Последний русский. Роман

– Это ж Аркадий Ильич. Как-то он был у нас, – удивленно шепнула она. – Разве не помнишь? Однажды у тебя на дне рождения.

Действительно, сразу вспомнил. Может быть, последний более или менее счастливый день рождения. Как ни помнить!

Один из тех мужчин, «подходящая кандидатура». Попытки подыскать друг другу жениха, устроить судьбу было у одиноких подруг своего рода хобби. Этот, в частности, промелькнул давным-давно, еще до того, как маму оперировали. Что запомнилось? Он тогда необычно лестно отозвался обо мне, заметив, что мальчик обладает весьма редким и ценным качеством: внимательно слушать и делать выводы. Почему у него возникло такое впечатление, мы с ним, кажется, и двух минут не говорили? Однако похвала запомнилась. Только лицо и имя выпали из памяти. Значит, Аркадий Ильич.

Кстати, гораздо больше запомнился тогда другой «кандидат в мужья» – пожилой брито-плешивый татарин Нусрат. Ну, татарин, и Бог с ним. Тихонько эдак похохатывал. Мне было как-то стыдно и неудобно, когда он потом являлся к нам с визитами. Но я ни в коем случае не собирался препятствовать маме, если бы ей захотелось «устроить свою судьбу». По злой иронии этой самой судьбы он был хирургом. Ума не приложу, зачем ему понадобилась моя мама, итак уж изрезанная вдоль и поперек, несколько недель ходившая перепеленатая бинтами, словно египетская мумия. Впрочем, вполне добродушный мужичок, разве что по-докторски слегка циничный. К тому же, что нехарактерно для врача, ужасно неловок с женщинами. Правда, хирургом он был военным, и, следовательно, ему под нож попадались не женщины, а главным образом мужчины. Неужели сама мысль о том, что когда-то мама была очень красива, тешила его самолюбие? А может быть, одурел без семьи? «Ты, наверное, не захотел бы называть его папой?» – спросила меня мама. «Почему ж, – смутился я, – только бы тебе было хорошо…» Он, наверное, еще и лечить ее собирался. По крайней мере, действительно предлагал осмотреть, но мама, подумав, наотрез отказалась. До сих пор не знаю, было ли что-то между ними… Военного хирурга-татарина на похоронах, слава богу, не было.

Отца же своего я, можно сказать, фактически не помнил. То есть, внешне осязаемо и натурально. Если и помнил, то лишь по фотографиям в семейном альбоме. Мама фотографий не сжигала и много мне о нем рассказывала. Кажется, была готова простить, принять в любой момент. Несмотря на болезненную гордость и ее заявления о том, что она и знать о нем не хочет, любила его и после развода, в чем время от времени простодушно мне признаваясь.

В молодости, как мужчина, по общему признанию, папа действительно был хорош собой и обаятелен. Что-то вроде эталона мужчины на все времена. К тому же умен и начитан, офицер, способный выпускник военной академии и прекрасный спортсмен. Родители развелись, когда мне было не то шесть, не то семь лет. С тех пор дедушка и бабушка проклинали его самыми страшными проклятиями. Мама если и поругивала, то больше по инерции, вслед за дедушкой с бабушкой. Вообще же не осуждала, говорила: вырастешь, сам разберешься. «Сво-олочь» среди ругательных эпитетов было наиболее мягким. Я пропускал это мимо ушей. Конечно же, кто спорит, он погубил маму, из-за него она заболела. Я слышал об этом миллион раз. Но последнее время, когда при мне повторялись эти затверженные проклятия, мне становилось неловко, что ли. Увы, если бы я попытался возразить, меня бы просто не услышали. А если бы услышали, то, пожалуй, и мне перепало бы по самые уши – как «яблоку от яблони» и так далее.

Сначала, правда, папа весьма нравился теще, частенько бывал в гостях. Оба шутили, смеялись. Папа в бело-сине-полосатой пижаме расхаживал босиком по квартире, нахваливал тещины расстегаи, валялся на диване в своих изящных массивных роговых очках (вот откуда эта деталь и сходство – массивные очки!) с модным переводным романом в руке. Потом объяснял маме, какая у нее замечательная мать, а у него – теща.

