Последний русский. Роман

Последний русский. Роман
Сергей Магомет

«Последний русский» – опус магнум культовой исповедальной прозы. Драматическая история компании молодых людей, поэтов и философов, нигилистов и бунтарей, одержимых идеей прорыва в новую реальность.

Последний русский

Роман

Сергей Магомет

Впрочем, я всегда сознавал себя русским… Да настоящий русский и не может быть иначе, как мы с вами.

© Сергей Магомет, 2017

ISBN 978-5-4474-5228-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я лежу животом на траве, ощущая под собой горячее тело земли. Тяжелые косы берез падают низко-низко, водя кончиками по моим плечам и спине. Миллионы зеленых листочков возбужденно трепещут от брызжущих сквозь них солнечных лучей. Я нахожусь именно там, где нужно. Поместив себя сюда, не нужно ничего предпринимать. На природе, в разгар лета. Не нужно вовлекаться ни в какое действие. Это воодушевляет, как открытие.

Рука поглаживает, раздвигает траву. Непосредственно у земли, трава густо-спутанная, стелется подопрелым слоем и пахнет чуть пряно, чуть терпко. Погружаю туда лицо. Другая рука раздергивает молнию на джинсах. Земля подо мной именно горячее тело, живая плоть. Ее бугорки и впадины заставляют прижиматься, двигать бедрами. Не иначе, как я ищу, стремлюсь войти в нее, как в женщину.

И еще крепче прижимаюсь к земле, обхватив ее руками Как будто хочу с ней срастись. Чувствовать ее, а не себя. Хотя бы ненадолго. Хотя бы здесь в тени, между этими патриархальными подругами-березами.

Вдруг земля легко впускает меня. Словно открылась какая-то полость – втягивающая и емкая. Проникаю глубже, бессознательными толчками достигаю того, что вхожу в нее полностью.

Еще немного, сюда, еще, ну, сейчас, еще, вот, да… Пронзительно исторгаемое живое волокно просверливает почву. Мгновенная, всеобщая связь с универсумом. Тугая струна вибрирует между центром земли и центром моего «я». Можно ли ощутить гравитацию? Перекатываясь на спину, вижу, как струна лопается, капли смешиваются с черными комочками почвы. Отворачиваясь, закрываю глаза.

Щелчок. Неуловимое превращение уже свершилось: «до» превратилось в «после». Что, дурачок, убедился еще раз? Перед чувством воля бледнеет. Каким огромным и важным это казалось «до» – и каким ничтожным «после». На то она и закономерность. На то и тайна.

Под сомкнутыми веками в масляно-черном эфире медленно плывут радужно-алые звезды, похожие на жарко тлеющие, обдуваемые ветерком угли. Прямо-таки мифологическая инициация. Совокупился с землей. Кто другой смог бы? Обнял бы и твердь небесную. Но это, увы, было бы уже слишком… Чего я ждал? Что, оплодотворенная мной, земля многокрасочно расцветет и начнет плодоносить еще более волшебными плодами? Действительно, не нужно никуда идти и ничего делать. Ничего этого теперь не нужно. Благодать снизошла.

Ах, если бы можно было бы вообще освободиться от власти чувств! Восстать против соблазнов и желаний!.. Нет, это был бы не бунт даже, а серьезный эксперимент, предполагающий буквальное, абсолютное воздержание, особого рода пост и назорейское самоограничение. Не к тому ли стремились и монахи, святые отшельники, аскеты, так напрягавшие волю, так истово молившиеся? Чтобы не впасть в искушение, им приходилось отчаянно отбиваться от оголтелых призраков пустыни, маняще изощренных дьявольских наваждений, которые порой так легко спутать с видениями истинного духа. Разве не так звучит и «Песнь Песней»? А сразу за ней суровые поучения Экклезиаста. И в конце некая награда – прозрение, свет, недоступные другим людям, обыкновенным смертным, для которых их желания и они сами – одно и то же.

Впрочем, должно пройти некоторое время, прежде чем я смогу заглянуть в область, перенасыщенную, подавленными страстями, – туда, где происходят фантастические вещи. Вот Рамакришна учит, что истинная мудрость достигается двенадцатью годами абсолютного воздержания. Однако немало. А до того, значит, придется жить дураком.

