Любовные страсти старого Петербурга. Скандальные романы, сердечные драмы, тайные венчания и роковые вдовы

Финал этой любовной истории произошел июньской ночью 1914 г., после представления в увеселительном саду «Аквариум». На квартире певицы Фабиани, проживавшей недалеко от увеселительного сада «Аквариум», выстрелом из револьвера в висок свел счеты с жизнью молодой танцор Ренато. Мотивом его самоубийства посчитали безнадежную любовь.

История роковой любви Ренато началась зимой 1913/14 гг., когда в Петербурге, как писали современники, «появилась эпидемия на танго». Модными танцами увлеклись преимущественно дамы, причем нередко из «высшего света». Антрепренеры кафешантанов «перебивали» друг у друга лучших заграничных исполнителей этого модного танца и платили им бешеные деньги. «Профессоров танго» приглашали в качестве учителей в светские салоны и платили им от 100 до 200 руб. за урок.

Одним из таких фаворитов танго стал молодой турецкий подданный Вильям де Молибран Смигалья, которого в Петербурге знали как Ренато. Он появился на горизонте столицы со своей партнершей госпожой Кризис, считавшейся за границей лучшей «тангисткой» и зарабатывавшей в Петербурге по 8000 франков за свое мастерство.

Ренато быстро сделался любимцем столичных дам, которые теряли голову от молодого красавца и одаривали его бриллиантовыми кольцами и золотыми портсигарами. Между артистками началось соперничество за право танцевать с Ренато. Особенно завидовала его успеху кафешантанная певица Жермен Фабиани. Ей удалось увлечь Ренато и разлучить с прежней партнершей. Первое время между Ренато и Фабиани царила страстная любовь. Однако, поскольку Ренато перестал выступать на сцене, скоро он остался без денег. Для него начались черные дни.

Первый акт драмы последовал в петербургском ресторане «Контан»: во время сцены ревности, в присутствии Фабиани, Ренато ранил танцор-соперник. Вскоре после того случая Ренато бросил Фабиани, но в июне 1914 г. по каким-то причинам снова посетил ее. Их бурное объяснение закончилось роковыми выстрелами в три часа утра.

В кафе-шантанном мире активно обсуждали это происшествие. Одни говорили, что в смерти Ренато виновата «бездушная кокетка» Фабиани, другие считали, что всему виной – «психопатическая неуравновешенность» Ренато.

«Труп танцора Ренато перевезен в покойницкую Петропавловской больницы, – сообщала одна из газет. – Рядом с трупом Ренато лежат другие жертвы „эпидемии самоубийств“. Левая сторона его лица до того изуродована, что Ренато трудно узнать. Все, очевидно, быстро забыли несчастного танцора, так как никто из его друзей и товарищей не зашел в покойницкую, кроме какой-то дамы, приходившей с распросами»…

Современники сравнивали Петербург «Серебряного века» с Древним Римом времен упадка. «У всех на уме одно удовольствие, – сетовал в октябре 1911 г. обозреватель „Петербургской газеты“. – Увлечение модой достигло своего апогея. Бросаются деньги сотнями, тысячами, миллионами. И не только богачи-петербуржцы, но и бедняки жадно стремятся к „роскошной жизни“. Роскошь растет, растет с нею и „легкоправность“ общества, нарастает волна общего спада, декаданса. Куда мы идем? Не в пропасть ли?».

Дискуссия о «бесстыдстве»

Обнаженные красавицы на сцене сегодня уже стали явлением обыденным. Однако когда в начале прошлого века нечто подобное происходило на столичной сцене, то вызывало у зрителей настоящий шок. Одной из первых наготу на петербургской сцене стала пропагандировать немецкая танцовщица Ольга Десмонд, которая выступала обнаженной. Скандал был настолько велик, что ее хотели даже привлечь к судебной ответственность «за соблазн».

Выступления Ольги Десмонд проходили в Петербурге летом 1908 г., однако и раньше до столицы доходили новости с европейских театральных подмостков, где уже вовсю развивался «культ голого тела». Неслучайно еще в начале 1908 г. на страницах «Петербургской газеты» разгорелась дискуссия по поводу «бесстыдства в искусстве».

«Во все области искусства за последнее время проник особый жанр – это жанр обнажения всего того, что привыкли считать интимной, скрытой стороной жизни, – утверждал обозреватель газеты. – И не только обнажения, но какого-то любострастного смакования всего этого, копания в таких изгибах нравственности, о которых раньше совестились говорить, а, может быть, даже и думать. Чем же все это обусловилось, к чему ведет?» На этот вопрос на страницах издания отвечали представители петербургской культурной элиты.