Однако папа любил выпить-погулять. Конечно, не больше, чем кто другой. У него и в мыслях не было хранить супружескую верность, когда в компаниях столько интригующих и обольстительных женщин. Короче, погуливал довольно откровенно и бессовестно, а мама ревновала. Но, не умея постоять за себя, она замкнулась в себе, предпочитая молча страдать, отчасти, может быть, считая себя виноватой в том, что не устраивала его во всех отношениях. Зато дедушка с бабушкой, глядя на ее несчастные запавшие глаза, не молчали. Дед, сам бывший кадровый военный, добрейший человек, вдруг необычайно вознегодовал. Посоветовал маме бросить «сволоча», а отцу пригрозил, что будет жаловаться по начальству. Из дальнейшего развития событий видно, что это не очень-то помогло. Отец не являлся домой по нескольку дней. А когда являлся, был всем недоволен. Грязные тарелки, чашки, которые мама не успевала помыть, в «воспитательных целях» выстраивал гуськом из конца в конец комнаты, а сам отправлялся за Москва-реку в бар ресторана высотной гостиницы «Украина» попить кофею в «цивильных условиях». Уюта в доме не было. Между прочим, когда я немного подрос, мама несколько раз водила меня в эту самую «Украину» обедать. Тоже в воспитательно-просветительных целях: дать мне представление об изысканных заведениях, – вообще показать перспективу лучшей жизни. Заказывала салат «столичный», «украинский» борщ с «пампушками», котлеты «по-киевски», а на десерт какой-то «медовый квас», который, якобы, немножко кружил голову… Затем стали случаться и вовсе неприглядные инциденты, как появление у нашей двери какой-то в дым пьяной вульгарной женщины, кричавшей и требовавшей, почему-то у мамы, чтобы отец вернул ей какую-то «собственную утопленную ласту». В конце концов, мама подала на развод. После этого они еще некоторое время продолжали жить вместе. Как бы полушутя полусерьезно собирались вновь зарегистрировать отношения. То совершенно примирялись, то отец исчезал вновь. Но тут дедушка надел парадный мундир со всеми орденами, медалями и отправился к начальникам отца и в партийный комитет. С одной стороны, разозлившись, он действительно хотел отомстить за дочь и испортить отцу биографию, но, с другой, шел в партком, искренне считая партию продолжением семьи, эдаким высшим авторитетом и последней инстанцией. К тому же там у него отыскался старый фронтовой товарищ, ныне генерал. Это были времена, когда начальство и партком по-свойски, по-домашнему прорабатывали «за разврат и за пьянку», а, случалось, и должности лишали. В армии еще строже. Отец и глазом не успел моргнуть, как биография действительно оказалась безнадежно испорчена. Потерял и перспективную работу в столице, и саму столицу. Отказали в присвоении очередного воинского звания, сослали в отдаленный гарнизон. Удивительно, что после всего этого, иногда появляясь в Москве в командировках, он несколько раз заходил к нам, радушно принимаемый мамой, и даже оставался ночевать. Тогда я еще называл его папой (не «отцом»). Но это продолжалось недолго. Он безвылазно застрял в своей пыльной Тмутаракани. С его родителями, то есть другими дедушкой и бабушкой, я виделся лишь в младших классах, когда мама отправляла меня к ним в деревню на лето. Кое-какие слухи об отце доходили через знакомых. Потом, родители отца поумирали, знакомые раззнакомились. Мы почему-то не созванивались. Не говоря о том, чтобы переписываться. Алименты, назначенные маме при разводе, составляли довольно существенное ежемесячное отчисление. Притом существенно росли, когда отец повышался в звании. Время полетело очень быстро. О достойной карьере говорить уже не приходилось. Рано вышедший в отставку, растолстевший, полысевший, напрочь позабывший, как грехи молодости, так и тех, кто его проклинал, отец оброс новым семейством, жил-поживал в далеком военном городке, немножко учительствовал, пил водочку на подполковничью пенсию, удил рыбу. Звания нужны в армии, а на гражданке все равны. Я пытался представить себе, как он теперь должен выглядеть, но не мог. Тем более казалось странным, что когда-то этот человек овладел моей мамой и получился именно я… Давно и, кажется, окончательно я свыкся с мыслью, что теперь мы абсолютно чужие люди. Даже и в последнее время, когда оформлял документы перед экзаменами, писал в анкетах: «Отец неизвестен, сведений о нем не имею». Что было, пожалуй, глупо. Позерство максималиста-маргинала? Если мое отношение к нему в целом и можно было назвать отрицательным, то вдаваться в причины не было особого смысла. Настолько элементарно, почти беспочвенно. Хотя бы по Фрейду, Эдипов комплекс и все такое. Вполне достаточно, куда еще…