Но кому удался этот эксперимент? Мне было проще: я знал, ради чего терпеть. Самый подходящий момент. Будучи сформулированной, задача решается автоматически. Мне была известна та точка, до которой я стремился дойти. Такой «точкой» должна была стать любимая женщина.

Так я размышлял, блаженно разбросав руки-ноги, лежа под текучим золотом солнца, которое выплескивалось, словно из обильного родника, и змеистыми сверкающими струями бежало через всю ширь небосвода за горизонт. Под этим ослепительным источником я находился. «Земля-матушка…» – промелькнуло у меня в голове.

Я – исключительный человек. Может быть, последний в своем роде.

Молодой человек, едва достигший восемнадцати лет. Неуместно восторженный, пожалуй. И к тому же неуместно печальный. Оказывается, бывает такое равновесное сочетание.

Ничего удивительного. Если бы я открыл глаза, то, глядя в небо, в его слепящую июльскую синь-раздолье, я бы тут же вспомнил бы о маме, о ее смерти и вчерашних похоронах.

Ее нет. Не существует. Неужели?..

Но что значит «умереть»? Что такое перестать существовать? Когда это случилось – вчера или позавчера? Как такое вообще возможно? Здесь на природе это казалось невероятным.

Мое ухо ловит извилистый птичий щебет, монотонное гудение листвы, стрекотание кузнечиков среди стебельков и былинок и даже возню стрекозок и жучков. Тягучий смолистый жар поднимается вверх. Москва-река, поблескивая прозрачным золотом, бежит неподалеку, исчезает под кустами и вновь показывается среди лугов и рощ. Мир и я, погруженные друг в друга, пронизаны жизнью насквозь.

Я – исключительный человек.

Радость. Речной запах. Высыхающие волосы. В них крупинки речного песка. Разве можно исчезнуть отсюда, с этими песчинками?.. И куда, спрашивается?

Вот пришло в голову о странном свойстве моих записок.

Человек, перед глазами которого бегут сейчас эти строки, живет через сто, а, может быть, через миллион лет, после того как я их написал. А это значит, что меня, как какого-нибудь допотопного египтянина, разрисовавшего пирамиду чудными письменами, давно уже и на свете-то нет. Не осталось ни костей, ни ногтей, ни волос, ни крупинок песка, ни самой земли, с которой смешался мой прах… Но ведь это не так! То есть я сейчас жив, живее не бывает, – и даже ощущаю себя бессмертным! Это забавно: ведь именно сейчас я это и пишу. То есть я пишу как бы в тот самый момент, когда тот будущий человек это читает.

Я, конечно, понимаю, что это только такая умственная абракадабра, философский парадокс, когда абсолютное превращается в относительное, а живое и человеческое – в абстрактное и условное… Но не в этом дело. Перечитывая то, что сию минуту написал, я и сам вижу, что написанное – лучшее доказательство того, что меня, того меня, о котором я писал, уже нет. Как того пресловутого египтянина. Как той реки, в которую – как ни старайся, ни забегай вниз по течению – дважды не войти.

Между прочим, я сразу заметил, что намерение вести записки правдиво и у самого меня вызывает насмешку. А к вымыслу, к литературным упражнениям я никогда не испытывал особого интереса. Самое простое сновидение кажется глубже, красивее и загадочнее, волнует больше, чем самый утонченный вымысел. Если уж писать, то не для истории и не для поэзии. Разве что в надежде иметь под рукой хоть что-то, что позволит немного располагать собой. Воспоминания – блеклые отпечатки реальности. Память капризна, часто сохраняет совсем не то, что потом так хочется вспомнить… С другой стороны, нельзя же, в самом деле, считать, что слова способны раздвигать горизонты! Я доподлинно знаю лишь историю одного человека – самого себя. Да и то – что толку рассказывать! Если уж записывать, то просто потому, что под руку подвернулось «писало». Как, к примеру, начинались простодушные записки моего дедушки, однажды попавшиеся мне на глаза. Дескать, сегодня мне, юбиляру, по случаю выхода на пенсию, сослуживцы преподнесли роскошный ежедневник в тесненном кожаном переплете и прекрасную авторучку с золотым пером, и теперь я решил попробовать, как оно – это золотенькое перышко пишет в чудесном блокноте…

Словом, если бы я был тем будущим «миллионолетним человеком», мне было бы совершенно все равно, правдивы эти записки или вымышлены. Зря стараются пишущие, добиваясь верности фактам, времени, психологии – всечеловеческой объективности. Сейчас для меня важна не объективность, а самая очевидная предвзятость – грубая и моя. Этого бы я не постеснялся, не постыдился. Хотя какая разница!