Известный государственный деятель граф И.И. Толстой, впоследствии занимавший должность петербургского городского головы, с горечью признавал: «Бесстыдство достигло, действительно, небывалых размеров и в литературе, и в искусстве, и даже в самой жизни». Напротив, академик М.И. Боткин уверял, что «бесстыдство» обречено на скорое исчезновение, поскольку оно является «психопатологическим нарывом» и не приемлется обществом, в котором не наблюдается нравственного падения.

Скульптор Гинцбург также надеялся, что эротическое направление – лишь «ненужный нарост» на теле искусства, который исчезнет с развитием индивидуалистического начала. А вот известный художник, профессор живописи А.И. Куинджи смотрел на происходивший процесс с безысходным пессимизмом. «Явление бесстыдства – это результат падения искусства, – заявил он. – Искусство пало уже и продолжает падать дальше. Я полагаю, что падение настолько глубоко, что трудно говорить о возрождении его, по крайней мере, в близком будущем».

Своего рода итог дискуссии мудро подвел профессор богословия в Университете В.Г. Рождественский: «В общество проник дух отрицания всего существующего: и религиозных форм, и норм нравственности, – считал он. – Началось искание нового. Это искание религиозной и нравственной истины приняло у некоторых уродливые формы: одни создают секты и называют себя архангелами и пророками, другие, извратив нравственные, общечеловеческие понятия, создали культ бесстыдства».

О. Десмонд – зачинательница театральной эротики в Петербурге.

Фото А. Биндера

На берегу канала имени императрицы…

В дореволюционной России проституцию официально легализовали в середине XIX в., во времена правления Николая I. До этого она была вне закона, хотя само явление, конечно же, существовало. Сенатский указ от 20 мая 1763 г. грозил «непотребным» женщинам ссылкой в Сибирь, а устав благочиния 1782 г. карал как проституцию, так и сводничество заключением в смирительный дом сроком на полгода.

По инициативе императора Николая I, ввиду бесполезности наказания и других карательных мер, а также увеличения роста венерических заболеваний, специальным указом императора проституцию в России легализовали, с установлением за ней очень строгого врачебно-полицей-ского контроля. В 1843 г. в структуре Министерства внутренних дел создали специальный орган для надзора за публичными женщинами – Врачебно-полицейский комитет. Легализация проституток имела целью покончить раз и навсегда со всеми беспокойствами, связанными с чрезвычайным распространением нелегальной проституции.

О. Десмонд на открытках нач. ХХ в.

В записке, поданной Перовским и министром юстиции Паниным императору, указывалось: «Существование публичных женщин как зло неразлучное с бытом населения больших городов, по необходимости пользуется у нас терпимостью в известных пределах».

Комитет начал с того, что установил точное число дам легкого поведения в Петербурге. В первые же дни зарегистрировали четыреста «ночных бабочек», которым вместо паспорта выдали «желтый билет». Проституток решили сосредоточить в домах терпимости. Однако в Министерстве внутренних дел вскоре поняли, что всех особ легкого поведения невозможно поместить в закрытые заведения, и разрешили «свободную» проституцию, но одновременно стремились «к внешнему благообразию в этой области».

В 1844 г. министр внутренних дел утвердил «Правила публичным женщинам». В них, в частности, говорилось: «Публичная женщина беспрекословно подвергается освидетельствованию; для сего те из них, которые живут у содержательницы, должны быть непременно в квартирах своих в назначенное для того врачом на билетах дни; а живущие поодиночке обязаны являться в больницу в известные дни и часы». И далее: «В содержании себя публичная женщина должна сохранять опрятность и с этой целиею обязывается: … в) каждую неделю ходить два раза в баню; г) как можно менее употреблять белил, румян, сильнодушистой помады, мазей и притираний».

В дома терпимости принимали только с 16 лет. «Вступление в должность» публичной женщины носило характер добровольный: она сама отдавала в полицию свое удостоверение личности, получая вместо него тот самый «желтый билет» – бланк с указанием имени и рода занятий. Открывать же публичный дом могла особа женского пола в возрасте от 30 до 60 лет, при этом она не имела права держать в своем заведении детей или своих родственников.

