Легенда о сепаратном мире. Канун революции

В плоскости этих грубых материальных отношений и надлежит рассматривать вопрос о сепаратном мире – зарождение мысли в некоторых общественных кругах о необходимости выхода России из войны. Стоял ли, однако, перед Россией этот вопрос в сознании носителей верховной власти? Если вслушаться в речи оппозиционных режиму дореволюционных политиков, то может показаться на первый поверхностный взгляд, что страна действительно находилась на краю пропасти. Такое настроение символистически можно представить словами, будто бы сказанными лидером «октябристов» Гучковым в августе 1915 г. – с большим волнением и со слезами на глазах: «Россия погибла. Нет больше надежд». Так вновь записал Палеолог со слов Брянчанинова, говорившего ему о государственном перевороте, как о последнем шансе спасения. В таких же выражениях секретные агенты передавали и впечатления видного промышленника Рябушинского после поездки на фронт: «Россия на краю гибели: еще немного, и будет поздно». Много раз нам придется отметить, что подобный пессимизм, вызванный обостренным чувством современников и, вероятно, преувеличенный в беседе с французским послом, не соответствовал реальной обстановке. Во всяком случае, он был совершенно чужд имп. Николаю II вплоть до трагических для власти предреволюционных дней: ему всегда казалось, что в России все в общем благополучно. «Единственное исключение, – как выразился он в письме к жене 9 сент. 1915 г., – составляют Петроград и Москва – две крошечные точки на карте нашего отечества». При таком восприятии не могла в мозгу родиться даже мысль о сепаратном мире – «позорном» для престижа верховной власти, которой руководит Божественное Провидение. В мистической концепции имп. Александры Федоровны, сливавшей национальный интерес с династическим, честь и «прерогативы самодержца» стояли еще выше: «Это должна быть твоя война, твой мир, слава твоя и нашей страны», – писала она 17 марта 1916 г.

И тем не менее вокруг этих имен сплелась паутина сепаратного мира. Чрезв. След. Комиссия должна была в ней разобраться; поскольку данные о ее работе опубликованы, можно сказать, что она не сумела этого сделать – может быть, и не могла. За нее произвел такую работу советский историк Семенников, пользуясь в значительной степени тем «романовским архивом», который фактически был в распоряжении Чр. След. Ком. Семенников собрал почти исчерпывающий материал о сепаратном мире в дореволюционное время[8 - Письмо Васильчиковой косвенно как бы подтверждало информацию, полученную в Петербурге мининистром иностранных дел еще в декабре. Так, Сазонов тогда телеграфировал русскому послу в Париже Извольскому: «Сюда также доходят слухи о возможной попытке Австрии заключить отдельный мир, но пока эти слухи еще весьма неопределенны, и их подтверждение представляется гадательным. Во всяком случае, почин подобных переговоров должен принадлежать Австрии, и нам необходимо будет выслушать ее предложение прежде, чем установить наши условия». Иностранные дипломаты спешили предупредить события, и греческий посланник в Петербурге в конце того же декабря, со слов своего сербского коллеги, сообщал в Афины Венизелосу, что в Ставке в связи с прибытием председателя Совета министров Горемыкина происходило обсуждение вопроса о сепаратном мире с Австрией, по условиям которого Россия получала Галицию и проливы.]. Ниже мы отметим ту группу материалов (скорее пока еще намеки), которую исследователь оставил совершенно в стороне и, очевидно, сознательно – но, конечно, далеко не со всеми его выводами, подчас слишком прямолинейными, узко догматическими, можно согласиться: точнее, из материалов, собранных автором в общем добросовестно, следуют выводы противоположные.

По существу мне нечего добавить к итогам о «сепаратном мире», подведенным в моей книге «На путях к дворцовому перевороту». По отношению к Царю и Царице дореволюционная легенда должна быть отнесена к числу грубых и сугубо несправедливых клевет, демагогически использованных в свое время в политической борьбе с режимом; никаких шагов к заключению сепаратного мира царское правительство не делало; никаких центров или организованных общественных групп, осуществлявших заранее установленный план заключения мира с Германией, в дореволюционное время не существовало, и никаких ответственных переговоров за кулисами по этому поводу не велось. Естественно, что индивидуальные мнения – их можно, конечно, зарегистрировать, поскольку они не выходили за пределы частных разговоров, – в данном случае нас интересовать не могут.

