Тени Сути. Альтернативный взгляд на жизнь и деятельность Исаака Ньютона

Тени Сути. Альтернативный взгляд на жизнь и деятельность Исаака Ньютона
Сергей Кучерявый

Альтернативный взгляд на жизнь и деятельность Исаака Ньютона.Исторический роман.История начала Тайного Правительства.Тайный Орден. Магия. Государства и их правители.

Тени Сути

Альтернативный взгляд на жизнь и деятельность Исаака Ньютона

Сергей Кучерявый

Художник Ксения Струкова

© Сергей Кучерявый, 2024

ISBN 978-5-0062-6375-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эпиграф

«Один мудрый искусник создал замечательную машину со сложным устройством. Он хотел лишь одного: чтобы тот, кто взглянет на эту машину, познал мудрость её создателя и непременно понял его суть. Человек, вглядывающийся в устройство машины, решит поначалу, что в ней есть множество лишних не связанных между собой деталей, как будто попавших в нее случайно и не приносящих ни пользы, ни вреда. А потому он будет присматриваться лишь к тем частям, которые, на первый взгляд, кажутся основными. Само собой, следуя такому подходу, человек никогда не поймет истинной мудрости машины, ибо не охватит взглядом всего механизма и допустит множество ошибок в своих выводах. В результате, он лишь посмеется над замыслом машины и ее устройством, заявив, что если бы ее создавал он, то сделал бы это лучше. Ведь конструкция машины представляется ему неисправной.

Пойми же, что тот, кто наделен разумом, ничего не сделает попусту, т.е. бесцельно. Лишь неразумный может сделать что-то просто так, чтобы затем отбросить результаты содеянного. Ведь у него нет причин для наблюдения за выполнением действия, поскольку оно не преследует никакой цели. Зачем же ему наблюдать? Но если он большой глупец, то ему представляется, будто он наблюдает за выполнением действия, хотя оно и бесцельно. А потому, если взглянуть на устройство природы, разве можно подумать, что ее механизм и многочисленные части представляют собой цель без провидения?..»

    Бааль Сулам «Плод мудрости».

Глава первая

Пламя неистово порывалось вперёд, и с каждым мгновением, с каждым новым вздохом оно всё сильнее и безудержнее ускоряло темп своей пепельно-алой игры на выживание, при этом ни на миг не прекращая с треском и азартом завоёвывать всё новые и новые цели. И хмелея от своих же собственных языков, от своих же жгучих порывов, что так безумно и так сладострастно опоясывали весь тот белый свет, пламя отправляло в небытие абсолютно всё, что стояло на пути. И поражая мир жаром, грацией, изгибами огонь, в своём низменном танце то и дело, всё пытался войти, ворваться, влететь в историю. Вписаться в тот шлейф вечности, в тот будоражащий поток людских воспоминаний, что чуть позднее, наверняка, с важностью и долей горечи будут обязательно сулить о том пламени, как о некой главной причине каких-то там последующих событий.

