Последний русский. Роман

– Фуй, Павлуша, как ты нехорошо говоришь. Конечно, это бывает. Но ты не провоцируй. К тому ж, теперь ситуация исправляется. Много к лучшему, я слышала… Какой ты пример подаешь, – она кивнула на меня, – ему, может, тоже скоро служить.

– Сочувствую, – вздохнул Павлуша, – его мне особенно жаль. Пусть бы уж лучше поступил на свой философский. Чем в армию греметь. Его там, пожалуй, оттрахают, нашего философа.

– Фуй, Павлуша! Фуй!

Он только усмехался и облизывался на блины…

Но Кира буквально заслонила блины грудью. «Ты что, не понимаешь, для чего эти блины готовятся?» Мол, на поминки приготовлены.

– Ну, дайте же ему, бедному, поесть! – с улыбкой сказала Наталья.

Тут и я вмешался. И Кира – делать нечего согласилась, пяток блинцов Павлуше отпустила. С начинкой естественно.

– Ты ешь, ешь, – торопила его, – нам сейчас не до тебя. Сам понимаешь. Поешь и, пожалуйста, иди домой.

– Как же он пойдет, – забеспокоилась Ванда. – Его сразу словят!

– Ну вот, ты еще будешь спорить! – замахала на нее руками Кира. – Ему нужно идти к себе домой.

– Он ко мне пришел! – воскликнул я. – И ты не имеешь права его выгонять!

– Ты расстроен сейчас и не понимаешь, что ему лучше уйти.

– Да как ты можешь так говорить! Он будет у меня прятаться, сколько нужно.

– Сегодня такой день, что нельзя кричать, – шикнула Кира. – Мамочка еще все слышит, ей будет неприятно.

– Оставь, пожалуйста, его в покое, мама, – вступилась за меня Ванда. – Как ты не понимаешь!

– Я действительно пойду, – обиделся Павлуша.

– Нет, ты останешься, – заявил я.

– Ты останешься, – сказала Ванда.

– Кира, мне нужна помощь! – дипломатично отвлекла Киру Наталья.

– Ну хорошо, – согласился Павлуша. – Теперь можно и помыться. Блинов наелся, а от запаха тошнит. – Он слегка понюхал согнутую в локте руку и поморщился.

Мы все поморщились.

– Выпить бы еще, – вздохнул он.

– Фуй, какой бессовестный! – сказала Кира и отправилась на кухню.

Павлуша отправился в ванну, пустил горячую воду, улегся. Ванда принесла ему в чашке водки. (Откупорила бутылку потихоньку от матери?) Вошла в ванную, не постучав. Он взглянул на нее с изумлением и восхищением. И выпил. После всего пережитого тут же захмелел.

– Ванда, – серьезно поинтересовался он, – можно задать тебе научный вопрос?

– Ну.

– Что ты думаешь о сексе?

– Что и все нормальные люди.

– Понял. А ты им вообще занимаешься?

– А то!

– А каким занимаешься? Я серьезно!

– Вот пристал. Нормальным.

– Понял. А каким – нормальным?

– Каким-каким – оральным!

– Понял, – сказал он, бултыхаясь в мыльной водичке. – О, у меня, кажется, зверская эрекция!

– Это твое личное дело. Нам-то что, правда, братик? – усмехнулась Ванда, взглянув на меня.

Но выходить из ванной не собиралась.

Павлуша блаженно отмокал в горячей воде, в хлопьях пены, вслух рассуждая о том, что пора, пора, наконец, узнать, что такое женщина. В его «дезертирских» устах это звучало лихо и в то же время очень романтично.

– Вот отыщу себе женщину, – похвалялся он, – типа твоей Натальи, и буду с ней спать!

Ванда презрительно морщилась. Я не обижался. Пусть болтает, пьяный дезертир!

Увы, ему не удалось развить тему. В квартиру отрывисто позвонили. «Не открывайте!» – закричал Павлуша. Ванда поспешила предупредить Киру и Наталью, чтобы не отпирали, чтобы затаились.

Однако в тишине квартиры, как по злому волшебству, загремели отодвигаемые засовы и отпираемые замки. Послышалось дребезжание старухи Цили: «Там он, там дезертир!» Они неплохо знали свое дело. Трое вломившихся бритоголовых сержантов-«облавщиков» выцарапали скользкого дезертира прямо из ванны, понесли голого, словно Афродиту, только что родившуюся из пены, к лифту, погрузились. Лифт дернулся и упал вниз.

Возбужденная старуха выползла следом, припала к сетке лифта, провожая взглядом проваливающуюся кабину и поглаживая себя то одной, то другой ладонью по голове с мелкими косичками, похожими на седую паклю.

И тут из шахты лифта во все горло заорал плененный дезертир: «Прощай, славянка!..» Эхо до такой пронзительности усилило вопль души, что старуха в ужасе отпрянула от сетки.

В общем, увезли моего друга Павлушу на призывной пункт. Теперь его уже, наверное, в числе очередной партии новобранцев посадили на поезд и под присмотром все тех же мрачных сержантов отправили бог весть куда, может быть, действительно на погибель. Еще раньше он говорил, что, пожалуй, наложит на себя руки, твердо решил, даже несколько способов приготовил про запас.

Однако это странно. То есть, то, что, имея отцов военных, мы сами не хотели служить в армии. Издевательства и унижения – еще полбеды. Сломают, задолбают, превратят в идиотов – это гораздо хуже… Или в покойников.

Но армия нужна государству. Что ж ему, государству, поддаться злокачественному человеколюбию и рассыпаться? Состоящее из неких безликих чиновников-политиков, оно, якобы, охраняет нас всех – от хаоса и погибели. Заодно, конечно, и себя. Оно называет себя «Родиной».

А может, мы и есть дебилы и уроды? Вполне научно обоснованное и насаждавшееся мнение. Недоличности, полулюди. Вроде как недоразвитые акселераты-маргиналы и генетически обреченные.

Но кем тогда считать государственных мужей? Могут ли их вообще считать людьми, если «не дрожащей рукой» посылают на погибель своих (то есть, конечно, чужих) детей, а сами вполне благополучно живут-поживают. Наверное, присмотревшись, особенно по отдельности, в них можно рассмотреть обыкновенных, конкретных, живых людей. Но вместе, обезличенные, они олицетворяли государство. Жуткий конвейер, бездушную машину, которая хватала, перемалывала мальчиков, вроде нас, и, может быть, тридцать три тысячи лет вела на их охоту, пожирала, устраивала новые и новые избиения младенцев… Она-то, эта машина, и внушала мистический ужас. А может быть, это была не машина, а жуткая потусторонняя тварь, существовавшая в каком-то ином измерении и проникавшая сюда, чтобы напиться настоящей человеческой крови?

Теперь к ней в лапы угодил мой милый Павлуша… Я очень хорошо себе это представлял и, очевидно, в скором времени сам мог ожидать гостей-«облавщиков».