Когда признанный вождь тогдашней «революционной демократии» Церетели в 1917 г. на августовском Государственном Совещании в Москве говорил: «Если бы не было революции, был бы сепаратный мир». – он безответственно повторял лишь стоустую, ходячую, дореволюционную молву. К сожалению, через много лет в эмиграции, игнорируя опубликованные ныне материалы, повторил эту легенду на одном из своих публичных выступлений Керенский, бывший генерал-прокурор Временного Правительства первого состава, подлинный творец Чр. Сл. Комиссии, занявший затем пост главы государства. Член того же коалиционного правительства, при котором рассматривалось царское дело и решалась судьба бывших венценосцев, в своей книге о происхождении революционной России без критики подошел к материалам и выводам советского исследователя. Книга Чернова появилась в 1934 г. Очевидно, не удалось еще окончательно похоронить в сознании современной нам общественности старый миф – так силен еще дореволюционный гипноз. Приходится поэтому полностью пересмотреть те факты, на основе которых обывательскую легенду все же пытаются превратить в исторический факт.

Глава первая. Пробные шары немцев

Поставим себе задачу критически просмотреть в большем или меньшем хронологическом порядке имеющиеся в нашем распоряжении данные, на которых базируется легенда о подготовке верховной властью сепаратного мира с Германией. Обозрение это надо начать с неофициальных предложений, шедших из вражеского лагеря и имевших целью закулисными переговорами добиться выхода России из международной игры. Инициатива такого планомерного натиска исходила если и не непосредственно от германского верховного штаба, то встречала, очевидно, его полное сочувствие.

1. Русская посредница (Письма Васильчиковой)

Русское общество, питавшееся во время войны в значительной степени слухами, до прославленной речи Милюкова в Гос. Думе 1 ноября 16 г., знало только об одном факте – о приезде в Петербург в декабре 15 г. из Австрии фрейлины Васильчиковой, выступившей в изображении тогдашних газет в роли передатчицы предложения о сепаратном мире. В действительности же этому приезду предшествовали три письма Васильчиковой, обращенные к Государю, – два из Австрии, 28 февраля и 17 марта, и третье – 27 мая из Берлина. В первом Васильчикова в самых общих чертах писала, что ее посетили три влиятельных лица (два немца и один австриец), не принадлежавшие к составу дипломатического корпуса, но находившиеся в сношении с царствовавшими представителями Австрии и Германии. Эти люди просили довести до сведения Царя ту беседу, которую они имели с находившейся более или менее в «плену», в своем имении в Земмеринге близкой русской царской семье фрейлиной. Васильчикова обращалась к русскому царю («сильнейшему властителю»), как к инициатору Гаагского мирного конгресса, с призывом своим «могучим словом» остановить пролитие крови, пока еще воюющие стороны находятся в одинаковом военном положении. Она писала, что ни в Австрии, ни в Германии нет «никакой ненависти против России», и что на ее вопрос о Дарданеллах собеседники ответили: «Стоит русскому царю пожелать, проход через проливы будет свободен». 17 марта по просьбе тех же лиц Васильчикова вновь повторяет содержание первого письма, не будучи уверенной в том, что письмо дошло по назначению. «Мы просим русского Государя, не побежденного, а победителя (после взятия Пржемышля) в качестве такового произнести слово мир, и ему пойдут всячески навстречу – и вопрос о Дарданеллах будет решен, конечно, не в пользу Англии, а России» – передавала Васильчикова слова своих собеседников. Перед тем она сообщала, что из секретнейшего источника известно, что Англия намерена себе оставить Константинополь и создать на Дарданеллах новый Гибралтар…