В ритуальном зале дедушка и бабушка, мамины родители, стояли поблизости от меня. Долгая, тяжелая болезнь мамы почти что доконала стариков. Еще после первой маминой операции с дедом случилось несколько ударов. Теперь он выглядел совсем развалиной. Вибрирующие конечности, бессмысленно блуждающий взгляд. Глядя на него, не верилось, что каких-нибудь несколько лет тому назад мы с ним вдвоем (дед и маленький внук) чудесно рыбачили на Москва-реке с горячих бетонных плит, забрасывая старые бамбуковые удочки в стоячие заводи и таская рыжеватых пескариков. Да и бабушка выглядела не лучше. В этом «ритуальном» помещении она, бедная, тряслась от животного ужаса. Глаза, словно ослепшие от слез, черные из-за страшно расширенных зрачков. Даже проклинать отца, что погубил «нашу святую мученицу», не было сил. Она уже давно не пекла вкусных многослойных пирогов, не изготавливала ароматного «хвороста», посыпанного сахарной пудрой.

Зачем их привезли? Пусть бы уж лучше копошились на своих дачных шести сотках, опрыскивали смородину, обирали вредных червячков с капусты. За ними присматривала моя тетя, у них там была своих проблем, в сравнении с нами, «москвичами», они всегда считались «бедными родственниками», и я для них, похоже, был уже «взрослый человек». Заметили ли они мое появление?

Как только мы с Натальей вошли, в воздухе пронеслось что-то вроде ветерка неодобрения и замешательства. Как будто Наталья и я явили что-то неуместное и предосудительное. Вот уже к нам спешила старшая сестра моей мамы – Кира. Она всегда настаивала, чтобы я называл ее Кирой и обязательно на ты. И ни в коем случае какой-то пошлой «тетей».

Замужем Кира не была и прижила ребенка «самостоятельно». Никто не видел ее мужчину, но она утверждала, что это был чрезвычайно красивый, умный, аристократичный, может быть, даже чистокровный поляк. Хотя, несомненно, тоже «сволочь». Между прочим, ей мой отец очень нравился. У нее, однако, довольно часто менялись любовники, которых она называла «мужиками», но все они были такими ничтожными, грубо простонародными и, уж конечно, «сволочами», что она их никогда нам не показывала, а встречалась с ними бог знает где.

С видом распорядительницы, словно невзначай, Кира втерлась между нами, отделила от меня Наталью и как бы переадресовала ее высокому красивому Максимилиану, бывшему супругу Натальи. Зачем Максу-то понадобилось приходить? Бог его знает. Скорее всего, сама Наталья попросила помочь в этот день. Или же он сам подрядился.

Еще недавно, засиживаясь в библиотеке, я как мог готовил себя к тому, что рано или поздно предстояло увидеть. Заказывал книги по судебно-медицинской экспертизе и патологической анатомии. Пролистывал мрачные фотографии-иллюстрации. Изрядный паноптикум трупов. Поначалу бросало в дрожь, но не надолго. Душевную боль, страх, любую неприятную эмоцию я мог при желании вообразить, возбудить в себе как психологический феномен в ходе медитативных упражнений. До такой степени, что едва выносил ее. Эмоция как чистая энергия. Мне казалось, что подобным образом я достаточно закалил себя… И вот увидел. Раз взглянув на гроб, больше не попытался этого повторить.

Кира приобняла меня за талию и, стараясь припасть к моему плечу напудренной, словно подопрелой щекой, принялась шептать:

– Подойдем, подойдем, милый! Надо попрощаться!..

