Где-то рядом… Стихи

чтобы опять на родину вернуться,
как зрителю в прошедшее кино.

Там пепел грёз и угасанье чисел.
Там ласки трав и их немой покой.
Прибежище милее всех отчизен,
куда стремится дух в стенании с тоской.

И тело устает моё лелеять
нездешних сил неудержимый зов.
Когда ползет луна собой дыру заклеить,
истоки постигаю я с азов.

«Стучится античность стихами французских поэтов…»

Стучится античность стихами французских поэтов.
И птицы, летящие спинкою вниз, в небе свивают гнезда.
Седой океан качает безвременье где-то.
И Улисс ещё верит, что возвращаться не поздно.

А в диком лесу Буковины, в норе, под навязчивым снегом,
волчата сосут молоко обозлённой волчицы.
Она же мечтает для Нового Рима вскормить человека.
И схватка с Шерханом которую ночь ей снится…

«Любовь слепа, а жизнь безрадостная и нервна…»

Любовь слепа, а жизнь безрадостна и нервна.
Таскают муравьи по норам чёрствый хлеб.
В погоне за Тельцом шагают мулы мерно,
погонщиков свозя в печально мрачный склеп.

Там Обезьяний Бог, проверив ноги, зубы,
карандашом на лбах рисует ярлыки
и стражу громко подзывает в рупор,
поплёвывая на пол сквозь клыки.

Потом конвейер тёмным коридором
везёт задумчивых, замученных, нагих.
И бездна предстаёт их безразличным взорам.
И в бездне кануть заставляют их.

Чтобы души нетленные частицы
к другим примкнули, образуя твердь.
Всё этой тверди смирно покорится —
и мутный хаос, и тупая смерть.

Но призрачный туман строенье разъедает —
витают души в едкой пустоте.
Упорный Ангел в сеть их собирает,
вселяя снова в оболочки тел.

И так в безвременьи, в безведеньи, в стареньи…
Любовь слепа, а жизнь насилует тоской.
В труде находят муравьи забвенье.
В погоне мулам видится покой.

«Лаская посохом дорог святые камни…»

Лаская посохом дорог святые камни,
бредёт паломник следом за ослом.
И в предрассветной матовости канут
и звук, и образ, и величье слов

произнесенных проходящим старцем
у входа в дом, где ночью снова Смерть была:
«Доколе здесь ты будешь оставаться?
Уже ли мало жизней испила?»

И вслед ему жестоко и ехидно
лицо смотрело с искажённым ртом.
И было в матовости предрассветной видно,
как чёрный силуэт проник в соседний дом.

«О чём этот сон?..»

О чём этот сон?..
Он проснулся в угаре смятения:
будто всадники скачут, и вороны кличут беду,
будто стелются травы ковром, ожидая затмения
одинокого Солнца – так называли Звезду.

Он проснулся и осторожно – до боли —
нёс испуг на дрожащих руках толкователю снов.
И узнал… И склонился смиренно пред волей
осязающих горечь грядущего ласковых слов…

Дома стряпали кушанья в ожидании праздника.
Пахло тестом и земляникой. И он простонал:
– Дайте хлеба насущного немощным странникам! —
И, раздавая, до сумерек у церковных ворот простоял.

Измождённый, разбитый, он слушал дыхание вечера
и боялся принять возвращенье покоя украденного.
И вспоминал молитву, которую так недоверчиво
когда-то небрежно прочел в бабушкиной тетради…

«Упрямый чернокнижник…»

Упрямый чернокнижник