27 мая, т.е. больше чем через два месяца, Васильчикова писала уже из Берлина, что ее посетил министр ин. д. фон Ягов, которого она давно знает и который просил ее сообщить Царю, что Германия «искренне желает прекратить войну»: мир «вопрос жизни и смерти для обеих стран». «Оба соседние царствующие дома должны поддержать свои старые монархические и дружественные традиции». Продолжение войны считают здесь «опасным для династии». Политическими заправилами войны являются франкмасоны, радикалы и tuti quanti, цель которых низвергать троны. Россия выиграет гораздо больше, если она заключит «выгодный мир» с Германией, даже и в вопросе о Дарданеллах, ибо Англия, «несмотря на все свои обещания», никогда не позволит оставить Константинополь во власти России. Свидевшись с находившимся в плену племянником, Милорадовичем, Васильчикова с его слов передавала, что англичане, не стесняясь, говорят, что «как только будет мир, мы немедленно заключим союз с Германией, чтобы напасть на Россию». (Недаром Хомяков говорил про Англию – «коварный Альбион».) Васильчикова виделась с вел. герцогом Гессенским. «Лишнее говорить, – добавил автор письма, – с какой любовью он говорил про Вас и Императрицу и как искренне он желает мира и как радовался, что ф. Ягов решился со мной высказаться». «Это письмо будет доставлено в Царское Село, – заключала Васильчикова, – и передано дежурному флигель-адъютанту для передачи в собственные руки Вашего Величества. Смею просить приказать мне дать ответ, который могу передать ф. Ягову. Я буду его здесь ждать, а потом, увы, должна вернуться в Klein Vortenstein, который до окончания войны не имею права покинуть. Если Ваше Величество решит с высоты Вашего престола произнести слово мир, Вы решите судьбу народов всего мира, и если Вы пришлете доверенное лицо, одновременно такое же лицо будет послано отсюда для первых переговоров».

На первые два письма Васильчикова не получила никакого отклика, – это ясно из ремарок третьего письма. Ясно и то, что не реагировали и на третье письмо, так как приезд Васильчиковой в Петербург произошел больше чем через полгода и связан был со смертью ее матери. На основании царской интимной переписки можно утверждать лишь одно – первое письмо, адресованное через Ал. Фед., дошло по назначению. В письме 9 марта Ал. Фед. писала мужу в Ставку: «Посылаю тебе письмо от Маши (из Австрии), которое ее просили тебе написать в пользу мира. Я, конечно, больше не отвечаю на ее письма». Никаких дальнейших комментариев нет в письме, где выражается восторг по поводу взятая Перемышля: «Я так счастлива за тебя». «Хорошо представляю себе всеобщий восторг и благодарность» – шлет Царица дополнительную телеграмму, передающую и ее собственное повышенное настроение[9 - Настроение самого Царя чрезвычайно отчетливо вырисовалось в ответном письме: «Падение этой крепости имеет огромное моральное военное значение. После нескольких унылых месяцев эта новость поражает, как неожиданный луч яркого солнечного света как раз в первый день весны! Я начал письмо в спокойном состоянии, но теперь у меня в голове все перевернулось вверх дном… О, моя милая, я так глубоко счастлив этой доброй вестью…»]. Важно отметить, что имп. Николай II, вопреки существующим в литературе утверждениям, из письма Васильчиковой никакого строжайшего «секрета» не сделал. Он передал письмо Сазонову, что совершенно определенно подтверждается письмом кн. Кудашева (представителя мин. ин. д. в Ставке) Сазонову 25 марта, которое передает разговор Кудашева с вел. кн. Ник. Ник.: «Осведомляя Вел. кн. о слухах, касающихся мира, Кудашев прибавил, что Сазонов не придал “слишком большого значения” переданному ему Государем письму, так как было слишком много намеков»[10 - Равным образом не делал Царь секрета из «пацифистского» письма, полученного им от кн. Гогенлоэ, бывшего в течение ряда лет военным атташе при австрийском посольстве в России и занимавшего в это время пост посла в Берлине. Гогенлоэ «внушал» Царю мысль послать доверительное лицо в Швейцарию для встречи с эмиссаром имп. Франца-Иосифа, так как легко найти основу для почетного мира… Николай II передал письмо Сазонову, который и ознакомил с его содержащем французского посла Палеолога.]. Осведомлен был и военный министр Сухомлинов, занесший в дневник 24-го марта, что Вильгельм «закидывает удочки через лиц, находящихся за границей и близких Государю». Однако Царь «выразил твердую решимость довести дело до конца и не поддаваться ни на какие уступки…» Осведомлен был и русский посланник в Швеции Неклюдов.