Вторая половина ХVII века и без того охотно баловала Англию рядом крупных потрясений, но одно дело, когда будь то мятеж, пожар или огонь души – это учесть всего королевства в целом, а другое дело, когда вся подобная череда событий происходит в одной отдельно взятой жизни. Тот пожар случился зимой 77-го года, да, и признаться, он не был каким-то масштабным и глобальным, скорее это был частный, почти даже рядовой случай но, тем не менее, сгорело всё…, всё, что только могло гореть. Огонь не спрашивая, аннигилировал всё, что было так сподручно, привычно, а главное, дорого хозяину, неизменному постояльцу этого доверху забитого всевозможным хламом жилища, по крайней мере, так это выглядело со стороны. Являясь резидентом Тринити-колледжа, профессор кафедры математических наук Сэр Исаак Ньютон в преддверии нового года был едва ли в силах. Ведь на протяжении последних нескольких лет его голова, его особое нестандартное мышление регулярно соприкасались с плеядой волн, и волны те носили непросто траурный характер и какие-то там поверхностные расстройства, а имели они, уж куда более глубокие и горестные амплитуды, нежели самые обычные стечения обстоятельств. И каждая новая лавина того смутного периода являлась ему как некая наглядная гильотина, которая нагло и без устали, скрежа, каждый раз срывалась и с диким грохотом где-то рядом падала вниз, как бы иллюзорно и шутливо давая о себе знать. Тогда вначале, тот самый первый его удар пришёлся на затяжной период майских гроз, и был он пережит профессором крайне болезненно. С того времени на его сердце, во всём его мироощущении оставался незаживающий рубец невиданной тоски. Те душевные мытарства Сэр Ньютон испытывал в связи с кончиной своего друга, коллеги и наставника – Исаака Барроу. Их связывала не только научная деятельность, хотя все их неформальные, а порой и вовсе конспиративные встречи были посвящены именно этому, они были связаны какой-то единой незримой нитью даже не смотря на то, что супротив они оба обладали совершенно полярными темпераментами. От такого траура Сэр Исаак Ньютон буквально терял землю под ногами, но на тот момент сезон игр смерти и несчастий только лишь начинал набирать обороты. В сентябре того же года из предельно узкого круга лиц, кого Сэр Ньютон без оглядки впускал в своё сердце выбыл ещё один человек – первый секретарь Королевского общества Генри Ольденбург. До какой степени Кембриджский профессор Исаак Ньютон был с ним близок, откровенен и взаимно искренен, если учитывать не только их официальные, завизированные письма, остаётся загадкой. Тогда, ещё в самом начале 70-х, Мистер Ньютон, благодаря своему изобретению – первому зеркальному телескопу «карманных» размеров, он внезапно стал известен в широких научных и правительственных кругах, также стал членом Королевского общества, где собственно и председательствовал Мистер Ольденбург. Но, как правило, внезапный массовый успех и наивность открытого творческого сердца – увы, вещи не совместимые. И лишь в общении с мудрым Ольденбургом Исаак Ньютон едва ли находил спасение от нескончаемых нападок бушующего шторма неприязненных взглядов и сумасбродной молвы, что тут же последовала после его прорыва. Сложно сказать, по каким параболам, да по каким кривым пределам психики тогда метался Ньютон, но к концу того же злополучного 1677-го года, его скулящую темень дополнил ещё и случившейся в его доме пожар. И, разумеется, после всего случившегося думать о чём-то трезво, и более того, что-то планомерно выполнять из ранее намеченных планов профессор Ньютон явно не мог. Лекции, мысли, цифры, тут же переживания, внешнее равнодушие, людская травля – были неотъемлемыми элементами, склонявшие его нутро к расстройствам и паранойи. Всё это безумие томно шло круг за кругом и на какое-то время оно даже зависло, обманчиво указывая как бы на дно этой чёрной полосы, но вскоре его накрыла наивысшая форма беды. Ко всему прочему, финальным аккордом всех недавно постигших его несчастий явилась внезапная весть о том, что тяжело, а главное неизлечимо заболела его мать. Ньютон прекрасно понимал, что его пребывание в общем потоке жизни ограничено каким-то невидимым футляром, что он в какой-то мере даже схож с той мышью, что когда-то бежала в его экспериментальных механизмах и крутила под собой колесо. Да, всё это бег на месте, причём бег по участку жизни с полной потерей опор под собой, размышлял он, перемежая весь этот анализ своего ментального кипения с воспаленными мыслями мира науки, также никогда не покидавшие его и без того тяжёлую голову. Где-то внутри, где-то там в глубине своих лабиринтов он ясно понимал, что это его «колесо» крутится куда-то не туда, что движется оно не просто в обратную сторону, и даже не поперёк какой-то общей дороги, а крутится оно просто не туда. Тем самым подобные заключения щедро подкармливали его неистовый страх, уверенно шедший с самого детства. А мучил он нисколько его внешнее бледное безмолвие, а ковырял он, как правило, его внутреннюю бездну. Пролонгированный страх того, что все его познания, выводы и озарения, что случились исключительно у него внутри, что все они попросту никому не нужны, что всё это тот же самый бег на месте, который с каждым годом неимоверно и безвозвратно тяжелит его существо. Да, Исаака Ньютона, как и прежде никто не понимал, а тут ещё и жизнь со своими событиями окончательно подводила к черте, Ньютон попросту был вынужден ретироваться на неопределённый срок, оставив на время кафедру и приостановив все активные восстановления некогда сгоревших его научных записей. Вообще практически любое восприятие реальности ощущалось им не более чем просто туман. Сплошь белый густой туман с редкими островками бреши, что изредка напоминали ему о людях в его окружении, о делах и о мире в целом. Сложно судить о человеке, когда тот всё время таковой, отрешённый и нелюдимый, сложно узреть в нём нечто болезненное и внутреннее, ведь для обнаружения его пропасти сердечной, ему как минимум необходимо являть миру свои эмоции и хоть какие-то переживания, которых у Ньютона ни в радости, ни в горести не наблюдалось. Или же необходимо было иметь друга, который всегда и без слов сможет всё понять, ощутить и даже быть может помочь, но так или иначе, все эти земные проторённые пути обходили его стороной, ну, или же он их сторонился, это было уже не столь важно. В тот мутный период было принято решение об очередной, вероятно, на этот раз более затяжной поездке Исаака Ньютона домой в родное поместье Вулсторп.