Тут же была и Ванда, ее дочка и моя ровесница, которую, сколько я себя помнил, мне почему-то прочили в невесты. Понятно, в шутейном смысле. Такие вещи всегда делаются как бы шутейно. А, если разобраться, пожалуй, очень серьезно. Не знаю, что думала обо всем этом Ванда, мы с ней общались довольно редко, но мне она, во всяком случае, привлекательной девушкой не казалась. Не знаю, жили мы уже, кажется, не в голодные времена, но вот Ванда всегда была так голодна, словно неделю не кормлена, аппетит явно нездоровый, патологический аппетит, глисты у нее, что ли, водились.

С каким-то скрытым вызовом называла меня «братиком». То ужасно скованная и неловкая, то резкая, почти развязная. Плюс по провинциальному обидчивая. Мама, Кира и даже Наталья без конца намекали мне на такую возможность, «обращали мое внимание». Посмотри, говорили, какие у нее, у «кузины», большие красивые глаза, глазищи прямо-таки, и фигура, в общем, хороша, посмотри, какие сисечки, попка, и все прочее, обняться бы с ней, пригреться – уютно же, чудесно же. Несколько раз в детстве нас укладывали спать в одной комнате, и мы незаметно засовывали друг другу ноги под одеяло. Эти характерно направленные, возбуждающие взаимные игры не получили никакого дальнейшего продолжения. Иногда, присматриваясь к Ванде, я пытался вообразить себе, а не кроется ли в ней нечто тайное, порочное, но, не находя этому никаких признаков, а также по причине полного отсутствия инициативы с ее стороны, я быстро охладевал. Из каких-то слов, обрывков фраз у меня составилось впечатление, что она со мной особенно «блюдет» себя. Но не потому что мы были двоюродные брат и сестра, браки между которыми как ни как считались нежелательными, а как бы по долгу своего предназначения считала необходимым демонстрировать мне свою неиспорченность и целомудрие. Я же, со своей стороны, не решился бы ни на какую разведку и зондирование, так как это мгновенно было бы истолковано и ею (и мамами!) однозначно, – чего мне, повторяю, нисколько не хотелось. Достаточно и этой родственной болтовни, что мы подходим друг другу, о потенциальном сватовстве и т. д. Мы все больше дичились друг друга. У нее были необычайно пухлые губы, жадный рот. Циничный Павлуша называл их «рабочими», говорил: как присосется к тебе такими, потом неделю ноги будут трястись. Не знаю, как насчет глаз, грудки, попки, и уж, конечно, губ я бы не стал дискутировать, но вот лицо у нее было с любой точки зрения, мягко говоря, не эталон. В моем представлении – типичная деревенская морда, щекастая, носатая, как бы не очень чистая, на которой, как отмечал еще Гоголь, по народной поговорке «черт горох молотил».

Но главное, что мне в ней претило, – это ее необычайное сходство с матерью, то есть с Кирой, которая хоть и была родной сестрой моей мамы, но совершенно не была на нее похожа и вызывала у меня сильную брезгливость. Еще в детстве я внутренне морщился, когда та пыталась заворачивать меня в подол халата и «носить». Я как бы имел перед глазами шаблон того, что произойдет с девочкой Вандой спустя энное количество лет. Несмотря на все старания – напудривания, подкрашивания, сквозь Кирину пудру так и смотрела старуха. Так и Ванда как бы с детства казалась мне какой-то подпорченной, что ли. Я постоянно чувствовал это неприятное сочетание девичьего и будущей обрюзглости.

Последние месяцы мы почти не виделись. Кира иногда звонила, жаловалась, что дедушка с бабушкой совсем плохи и за ними приходится неусыпно присматривать. Они жили за сто километров от Москвы. Зато обе объявились сразу после маминой смерти. Приехали еще накануне, вечером – помогать, и вместе с Натальей полночи готовили еду для поминок.

В общем, несмотря на некоторую размытость окружающего пространства по причине действия успокаивающих таблеток, я вполне сориентировался. Разглядел стоящую в дальнем углу Павлушину маму.