2. Ходячая молва (Письмо принца Гессенского)

Между третьим письмом Васильчиковой и ее приездом в Россию прошло целых шесть месяцев. За это время были сделаны и другие попытки прощупать почву для возможного мира между Россией и Францией с Центральными Державами. Нас может интересовать лишь то реальное, что направлялось по адресу России. И здесь, конечно, останавливает внимание письмо принца Гессенского к сестре. О нем А. Ф. сообщила в Ставку мужу 17 апреля: «Я получила длинное, милое письмо от Эрни. Он пишет: “Если кто-нибудь может понять его (тебя) и знает, что он переживает, то это я…” Он стремится найти выход из этой дилеммы и полагает, что кто-нибудь должен был бы начать строить мост для переговоров. У него возник план послать частным образом доверенное лицо в Стокгольм, которое встретилось бы там с человеком, посланным от тебя (частным образом), и они могли бы помочь уладить многие временные затруднения. План его основан на том, что в Германии нет настоящей ненависти к России. Эрни послал уже туда к 28-му (2 дня тому назад, а я узнала об этом только сегодня) одно лицо, которое может пробыть там только неделю. Я немедленно написала ответ (все через Дэзи[11 - Принцесса Маргарита. Шведская королевская семья служила некоторою связью между родственниками по женским линиям, разделенными войной, и по вопросам о раненых и пленных. Вместе с тем король Густав также изыскивал «средства, могущие положить конец этой ужасной бойне». Он писал Николаю II 3 февраля: «Но я не представляю себе, каким путем этого можно достигнуть, и совесть моя побуждает меня сказать тебе, что в любой момент значительно позже, когда ты найдешь это удобным, я готов тебе всемерно служить в этом деле. Если эти строки заставят тебя призадуматься, я буду чрезвычайно счастлив и на всякий случай попрошу тебя написать мне несколько слов о том, как ты смотришь на мое предложение услуг. Я твердо верю, что из уважения к нашей старой дружбе ты не истолкуешь ложно мое настоящее письмо». Судя по второму письму Густава, Царь ограничился лишь «уверением в дружбе» в письме, которое передано было через Неклюдова, приезжавшего в Петербург.]) и послала этому господину, сказав ему, что ты еще не возвращался, и чтобы он не ждал и что, хотя все и жаждут мира, но время еще не настало. Я хотела кончить с этим делом до твоего возвращения, так как знала, что тебе это было бы неприятно. В., конечно, ничего абсолютно об этом не знает[12 - Комментатор тотчас же уличает А. Ф. в ипокритстве: Вильгельм, конечно, знал. Возможно, но А. Ф. могла думать по-иному. В ней много было наивности. Она негодовала, например, когда узнавала, что письма жены к мужу подвергаются перлюстрации – интимная родственная переписка в ее представлении могла касаться лишь адресатов.]. Все письмо очень милое и любящее. Оно меня очень обрадовало, хотя, конечно, вопрос о господине, который там ждет, а тебя здесь нет, был очень сложным. Э. будет разочарован».

К сожалению, письма принца Гессенского нет, очевидно, в «романовском архиве». Можно строить всякие догадки, но единственным фактом все-таки будет утверждение А. Ф. в письме к брату: «Хотя все и жаждут мира, но время еще не настало». Слухи рождались, ползли – иногда в атмосфере шпиономании и мерещившейся повсюду «измены» – совершенно фантастические, вплоть до таинственного посещения Царского принцем Гессенским. (Очевидно, получение письма не скрывалось от близкого придворного круга.) Французский посол направился к вел. кн. Павлу разузнать о настроениях. С ведома вел. кн. А. Ф. сообщала мужу 14 июня: «…Недавно у него обедал Палеолог и имел с ним долгую интимную беседу, во время которой он очень хитро старался выведать у Павла, не имеешь ли ты намерения заключить сепаратный мир с Германией, так как он слышал об этом здесь, и во Франции распространился об этом слух… Павел отвечал, что он уверен, что это неправда, тем более что при начале войны мы решили с нашими союзниками, что мир может быть подписан только вместе, ни в коем случае сепаратно. Затем я сказала Павлу, что до тебя дошли такие же слухи насчет Франции. Он перекрестился, когда я сказала ему, что ты и не помышляешь о мире и знаешь, что это вызвало бы революцию у нас – поэтому-то немцы и стараются раздувать эти слухи. Он сказал, что слышал, будто немцы предложили нам условия перемирия. Я предупредила его, что в следующий раз он услышит, будто я желаю заключения мира». Царь одобрил ответ жены: «Ты давала совершенно правильный ответ по вопросу о мире. Это как раз главный пункт моего рескрипта старому Горемыкину, который будет опубликован». Насколько волновали А. Ф. эти сплетни о «сепаратном мире», показывает тот факт, что через день она переписывает слова Палеолога, сказанные им по поводу сообщенной ему морганатической женой вел. кн. Павла беседы последнего с Императрицей: «Сегодня гр. Г(огенфельзен) посылает мне ответ Палеолога: “Впечатления, которые… Великий Князь вынес из своего разговора и который Вы… мне сообщаете от его имени, меня глубоко трогают. Я… придаю очень высокую цену прямому свидетельству, исходящему от… Великого Князя. Мое личное убеждение в нем не нуждалось. Но если я еще встречу неверующих, то отныне буду иметь право сказать: я не только верю, но и знаю”. Все это относительно вопроса о сепаратном мире», – добавляла А. Ф.