Когда я впервые заглянул в Библию, точнее, в Евангелия, именно эти субъективность и предвзятость удивили и взволновали меня. Там словам не предают чрезмерного значения. И это впечатляет. Главное – собственный опыт. Отсюда противоречия, накладки, путаница. Апостолы не ошибаются, не подтасовывают и, тем более, нет нужды сочинять. То, что случилось, невозможно передать словами. Ни буквально, ни с искажениями. Пока Христос был жив, Он сам был Словом. И Слово было живо. И никому не приходило в голову записывать Слово, пока Оно было живо. Слово не стало ложью, будучи записанным. Потому что умерло еще раньше.

Чтобы закончить мысль… У апостолов не было претензий, вроде того чтобы: «ага, вот вы, милые, сейчас это читаете, и вашей голове неизбежно возникает какая-нибудь мысль или идея, а это, имейте в виду, мое непосредственное на вас воздействие, мгновенное, как искра, это я в вас сейчас ожил, это я в вас говорю!..» Мне кажется, если апостолы и стремились к чему-то, то исключительно к одному: укрепить собственное чувство, которое было таким прекрасным вначале – сильным, громадным, – а потом стало слабеть. Поэтому они свидетельствовали о личных переживаниях для самих себя. И проповедовали об утрате. Я читаю их свидетельства и не задаюсь вопросом о правде и вымысле. Можно очень стараться, чтобы сообщаемое выглядело достоверно, сколько угодно приводить факты, но достоверно будет лишь переживаемое в данный момент. Мне не дано прожить чужую жизнь, их жизнь. Но в моей груди словно распахивается пропасть, как будто из нее изъяли громадный кусок души, и образовавшуюся пустоту может заполнить лишь такой же необычный опыт жизни. Вот это я еще могу понять и почувствовать! Трудно вообразить, что когда-то каждое слово святого писания воспринималось как высшее откровение. Но находятся же мудрецы-толкователи, которые используют Библию, чтобы среди затертых строк, прописных истин вдруг отрыть, прочитать сокровенный смысл. Для этого, может быть, она, Библия и существует – чтобы высекать из человеческих голов искры гениальных мыслей? Но мне знакомо и другое: эти искры могут быть высечены буквально из любого сочетания знаков. Практически из ничего. Не значит ли это, что для гения тексты не предлог, не основание. Чтобы прозреть настоящую истину никаких слов, следовательно, вообще не требуется. Причем тогда Библия?

Но святые тексты могли быть написаны еще с одной целью – практической в высшей степени. Ничего общего со стремлением зафиксировать факты или переживания. Зато сам процесс писания представлял собой нечто равноценное личному опыту, освоению мира. Прохождение определенного пути. Следовательно, и чтение Евангелий – не обыкновенное чтение. Да, может, не чтение вовсе, а путь, по которому человек движется, как по жизни, теряя или приобретая. Само по себе чтение – ритуальное действо. «Мистика-практика».

А вот древние египтяне верили, что не только святые, но любые тексты обладают подобными магическими свойствами. Не такое ли ощущение и у меня – будто я начал движение к некой цели? И как результат, незаметно для самого себя, – вход в новое божественное измерение! «…И сделались входы сего века тесными, болезненными, утомительными, а также узкими, лукавыми, исполненными бедствий и требующими великого труда… И если кто не войдет в тесное, тот не может получить то, что уготовано…» А также: «…А входы будущего века пространны, безопасны и приносят плод бессмертия…» Глава такая-то, стих такой-то.

Но, прежде, чем куда-либо «войти», все-таки сначала нужно проделать определенный путь. И, как на всяком неизведанном пути, никогда нельзя знать заранее, удастся ли вообще отыскать этот самый «вход». А может, это такой «вход», что, сколько ни подходи, ближе не окажешься. Если только он сам вдруг как-нибудь перед тобой не откроется.

