «той» любовью я люблю другого человека… вам неизвестного, да и никому неизвестного!

Голос её дрогнул. Она вынула платок и смахнула слезы.

– Вы совершенно не похожи на тех, с которыми я все время встречаюсь! Вы хороший… чуткий человек, и вот почему мне больно, что вы… именно вы… плохо обо мне думаете! А что вы думаете плохо, я теперь не сомневаюсь!

Орлицкий смутился. Солгать он был не в силах.

Я долго разбиралась: почему вы не хотите со мной встречаться? Ведь, Штейн вам ничего не мог рассказать – он никогда ничего не рассказывает! И только сегодня утром… я встретила на проспекте бурбона-полковника. Он увязался за мной и похвастался, что все вам на днях рассказал!

Петр Иванович кивнул головой. Она стала теребить платок.

– Вот видите… значит, это правда! Тем более я должна была с вами увидеться! Я не могу, чтобы вы плохо обо мне думали! Я не хочу этого… не хочу!

И вдруг стала плакать, тихо, вздрагивая плечами… Петр Иванович вскочил и бросился к ней. Стал успокаивать. Но она не слушала и твердила сквозь слезы:

– Нет, нет… я гадкая, но не настолько… чтобы вы… именно вы… меня презирали!.. Пусть другие меня презирают… Но вы… Вы единственный который отнесся ко мне не только, как к женщине… вы заглянули мне в душу! И вам я должна сказать все… все!

– Дорогая Елизавета Афанасьевна… да вы успокойтесь!

– Я уже успокоилась! Так слушайте! Я не знаю, что говорил вам полковник, но он, по-видимому, говорил правду… Да… я такая… я езжу с ними по ресторанам… гостиницам… я торгую собой! Если хотите я… проститутка… но… не ради похоти или распущенности, а ради денег, которые мне нужны сейчас… страшно нужны! Погодите… погодите, не смотрите на меня с таким ужасом! Да… деньги, и только деньги! В них все мое спасение… мое счастье… мой покой… его жизнь! У меня есть жених… Он теперь там… у себя на родине… Мы любим друг друга еще с детства… И я собираю эти деньги, чтобы спасти его от позора и тюрьмы. Он служит кассиром в банке и совершил растрату. Он не виноват: его обманул товарищ по гимназии, взявший у него под расписку три тысячи рублей и уверивший в том, что он богат и возвратит их через месяц, как только утвердится в правах наследства, но он нагло лгал: он оказался страстным игроком, без всяких средств и рассчитывал только на выигрыш. Вот его расписка, по которой он не уплатил деньги и скрылся.

Вынула из ридикюля сложенную бумажку и подала Петру Ивановичу. Расписка была нотариальная.

– Вот уже около года мой жених тщательно скрывает растрату, но наступит время отчета и его неминуемо постигнет кара. Живя в этом городе, я обманываю и его. Я пишу ему, что нахожусь у близких мне родных, которые обещали для его спасения продать свой дом, но еще нет покупателя. Почти тысяча рублей у меня скоплена, осталось теперь немного… Вот почему я торгую собой! – неожиданно гордо подняла она голову. – Пусть это – моя голгофа, но я иду по ней безропотно, спасая от позора человека.

Наступила жуткая тишина. Лиза уже снова опустила голову и сидела понурясь, перебирая пальцами бахрому платка… И очнулась, почувствовав, как взяли её руку и молча, почтительно поцеловали.

Перед ней стоял Петр Иванович.

IX