Тем временем все дальнейшие продвижения по ремонту и восстановлению квартиры взяла на себя небольшая группа преданных студентов, буквально единицы молодых людей, местами даже несколько изрядно фанатично настроенных учеников. В их числе был и аспирант Мистер Джон. Не сказать, что он являлся каким-то уж прям рьяным математиком или каким-то отчаянным приверженцем научной деятельности, нет, в этом смысле он отличался нормальностью. Но однажды он всё же каким-то боком был вписан в это немногочисленное окружение Ньютона, более того, в тот самый непростой период конца 70-х, Джон внезапно оказался ещё и старшим, в некотором смысле куратором этой произвольной группы молодых учёных. Конечно, на его счёт в обществе блуждали сомнения, поговаривали даже о некой протекции со стороны Лондона мол, довольно уж как-то странно и легко всё у него получается, но, тем не менее, кроме разговоров никакой конкретики те домыслы в себе не несли. На самом деле, тут необходимо признать тот факт, факт традиционный и уже исторический, что некоторая часть студентов Англии, в том числе и студенты Тринити-колледжа, что некоторые из них были не особо падки на глубокие знания. Такие студенты, как правило, просто шли к своим будущим постам по престижному учебному маршруту, опираясь на свои фамильные устои, отчего до таких середнячков как Джон никому не было дела. И, исходя из таковых данных, отсутствие профессора на месте большую часть студентов, посещавших его лекции, особо не порадовало, как, впрочем, и не огорчило. Кучка последователей его математических идей, они, конечно же, по вечерам собирались и обсуждали лекции. Величина этой самой кучки была настолько незначительна, что все они едва ли занимали скромный уголок, как правило, университетской библиотеки. Мистер Ньютон на своих лекциях частенько любил уходить куда-то в дебри самой сути математики, астрономии, оптики и механики. Временами профессор погружался вообще в какую-то собственную, понятную лишь ему одному игру научных расчётов, в процессе которой некоторые ушлые студенты, прознав эти его глубокие особенности, могли совершенно безнаказанно, а порой даже и открыто нагло покидать аудиторию, зная наверняка, что этот профессор – «лунатик» их уж точно не заметит.

    Кембридж. Англия. Зима. Конец 1670-х.

Собираясь взобраться в дилижанс, Мистер Исаак Ньютон на мгновение замер и оглянулся, он как-то растерянно и пристально насквозь уставился на свой крошечный багаж, который так старательно накрывал неповоротливый угрюмый кучер под дотошным и пристальным контролем провожающего его Мистера Джона.

– Сэр, сэр Ньютон, – немного суетился Джон, – я вам тут это, собрал немного в дорогу, а то вы ведь совсем налегке. Ну, куда же вы свою мокрую одежду кладёте? – вновь Джон переметнулся на свою другую, слегка нервозную социальную сторону, – эй, Мистер!? Вы же не один в карете поедете! Тут ещё люди будут сидеть, да! А вы тут вещи свои вымокшие раскидали! Эй, Мистер, я с вами говорю! – уже заведённый Джон продолжал суетливо крутиться подле открытой дверцы, то и дело повышенно обращаясь к плотному пассажиру в затасканном военном сюртуке с небрежным лицом.

– А? Чего? Чего надо? – неприветливо рявкнул тот, ярко демонстрируя всем наличие манер и прочих условностей, указывающих к почитанию его военного мундира.

– Ну, что это такое? – Джон, протягивая слова, вполголоса всё причитал, недовольно мотая головой. И дёргая при этом уже севшего Ньютона за рукав, напоминая, то ли ему, то ли себе, что пора в путь, Джон снова входил в поле молчаливого профессора, – сэр, я сейчас, – он оставил ему небольшой дорожный свёрток и, не прикрыв двери, метнулся к кучеру.