Те, кто старался доказать во что бы то ни стало планомерную закулисную работу А. Ф. по подготовке почвы для сепаратного мира, пользуются каждым поводом, каждым свиданием ее с иностранцем, каждым письмом, полученным или отправленным ею за границу, для того, чтобы заподозрить ее искренность, – они увидят в словах А. Ф. только «деланную наивность», наличность какой-то макиавеллистической хитрости. Подобный исторический анализ, сводящийся к произвольным натяжкам и кривотолкам, едва ли может быть целесообразен и приводит только к фантастическим построениям. Стоит ли этим заниматься? В качестве иллюстрации приведем один только пример, где побиты все рекорды в силу исключительно небрежного использования документов. Возьмем текст исторических изысканий Чернова. Рассказывая о выступлении Васильчиковой в Петербурге (т.е. в декабре 1915 г.), исследователь, пользуясь перепиской А. Ф. (письмо 25 июня), сообщает: «Еще до этого А. Ф. воспользовалась поездкой через Германию одного не названного по имени “американца из УМСА”, чтобы поручить ему дорогой побывать у принца Макса Баденского и принцессы Виктории и поговорить, как будто о совершенно невинном вопросе – соглашении относительно обращения обеих сторон с военнопленными. В Германии, очевидно, придавали очень большое значение этой инициативе бывшей принцессы Гессенской по завязыванию первой непосредственной связи между членами династии обоих воюющих государств. И Царица вскоре имела случай переслать мужу уже и письма – от этого американца, от “Макса” и от “Вики”. “Пожалуйста, – просит она, – не говори, откуда эти письма (только можно сказать Николаше (вел. кн. Н. Н.) насчет Макса, так как он смотрит за нашими пленными), они послали письма к Ане (Вырубовой) через шведов, а не через фрейлину (т.е. ту же Васильчикову), потому что об этом никто не должен знать, даже их миссия. Я не знаю, почему они так боятся. Я открыто телеграфировала Вике, что я благодарю за ее письмо и прошу ее благодарить Макса от моего имени за все, что он делает для наших пленных”». Автор весьма своеобразно препарировал письмо А. Ф. 25 июня утром А. Ф. сообщала мужу, что она примет одного из членов своего комитета помощи военнопленным в Германии, «одного американца» («из Союза Христианской Молодежи, как наш Макс»), только что вернувшегося из Сибири и обозревавшего там положение немецких пленных. В тот же день она вновь пишет Н. А.: «Я видела американца из Союза Христианской Молодежи и была глубоко заинтересована тем, что он мне рассказывал про наших пленных там и их здесь. Посылаю тебе его письмо, которое он собирается напечатать и распространить в Германии (и фотографии, на которых изображены наши военнопленные бараки). Он намерен докладывать только о хорошем с обеих сторон и не говорить о дурном и надеется таким образом заставить обе стороны работать одинаково гуманно». По Чернову, за те часы, которые протекли между двумя письмами, отправленными в один и тот же день, таинственный американец успел побывать в Германии, прислать А. Ф. письмо и одновременно письма от Макса и Вики! Вся эта фантастика вытекла из того, что в том же вечернем письме от 25 июня А. Ф. сообщала: «Сегодня вечером я получила письмо от Вики, которое посылаю тебе вместе с письмом Макса… Я дала знать тому американцу, который уезжает завтра в Германию, что я желаю, чтобы он повидал Макса, передал ему эти бумаги и рассказал бы ему обо всем, чтобы изменить их ложное мнение относительно нашего обращения с военнопленными». Дело действительно касалось обращения с военнопленными, так как в Германию дошло какое-то объявление, что в ответ на немецкие жестокости будут расстреливать 10 человек из захваченных на месте преступления, «где откроется, что мучили человека». А. Ф. обращала внимание на то, что в «бумаге», присланной от Вики, «все переврано» – там говорилось о расстреле первых десяти немецких пленных – «твоя мысль была совсем не та».