Тетя Эстер была в своих огромных темных очках и черном шелковом платке. Но очки и платок – не только по случаю траура. Она всегда появлялась в них, после того как однажды ее, уже вдову, подстерегли в подъезде и плеснули в лицо кислотой. Когда-то тетя Эстер была хороша, и «бешеного темперамента». То есть, надо думать, гуляла направо налево, соблазняя всех понравившихся мужчин, пока одна из обиженных жен так зверски ей не отомстила. Мама подозревала, что тетя Эстер не пропустила и отца, но не хотела этому верить. Все равно продолжала дружить. Да и жалела по-женски. К тому же тетя Эстер была прекрасная портниха. Они втроем – мама, Наталья и тетя Эстер – часто собирались кроить, шить что-нибудь модное. Иногда к ним присоединялись Кира и Ванда. Эти шили-подшивали для продажи у себя в городке. Мне ужасно нравилось в такие дни, называемые в шутку «ателье», болтаться около них, слушать их разговоры, наблюдать, как они, часто полуодетые, с пестрыми сантиметрами, повязанными вокруг талий или накинутыми на шею, со ртами полными булавок, возятся с примерками, шелестят выкройками. Там пахло чулками, женским бельем, женской кожей и волосами. Кстати, первые модные брюки нам с Павлушей кроились именно под руководством тети Эстер.

Сам Павлуша на похоронах отсутствовал. Находился теперь бог знает где. А может быть, и еще дальше. Может быть, там, где зреют в изобилии виноград, финики, дыни, абрикосы, лимоны, гранаты, мины, автоматы. Да мало ли на земле хороших мест!.. Буквально накануне мероприятия его «загребли» в армию.

Что ж, о поступлении в институт мой лучший друг и не помышлял. В последних классах, когда мать перестала доставать, забил на учебу, вообще окончательно на все. Косил под тормознутого. А был ничуть не глупее меня. Иногда мне казалось, я понимал, в чем дело: он терпеть не мог отвечать на вопросы, на любые вопросы. Не говоря про учебу. Уж лучше промолчит. Со стороны казалось, что в нем заключено нечто самобытное. Напоследок учителя вдруг прониклись к нему зверским сочувствием. Отпетый двоечник, ни к чему не стремящийся, зазря пропадавший бедняга. Вроде как убогий. Вот-вот к выпивке пристрастится. На выпускные экзамены он вообще не хотел идти. Мол, все равно ни хрена не знаю. Добрая немка затащила и подсказывала прямо при инспекторе из министерства, как родному. Что ни говори, а балдой или, по крайней мере, разгильдяем прослыть не так уж плохо. Любят у нас юродивых.

Присылаемые из военкомата повестки Павлуша игнорировал вот уже несколько недель. Чуть что беспечно отшучивался, придумывал небылицы: «Меня в сапоги не обуют, я дебил, меня молния в детстве ударила» Или: «Мне положена отсрочка, я им принесу справку, что у меня уже трое детей…» Действительно начинало казаться, что при нашей бюрократической волоките-неразберихе и в этот раз как-нибудь обойдется… Но вот не обошлось.

С некоторых пор стали пасти «облавщики» из военкомата, а намедни нагрянули на квартиру.

Участковый милиционер, а с ним двое дюжих бритых сержантов-старослужащих позвонили в дверь. Тетя Эстер через цепочку объяснила, что сын практически не появляется дома, вообще не ночует. Но те предъявили бумагу, вроде ордера. Втроем протиснулись в дверь. Павлуша успел бежать через черный ход. Тетя Эстер развела руками: вот, нету, мол, дома сорванца. Значит, все-таки любила несмотря ни на что. Пыталась кокетничать с участковым, что при ее темных очках и обожженных щеках было нелегко.

Однако другая парочка сержантов покуривала-дожидалась на улице. Однако Павлуша, выглянув в окно и обнаружив засаду, не пошел на прорыв, а решил отсидеться на лестнице. Увы, упертые «облавщики» решили проверить и там. Свистнули тем двоим, на улице, чтоб поднимались через черный ход.

Без лифта подниматься было высоковато, и они не торопились. Павлуша заметался вверх-вниз по лестнице. Он мог попробовать достучаться с черного хода в мою квартиру или какую-то другую, а затем выбежать с другой стороны, через другой подъезд. Но, во-первых, времени было мало, а во-вторых, опасался, что на гулкой лестнице эхо тут же донесет шум и выдаст его маневр, и пока достучится в дверь, его схватят.