– Э-эй! – недовольно завопил пассажир, – а чего, дверь кто-нибудь там закроет, нет? Эй! Кучер! Где ты там? Чёрт бы тебя побрал!

– Слушай дружище, – Джон негромко и сдержано обратился к угрюмому кучеру, – эй! Ты чего глухой что ли?

– Это вы мне Мистер? – отреагировал тот, смиренный и неторопливый по своей сути.

– Да тебе, тебе, – добродушно Джон подзывал его к себе, – слушай, дело есть.

– Какое ещё дело? – лениво бурчал тот, вовсе не собираясь придвигаться к молодому человеку, стоявшему подле дрожек.

– Да слезь ты! Иди сюда! – уже резко произнёс вспыльчивый Джон.

– А у нас чего сегодня ласковый май на улице? Дверь кто-нибудь закроет? А? Эй, кучер! Где ты сволочь там пропал? Чего мы там едем, нет? – военный пассажир продолжал противно верещать изнутри дилижанса. Лицом, да манерами, он более походил на завсегдатая шумных трактиров, нежели на военного.

– Погодите минуту, я дверцу прикрою, – пробасил кучер Джону и отошёл, шаркая ногами, а сам Джон тем временем вновь переменился в лице, и по актёрски мило улыбнулся серьёзному Ньютону, который продолжал равнодушно глядеть то ли на него, то ли сквозь него.

– Ну, чего у вас там? Какое ещё дело? Надо чего? Доставить там, передать или ещё что? Давайте скорее, ехать надо, – перебирал кучер, скромно бормоча уже знакомые ему просьбы. Вид его, конечно, был суровый, был он вообще весь какой-то угловатый, хотя глаза его и выдавали, они как-то по-детски открыто сияли застенчивостью. Он, укутываясь в дождевую накидку, серой глыбой встал совсем рядом с Джоном.

– Короче смотри, – Джон разжал ладонь, на которой красовалась золотая монета, но пока не протянул её поросшему бородой кучеру, – видишь? Гинея. Она настоящая, золотая! Нужна тебе такая? Её тебе и на детей, и на жену, и на баб с выпивкой хватит! Нужна? Или нет?

– У меня, это…, Мистер, у меня нет детишек, – продолжал тот по-медвежьи топтаться на месте, выводя своей медлительностью тощего джентльмена из себя.

– Ты чего дурак что ли?

– Нет, Мистер…, я не знаю, Мистер, – в глазах его стояла какая-то искренняя, какая-то натуральная, неподдельная оторопь. Его природное неумение врать, а также мыслить быстро вынуждали Джона сильно и местами даже истерично нервничать.

– Тебя как звать?

– Пол.

– Ладно, Пол, объясню иначе. Вон тот Мистер, ну с которым я пришёл, вон который у тебя в карете сидит, помнишь его?

– Ну да, смурной такой, помню, конечно.

– В общем, так, вот тебе гинея, на держи, – Джон оглянувшись по сторонам, уверенно протянул ему золотую монету, да так, чтобы она точно оказалась у него в ладони, – в общем, дорога дальняя, он до Грэнтэма едет, до твоей конечной. Будь добр, присмотри за ним, он немного это…, как бы лучше сказать…

– Хворый, что ли?

– Чего? – задумался тот на мгновение, шелестя сухими озябшими руками.

– Больной говорю? Заразный? Нет? Если заразный, то это не надо. Совсем не надо.

– Да нет, не больной он! Он это, короче рассеянный. Он расстроенный очень сильно, – Джон не нашёл ни одной лживой сработавшей бы, наверняка, версии, как сообщить ему кусочек самой что ни на есть правды, ведь такое никому из людей не чуждо, – понимаешь Пол, это мой очень близкий и очень дорогой мне человек. И в его жилище недавно случился сильный пожар, он очень расстроился. И в дальней дороге сам знаешь, много что случается. Я тебя прошу, пригляди за ним, чтоб ел, пил, спал, где будете останавливаться на ночлег, чтобы прохиндеи всякие не приставали, я тебя прошу. А потом, когда приедете, там, в Грэнтэме, усади его в кэб, ему там недалеко ехать.