Какая чепуха! А если я вообще не желаю никуда двигаться и ничего записывать? И меня не соблазнишь никаким «входом»? То, что происходит со мной (даже если ничего не происходит) в миллион раз существеннее любых слов. Никто не прочтет моих записок. Никому не позволено совать в них нос. Господи, да кто это теперь пишет записки! Никто не станет их читать. Слова глупы и неповоротливы. Не существует никаких записок. Откуда им взяться, если я вожу пальцем по воздуху?

Я пишу в своей душе.

Итак, мама умерла. Единственная, кто знал о моей исключительности. Значит, теперь об этом не знал никто. Кроме меня самого, разумеется.

Я посвящал ее во все свои детские мечты и фантастические проекты. Вряд ли мама относилась к ним очень серьезно. Если вообще понимала. Да и какого рода она была – эта моя исключительность, – она имела весьма туманное представление. Не блистал же я успехами в школе или какими-либо выдающимися способностями. Зато изъяны налицо. Например, изрядная лень. Мама шутила, что лень родилась вперед меня. Мне же самому лень представлялась врожденным аристократизмом, вроде пресловутого «голубого» цвета крови… Мама и называла меня соответственно – «образец». Со странной смесью гордости и веселой иронии. Так я себя и ощущал.

И все-таки отнюдь не мама внушила мне эту сверхценную идею – о моей исключительности. Убежденность появилась сама собой, чуть ли не в младенчестве. Проникла в сознание из крайне ранних снов и воспоминаний. Палеозой и мезозой. Бесконечная цепочка ассоциаций. Периоды третичный и четвертичный.

Вдобавок, в моей самоуверенности определенно было что-то характерное, типичное. Никто в целом свете не сознавал в себе такой исключительности и не связывал с собой и всей своей жизнью таких колоссальных, хотя и совершенно неизъяснимых планов, как русские мальчики, – а я, может быть, больше всех. Конечно, больше всех! И я всегда был счастлив, инстинктивно счастлив, что я есть то, что я есть, родился там, где родился.

Ни крупицы, ни тени сомнения, что я и есть тот, кто должен совершить или изобрести нечто огромное и великое. Абсолютный разум, совершенный ум. Мой внутренний мир, как реальный окружающий мир, не имел границ, а, следовательно, был беспределен по своим возможностям. Передо мной как бы распахнулась бесконечная перспектива в обе стороны. Просто эти необыкновенные возможности еще мною не открыты. Но они, конечно, могли обнаружиться в любой момент. Для такого превращения достаточно лишь одного неуловимого поворота, одного щелчка – мгновенного, как вспышка, осознания. То есть самая волнующая загадка находится внутри меня самого. Я достигну абсолютной свободы и власти. В этом и заключалась мистика и тайна моей исключительности.

Взять хотя бы способность летать. Нужно лишь сообразить, осознать, как это делается, вот и все. Может быть, это будет столь же естественно, как говорить или ходить. Как, например, человек узнал, что умеет плавать? Так и я смогу летать без каких-либо специальных приспособлений. И тогда облечу весь мир.

Сколько еще необыкновенных возможностей скрыто во мне?.. Может быть, я смогу взглядом воспламенять предметы, замораживать воду или докрасна накаливать гвоздь. Смогу проходить сквозь стены, проникать всюду, получать то, в чем нуждаюсь, как если бы весь мир был моей собственностью. Излечивать болезни и воскрешать из мертвых. Смогу умирать и снова возрождаться… Сверх того, может быть, смогу делать такое, что человеческая фантазия до сих пор была не в силах даже измыслить…

Что, в конце концов, человек способен вообразить себе в качестве самого невероятного? Он так и не придумал ничего фантастичнее двух вещей: воскрешения из мертвых и способности летать. А наверняка существует нечто еще, куда более невероятное! Вот это, пожалуй, гораздо интереснее.

Иначе говоря, я бы хотел сделаться сверхчеловеком. Почему бы и нет?

В детстве у меня была забавная мечта сконструировать такую прочную специальную бочку с внутренним устройством для жилья, чтобы в ней можно было путешествовать по океану. Какое особенное удовольствие: снаружи буря, вода, волны, а внутри – сухо, уютно! И обязательно окошко, чтобы наблюдать за тем, что происходит вокруг…