Двое «облавщиков» неторопливо, но неуклонно, как в страшном сне, поднимались вверх, а трое других продолжали допрашивать тетю Эстер в квартире, карауля у двери черного хода. Хорошо еще, что Павлуша скакнул на верхний этаж, иначе бы как раз оказался зажат между двумя группами. И теперешнее положение было не лучше. «Облавщики» в своем деле отличались большой опытностью. Раз уж нагрянули, прочесывали на совесть. Будучи тонкими психологами, учуяли, что тетя Эстер чего-то утаивает. Один из бритоголовых сержантов кивнул другим и стал подниматься выше.

Павлуша поднялся до упора: на последнем этаже лестница черного хода оканчивалась глухой, никогда не отпиравшейся железной дверью, отсекавшей последний лестничный пролет. Снова бросился вниз по лестнице. Но оттуда уже громыхали сержантские ботинки. У Павлуши мелькнула мысль распахнуть окно и встать на подоконник. Если и повяжут, то в армию сразу не отправят. Сначала отошлют на психиатрическую экспертизу к докторам Сербскому и Копсевичу… А то можно и в самом деле – прыгнуть. И прощай, славянка…

Буквально в последний момент взгляд Павлуши упал на зияющую смрадно-поганую дыру – откинутый контейнер мусоропровода. Может быть, вспомнил, как в детстве, то ли ради дикой забавы, то ли ради странного эксперимента, бросили туда кошачка?

Павлуша протиснулся в отверстие, целиком влез в трубу между последним и предпоследним этажами. Уперся подошвами в скошенный патрубок, а спиной и руками – в заскорузлые, засаленные стенки. Сержант поднялся до последнего этажа, крикнул вниз: «Чисто!» и неторопливо спустился.

Однако до самого вечера Павлуша не решался вылезти. Все мерещилось, что доносится верещание бритых сержантов. Может быть, это просто были реверберации внутри мусоропровода. Натерпелся не дай бог никому. Пару раз сверху плескали помоями, чем-то таким мерзким, протухшим, чему и названия подобрать невозможно, – самого вырвало. Потом кое-как выбрался, но все равно, ожидая засады, не решался спуститься вниз или стучать в свою или в нашу квартиру. Так и просидел до самого позднего вечера на предпоследнем этаже, продрогнув на сквозняке, измучившись от жажды и голода. Как назло никто из наших очень долго не выходил к мусоропроводу. Хотя все были на кухне.

Полным ходом шли приготовления к завтрашним поминкам – Наталья с Кирой готовили еду, старуха-соседка Циля путалась у них под ногами со своими советами, Ванда стояла у плиты, пекла блины. Меня не трогали. Я просто сидел тут же, стараясь ни о чем не думать. Я в тот вечер соображал очень плохо.

Она-то, Ванда, и вышла к мусоропроводу с помойным ведром. Она и привела Павлушу к нам, ахая:

– Ой, ой! Боже мой, как же от него воняет!

Я с изумление смотрел на моего лучшего друга.

– О, блины, блины! – прошептал он. – С маслицем! Дайте же блинцов-то поесть! Дайте водички напиться!

– Можешь, бульончика? – предложила соседка старуха Циля, потянув воздух своим висячим, похожим на огромную бородавку носом.

– Как от тебя нехорошо пахнет, Павлуша! – фыркнула Кира.

– Может, сначала хотя бы помоешься и переоденешься? – усмехнулась Ванда.

– Сначала поесть, – категорически заупрямился Павлуша. – Умираю с голоду! У – ми-ра-ю!!

Закапризничал, чувствуя себя героем.

– Что вам, – говорил он, усмехаясь, – дайте мне перехватить еще кусочек, тетя Кира. А то, может, щас за мной придут. Весь дом кишит этими бритоголовыми сержантами.

– Никто за тобой не придет, Павлуша, – ласково сказала Ванда.

– А ты зачем убегаешь, Павлуша, – покачала головой Кира. – Ты отслужи, как полагается, и будешь хорошим мальчиком.

– Военная служба не мёд, тетя Кира.

– Зато станешь настоящим мужчиной, Павлуша.

– Да. Или настоящим козлом. Это еще в лучшем случае. Если где-нибудь в диких краях под пули не поставят.