– Пожар это дело такое, – здоровяк Пол стоял, словно та мельница в безветренную погоду, что по дюйму в час крутит жернова, Пол точно также еле-еле переваривал информацию. Отчего и без того весь дёрганый Джон уже изнемогал и чуть ли не плевался желчью. Но виду, по крайней мере, он не подавал, даже старался не обращать внимания на периодические развязные выкрики того до ужаса вредного пассажира. Джон лишь сжимал скулы от злости и одновременно от беспомощной жалости к Сэру Ньютону, изводя себя ещё сильней, ведь профессору предстоит ехать с ним в одной карете.

– Ну, так что, Пол? Поможешь? Оставишь ли ты эти деньги себе или разделишь их с напарником – мне всё равно. Кстати, а где он?

– Я понял вас Мистер. До Грэнтэма я буду следить за этим Мистером и помогать ему, если понадобиться. А, Джек, он позже, он после обеда, там на дороге будет ожидать меня. Он это…, к своим там это… А я его там это того, потом забираю. Он в аккурат живёт там, где мы лошадей меняем, на разъезде на первом.

«М-да, он, конечно, славный малый этот дровосек, этот Пол, этот бородатый викинг. Чёрт, да он прям точь такой же здоровый и медно-рыжий, как и те, вероятно, его далёкие предки. Зато честный, хоть и тугой, добродушный такой» – думал Джон, когда был вынужден молча стоять и слушать все его путаные бредни.

– Ладно, ладно, я понял тебя, не продолжай. Спасибо тебе Пол. Ты настоящий человек! Давай, пора уже, пока твой пассажир там буйствовать не начал. Я на тебя надеюсь, Пол! Счастливого пути! – уже вслед прикрикнул Джон. Он немного отошёл и, улыбаясь, по-дружески махнул рукой отъезжающей чёрной карете с красной полосой, что опоясывала кузов, и на которой также белой, крупной эмблемой красовалось название транспортной компании.

Дилижанс отъехал, а Джон, задумавшись, всё продолжал стоять на ветру на опустевшем лобном месте, он стоял и молча, скупо глядел вслед уже почти совсем скрывшейся вдали карете. Плавно покачиваясь, кэб отдалялся всё дальше, задевая невзначай у Джона внутри какие-то холодные отголоски тоски, что медленно растворялись в атмосфере зимней утренней серости. А тем временем в пустоте сквера, что тянулся вдоль площади – стоянки кэбов, клочьями хозяйничал туман. Меж голых древ, он как-то совершенно вольготно и безнаказанно распространял немую тишину, он сплошь сеял чувство одиночества, местами усиливая, уплотняя его ещё чуть сильней, а местами, оставляя фрагменты надежды, туман худел просветами. Новый день изначально был окутан слоями, и также он был наполнен промозглой моросью и странным чувством безвременья. Утренний город, кутая в саван улицы, деревья, дома с тянущимися вверх чердаками, что терялись где-то там, в хмуром небе, пронзая его своими остриями, промеж этого безмолвия, город всё же изредка напоминал о своём живом существе, заставляя редких прохожих таки преодолевать этот расстелившийся удел нигилизма, олицетворяющий вечность и хладное спокойствие. Стойкая морось по-утреннему искренно обнимала каждого прохожего, заполняла собой каждый переулок, каждый закуток, мимо которых, согнувшись, следовал Джон. Буквально каждое тёмно-красное кирпичное здание, официально вставшее вдоль строго вымеренных улиц, было окутано туманом, а по некоторым, стремящимся вдаль дорогам, так и вовсе струились клубы безвестности, но что самое удивительное, что всё это действо имело силу лишь в границах города. Стоило лишь немного отъехать, как туман становился едва ли прозрачным, и выходило так, что только здесь, в этой утренней невесомости Кембриджа таилась та плотная белёсая тишина, которую ещё пока никто не смел нарушить. По крайней мере, так казалось внезапно нагрянувшей на Джона романтике, пусть вокруг его одиночества было всё настолько пустынно, что можно было бы просто взять и раствориться в этой влажной прострации. Джон, забравшись куда-то вглубь себя и проживая там все эти мгновения, настолько увлёкся своими иллюзиями, что начал слышать, опять же как ему казалось, свои мысли, которые едва ли заметным эхом приятно голосили где-то в атмосфере этого всеобщего бархата. Динь-динь, динь-динь, откуда-то доносился тонкий звук колокольчиков. Он летел и соединялся с повисшим в воздухе серебром. Умиляясь, Джон шёл по бульвару и внахлёст его красивым мыслям тот тоненький звук колокольчиков вдруг начал близиться и усиливать амплитуду.