Но самую удивительную операцию с письмом Чернов произвел при изложении пути его пересылки: «Они послали письмо Ане через шведов (автор делает примечание – Густав V), а не через фрейлину (т. e. ту же Васильчикову)». Каждому должна бросаться в глаза несуразица: как могли «американец», «Макс и Вики» 25 июня пересылать письма через Васильчикову? На деле в письме значится, что родственные письма были направлены «Ане через одного шведа – нарочно ей, а не фрейлине – никто не должен об этом знать». Совершенно очевидно, что под фрейлиной, находящейся в Петербурге, не может подразумеваться берлинская Васильчикова…

3. Посланец датского короля

Продолжим обозрение тех перспектив сепаратного мира, которые раскрывали перед русской властью эмиссары, прибывшие из-за кордона. 9 июля, по ходатайству датского посланника, Николай II принял датчанина Андерсена, который был, – отмечает «дневник» министра ин. д., – «давно известен Государю, будучи в близких отношениях ко всему датскому королевскому дому». Андерсен посетил и вдовствующую Императрицу, которая записала в свой дневник 9 июля: был «мой милый Андерсен. Он находит, что надо заключить мир». Андерсен был «лично знаком» и имп. Вильгельму и в прежнее время считался сторонником Германии[13 - Семенников указывает, что Андерсен был директором «Вост. Аг. Пароходства», тесным образом связанного с немецким капиталом.]. В изложении «дневника» министра ин. д., со слов Сазонова, которому Царь рассказал содержание своей беседы с Андерсеном, последняя носила скорее информационный характер. Андерсен, привезший письмо от датского короля с просьбой выслушать устный доклад подателя письма, рассказал, что он недавно посетил Германию, был принят Вильгельмом и виделся неоднократно с Бетман-Гольвегом и фон Яговым. По настроению своему немцы, характеризовал Андерсен, делятся на два разряда: одни следуют примеру Императора, находящегося под сильным влиянием адм. Тирпица, опьянены военными успехами последних месяцев и полны надежд на «неограниченное торжество» Германии; другие, к которым принадлежат канцлер и министра ин. д., опасаются, что Германия не выдержит крайнего напряжения и поэтому стоят за скорейшее заключение мира, причем одни (большинство) мечтают о заключении отдельного мира с Россией, другие находят более выгодным сойтись с Великобританией.

Доклад Андерсена не ограничился устной информацией, он передал Царю письменное «резюме» бесед, которые он имел с Вильгельмом и рейхсканцлером, – резюме, которое не оставляет сомнения в том, что Андерсен являлся не столько информатором, сколько посредником, ставившим задачей своей предложить обеим сторонам «услуги» Христиана X «для дела общего мира». «Продолжая мои прежние усилия и согласно желанию Е. В. (датского короля), я прибыл в Берлин 16 марта (н. ст.), – начинает свою записку Андерсен. – Передав Императору приветствие датского короля, я коротко изложил чувства, которые побудили Е. В. предложить свои услуги в интересах мира… Е. В., находясь в дружеских отношениях с императором, является близким родственником русского императора и английского короля. Этот факт… достаточно оправдывает его выступление с предложением посредничества… Император сказал… (что) он охотно выслушает всякое предложение, которое они (враги) пожелали бы представить ему через датского короля. Он прекрасно знает, что король не может быть заинтересованным в сепаратном мире… что лучшая дорога к миру пролегает через доброе сердце Царя… впрочем, он не имеет возражений против того, чтобы начала Англия… Но грядущий мир должен быть миром длительным, заключенным на базисе, достойном германского народа и принесенных им жертв…»