Как отмечают исследователи, после легализации проституции Петербург считался лидером в «индустрии продажной любви». В 1903 г. решением товарища (заместителя) министра внутренних дел Н.А. Зиновьева минимальный возраст занятия проституцией повысили с 16 до 21 года.

Петербургским центром лечения и наблюдения за девицами легкого поведения стала Калинкинская больница. Кроме того, в разных частях города действовали смотровые пункты, куда каждая зарегистрированная проститутка должна была приходить дважды в неделю, – там ее осматривали и делали отметку в медицинской книжке. Однако врачебно-полицейская статистика свидетельствовала, что женщина могла «проработать» в публичном доме здоровой максимум полгода. Потом она отправлялась или в упомянутую Калинкинскую больницу, или продолжала «трудиться», награждая своими стыдными болезнями все новых посетителей.

Любопытные материалы, ярко рисующие картины шлиссельбургских нравов конца XIX в., автору этих строк удалось обнаружить в Центральном государственном историческом архиве Санкт-Петербурга. Как оказалось, этот маленький городок вовсе не был тихим и спокойным.

«В нашем околодке в доме отставного унтер-офицера Горского находится публичное заведение – дом терпимости, в котором учиняются буйство, скандалы, пьянство, ежедневный разбой, и вблизи его неоднократные убийства и все терпимые нами безобразия, столь невыносимые», – возмущались жители и домовладельцы шлиссельбургской слободы, располагавшейся возле канала императрицы Екатерины II. Свою жалобу в конце июля 1883 г. они подали городскому голове Шлиссельбурга Гавриилу Николаевичу Флоридову.

Шлиссельбуржцы слезно умоляли избавить их от мучений и перевести сие злачное заведение в какое-нибудь другое место города. По их словам, от этого, «кроме нашего спокойствия, облагородится, может, общественный бульвар, по которому прекратилось бы путешествие пьяно-безобразного люда, чрез это у многих семейств отпала охота прогуливаться по единственному у нас в городе общественному саду».

Итак, проблема налицо: публичный дом в Шлиссельбурге являлся очагом вопиющего безобразия, от которого изрядно страдали местные жители. Городской голова Флоридов, ознакомившись с челобитной своих жителей, отправил депешу петербургскому губернатору: «Жители города Шлиссельбурга, проживающие по правому берегу канала императрицы Екатерины II (он же Лейманский) в числе двенадцати человек, 28 июля сего года подали прошение, адресованное на мое имя, в котором пишут о безобразиях, происходящих в их местности от существующего в оной дома терпимости, содержимого вдовой Екатериной Петровой. Просят моего ходатайства о переводе того дома в другую, более отдаленную от них местность».

На рапорте господина Флоридова сохранилась резолюция столичного вице-губернатора: «Предписать шлиссельбургскому исправнику оказать содействие в удовлетворении оной претензии». Однако все оказалось не так-то просто. Местный исправник серьезно занялся этим вопросом и выяснил, что… лучшего места для публичного дома, где он действует, и быть не может. Впрочем, обо всем по порядку.

Как сообщал исправник в Петербургское губернское правление, исполняя предписание, он поручил своему помощнику «понудить содержательницу дома терпимости перевести заведение из своего дома в один из домов той местности города, которая будет ей указана полицией». Екатерина Петрова не противилась, изъявила готовность исполнить это требование и даже согласилась вообще закрыть дом терпимости, если того потребуют власти.

Однако же, когда исправник стал обсуждать с городским головой, где же можно разместить публичный дом таким образом, чтобы он никому не мешал, выяснилось, что он уже и так находится в самом подходящем месте. Поскольку, если перевести его в другую часть города, там также неизбежно возникнут точно такие же жалобы обывателей, «так как все остальные части города населены торговцами и более интеллигентной публикой». И вообще, резюмировал исправник, в Шлиссельбурге несколько лет назад уже закрывали дом терпимости, но потом его все равно открыли, поскольку уж лучше закрытое заведение, чем распространение уличной проституции.

Городской голова Шлиссельбурга Флоридов посвятил особую записку оправданию дома терпимости в городе. «В Шлиссельбурге существует большая фабрика, лесопильные и пороховые заводы, пристани буксирных и пассажирских пароходов, большой проход и остановка разных судов, отчего бывает и большое скопление народа, особенно в летнее время. Вот в этих видах, по крайнему разумению моему, существующий в городе дом терпимости не должен быть закрытым. Означенный дом находится на канале императрицы Екатерины II, в местности, от центра города удаленной и потому самой удобной, а засим и переводить его в другую какую-либо местность я не нахожу возможным».

