Её голгофа

Девушка нахмурилась.

– Перестаньте говорить глупости, полковник! Петр Иванович может принять это за правду!

Орлицким овладела смелость. Было приятно сознавать, что он, как свежее лицо, обращает на себя внимание.

– А почему бы и не поверить?! – дерзко бросил он девушке. – В вас влюбиться совсем не трудно!

Густая краска покрыла щеки девушки. Ей сделалось досадно…

«И этот такой же, как все!» – подумала она с тоской.

Орлицкий спохватился. Понял, что вышло все это банально. И прибавил серьезно, опустив немного голову:

– Конечно, я шучу… Ну-с: готово?

Елизавета Афанасьевна протянула сверток с колбасой. Орлицкий рассчитался и, простившись с новыми знакомыми, вышел на улицу.

Было досадно на себя, на свою чисто мальчишескую, выходку. Зачем он зашел в этот магазин? Неужели он такой же пошляк, как и все!

Придя в гостиницу, Орлицкий снял вицмундир, переоделся в сюртук и поехал на обед к Паршину.

III

За обедом, из посторонних был только делопроизводитель казенной палаты статский советник Корольков.

В гостиную к Петру Ивановичу вышла пожилая дама, с сильно подведенными бровями и глазами, в лиловом шелковом платье. Орлицкий догадался, что это жена Паршина, и представился.

– Муж сейчас приедет… – сказала Паршина, усаживая гостя в кресло и садясь сама на диван. – Мы его ждем с обедом.

Она с любопытством рассматривала Петра Ивановича, перебирая пальцами, унизанными кольцами, толстую цепь, спускавшуюся с шеи. В гостиной, обставленной очень изящно стильной мебелью, горела одна лампа в люстре, да около Орлицкого высокая лампа с шелковым абажуром. Висели три большие картины в широких золоченых рамах, портрет генерала в мундире и орденах и два больших портрета супругов Паршиных в молодости.

Разговор шел о Петрограде, откуда Паршины выехали лет десять назад.

– Вы не можете себе представить, как я тоскую по Петрограду! – закатила глаза Паршина. – Ведь, это мой город… я в нем родилась… училась в Смольном институте!.. Мой отец, ведь, был генерал! – кивнула она на портрет, висевший на стене. – Он до конца жизни служил при главном управлении казачьих войск… И будь он жив теперь, он, конечно, был бы одним из командующих армий!.. В этом не может быть сомнения…

Она вздохнула, сожалея, очевидно, не столько об умершем отце, сколько о том, что он не командует армией. И, конечно, сейчас же заговорила о войне, – об этой ужасной войне, которая у неё отнимает столько времени. Ведь, мало того, что она председательствует, чередуясь с губернаторшей, в разных комитетах по оказанию помощи раненым, по отсылке подарков в окопы, по сбору разных пожертвований, она еще должна присматривать за тремя лазаретами, в которых она хозяйничает…

В гостиную вошел Паршин с Корольковым. Генерал был оживлен, весело потирал руки и звонко смеялся.

– Ну, что ж: будем обедать? – спросил он жену.

Та поднялась.

– Обед давно готов… Тебя ждали!

Прошли в столовую. Здесь стоял большой буфет с цветными стеклами, несколько шкафчиков для посуды, комнатный ледник, горка с серебром. Пришла дочь Паршиных – девочка лет пятнадцати с вялым, анемичным лицом и её гувернантка – пожилая дама, напудренная, с мушкой на левой щеке. У всех были «свои» места: Паршины сели по концам стола, девочка с гувернанткой около матери, Корольков рядом с генералом. Орлицкого посадили по другую руку Паршина.

Подавал обед старый лакей, давно не бритый, в старомодном сюртуке и сомнительной чистоты перчатках, и шустрая горничная, чистенькая, с подвитыми локонами.

– Это ты принес ветчину? – спросила Паршина мужа, когда все уселись.

– Да!

– Значит, опять забегал к Лизе-колбаснице? – невольно вырвалось у генеральши.

Лицо её покрылось багровыми пятнами, и было ясно, что она сдерживается не сказать мужу резкость.

Паршин криво улыбнулся. Его, видимо, покоробил вопрос жены.

– Заходил! – вызывающе кинул он жене. – Впрочем, это все он! – кивнул генерал на Королькова. – Влюблен в Лизу безумно!

Паршина подняла на мужа глаза. И стали они зелеными, с огоньком, как у кошки.

– А ты?

– Я? Ничего подобного!

– Однако… бегаешь туда каждый день?

– Бегаю, когда нужно купить что-нибудь к обеду!

– Для этого лакей есть!

Паршин повернулся к Королькову.

– Видите? Из-за вас мне и влетело! Говорил вам, не нужно заходить, а вы: «зайдем… да зайдем»!.. Видите, Григорий Никодимович!

Генерал говорил искусственно шуточным тоном, но внутри его клокотала буря. Он ненавидел жену вообще, а сейчас в особенности.

Делопроизводитель поднял растерянные глаза на начальника, встретился с ним взглядом и ответил сконфуженно, наклонясь над тарелкой:

– Уж не сердитесь, ваше превосходительство! Моя вина, что уж там и говорить?

Орлицкому было очевидно, что его превосходительство, желая выгородить себя, впутывает в эту историю несчастного Королькова. И податному инспектору опять стало так же неприятно, как было неприятно и у Штейна.

Генеральша обратилась к Орлицкому:

– Вы здесь новичок и многого еще не знаете… Не знаете, например, что все наши мужчины бегают за одной тут девушкой…

Все это было скучно, как чтение раз уже прочитанной книги. Но Орлицкому пришлось опять выслушать о Лизе-колбаснице. И хотелось крикнуть генеральше, что он все уже знает и даже разговаривал с этой Лизой два часа назад. Но решил, что лучше об этом промолчать, так как это уронит его в глазах Паршиной, что было вовсе не в расчетах Орлицкого.

А Паршина, между тем, все говорила и говорила на волнующую ее тему. Она не ругала Лизу, но в словах её было столько желчи и плохо затаенной злобы, в тоне столько презрения, что Петр Иванович сразу понял, что генеральша ненавидит Лизу и не прочь сделать той какую-нибудь гадость.

Генеральша говорила, а генерал, в это время, аппетитно ел, улыбаясь себе в усы. Улыбался, как показалось Орлицкому, и Корольков, но эта улыбка была еле заметна и терялась в почтительном выражении лица.

После обеда прошли в кабинет. Пили кофе с ликерами и курили сигары.

Около девяти часов Орлицкий откланялся и ушел.