На том дело и закончилось. Что же касается жалобы обывателей, у которых уже не было больше сил терпеть рядом со своими жилищами безобразия и непотребство, то до них никому просто не было дела. Правда, помня об их беде, вице-губернатор Петербурга начертал резолюцию: «Учредить по сказанному заведению строгий надзор».

Увы, нам неизвестно, сколько лет просуществовало заведение мадам Петровой. Но прошло три года, и в августе 1886 г. на стол петербургскому губернатору легло прошение жившей в селе Путилово Шлиссельбургского уезда жены запасного писаря Аксиньи Ивановны Силаевой, в котором она просила дозволения открыть… публичный дом: «Честь имею покорно просить разрешить мне открыть в городе Шлиссельбурге дом терпимости согласно прилагаемом при сем свидетельстве Шлиссельбургской городской управы за № 1697». Правда, прошение писал, очевидно, либо муж Аксиньи, либо какой-то конторщик, поскольку в самом низу бумаги следовала подпись, сделанная корявым, дрожащим почерком малограмотного человека: «Ксения Силаева».

Каким же свидетельством прикрывалась жена запасного писаря, пожелавшая стать хозяйкой дома терпимости? Документ этот весьма любопытный. Вот он – перед вами:

«Выдано сие от Шлиссельбургской городской управы жене запасного писаря Аксении Ивановой Силаевой в удостоверение того, что в открытии здесь в Шлиссельбурге дома терпимости, по народонаселению, признается необходимым, на основании того, что за отсутствием такового дома в последнее время тайная проституция развилась в сильной степени. Не далее как 29 минувшего июля сего годы было собрано полицией для освидетельствования числом двадцать две проститутки, из которых шесть оказались зараженными сифилисом и оставлены на излечении в городской больнице». Подписал это «свидетельство» 2 августа 1886 г. городской голова Шлиссельбурга.

Однако на этот раз «отцу города» не удалось разжалобить петербургские власти: петербургское губернское правление, взвесив все «за» и «против», решило все-таки отказать: «В открытии в Шлиссельбурге указанного заведения не представляется надобности». А потому прошение Аксиньи Силаевой оставили без последствий.

Надо сказать, что в начале ХХ в. общественность выступала против легализованной проституции. Свой голос подняли участники Первого Всероссийского съезда по борьбе с торгом женщинами, проходившего в Петербурге в 1910 г., Российское общество защиты женщин, Общество попечения о молодых девицах в С.-Петербурге. А Российская лига равноправия женщин, проанализировав российские законы о регламентации проституции, подала доклад в Государственную думу, потребовав от властей признать «непотребство, обращенное в ремесло, противозаконным и наказуемым». 25 октября 1913 г. 39 депутатов Госдумы, во главе которых стояли деятели кадетской партии Милюков, Родичев и Шингарев, выступили с требованием закрыть публичные дома: «Раз бордели открыты, значит, правительство против семьи».

Великосветские романы

«Бойтесь ее, Карл! От нее можно сойти с ума»

«В обстановке бедности, близкой к нищете, в Париже умирала бездетная и капризная старуха, жившая только воспоминаниями о том, что было и что умрет вместе с нею. Ни миланским, ни петербургским родичам, казалось, не было дела до одинокой женщины, когда-то промелькнувшей на русском небосклоне, „как беззаконная комета в кругу расчисленном светил“». Так начинается рассказ знаменитого писателя Валентина Пикуля «Удаляющаяся с бала», посвященный легендарной графине Юлии Павловне Самойловой…

В пушкинские времена Самойлова славилась как первая петербургская красавица, законодательница мод, великая муза живописца Карла Брюллова, запечатленная на его картине «Последний день Помпеи» как минимум трижды…

Поговаривали, что Пушкин посвятил Юлии Самойловой, которая, кстати, младше него на четыре года, стихотворение «Красавица», в котором есть и такие строчки:

…Она покоится стыдливо
В красе торжественной своей;
Она кругом себя взирает:
Ей нет соперниц, нет подруг;
Красавиц наших бледный круг
В ее сияньи исчезает.

Ее родители – Мария Скавронская, дочь известного камергера, российского посланника при Неаполитанском дворе и большого ценителя музыки, и кавалерийский генерал Павел Петрович Пален, сын главного участника дворцового переворота 1801 г., в ходе которого был убит государь Павел Петрович.