Надо думать, что берлинская и петербургская беседы носили характер предварительного зондирования и только. Никакого вопроса о сепаратном мире России с Центральными Державами не ставилось, как утверждает австрийский министр Буриан, будто бы хорошо осведомленный о миссии Андерсена. К числу произвольных утверждений этого мемуариста следует отнести его сообщение, что Андерсен дважды посетил Петербург и что если в первый раз (непосредственно после беседы с Вильгельмом) Царь отверг всякую мысль о сепаратном мире, то во второй раз (в июле) Андерсен, хотя его миссия осталась безрезультатной по-прежнему, заметил «меньшую враждебность» в отношении Германии. Семенникову представляется «вероятным», что датский король принял на себя посредничество «если не по просьбе, то хотя бы с согласия Романовых». Из каких данных вытекает это «вероятно»?

4. Банковские пацифисты

Гораздо более определенный характер, нежели миссия нейтрального третчика, носило почти одновременно с ней выступление в порядке частном, но не секретном, в Стокгольме б. директора Deutsche Bank Монквица. «В разговоре с одним русским, коему, очевидно, поручено было мне это передать, – телеграфировал Неклюдов Сазонову 7 июля, – директор упомянутого банка высказал горячее желание берлинских правительственных кругов добиваться отдельного мира с Россией. Во всей Германии чувствуется-де бесцельная борьба с восточной соседкой, против которой якобы не питают никакой злобы; Германия готова была бы предложить России для замирения то, что издавна составляло историческую нашу цель, а именно Константинополь и проливы, вознаградив Турцию Египтом». «То же лицо[14 - Чернов спешит подставить: «как будто бы» Манус? – только потому, что легенда (об этом ниже) связала имя этого сомнительного петербургского финансиста с тогдашним будто бы разговором о сепаратном мире. Если бы автор обратился к подлиннику, то увидел бы, что это во всяком случае не мог быть Манус: «Русский собеседник Монквица – коммерсант, состоятельный, русско-польский полуеврей…» (пропуск в подлиннике) (с) коммерческими связями и знакомствами в Берлине. Здесь он ведет себя безупречно, много и толково помогает нашей транзитной и экспортной торговле». В дальнейшем из другого Неклюдовского же сообщения будет ясно, кого он имел в виду.], – телеграфировал Неклюдов через неделю, – вызванное Монквицем в Мальмэ, передало мне следующий разговор, имевший характер прямого предложения». Упомянув о двух партиях, которые имеются в Германии (см. информацию Андерсена), и о том, что Англия делает Германии мирные предложения, и что Англия и Франция проливов России не дадут, Монквиц говорил, что партия, к которой он принадлежит и которая сочувствует России, готова сделать так, чтобы проливы стали «русско-германско-турецкой территорией при совершенном срытии укреплений». Дальше речь шла об исправлении галицийской границы, предоставлении России займа от 5—10 мил. мар. Посредник указывал, что переговоры надо начать через частных лиц, «не компрометируя официальной дипломатии обеих стран», немедленно, так как после наступления и взятия Варшавы трудно будет объяснить германскому общественному мнению необходимость столь серьезной уступки России. Монквиц намечал и уполномоченных для переговоров – гамбургского банкира Варбурга, шведского финансиста Бендельсона и с русской стороны «выдающегося финансиста», имени которого в документе, к сожалению, нет…

Русский посол по первому впечатлению на предложение директора Deutsche Bank посмотрел, как на очередную попытку внести лишь рознь среди союзников. Он ответил, что «едва ли из планов Монквица что-либо выйдет», и выразил Сазонову уверенность, что «все вышеизложенное уже передано англичанам, как якобы русские предложения сепаратного мира. Позволю себе выразить мнение, – телеграфировал посол, – что подобные маневры немцев должны бы быть немедленно сообщаемы союзниками друг другу». Однако в письме, последовавшем через три дня, Неклюдов считал уже, что «предложения эти носят довольно серьезный характер, ибо такое лицо, как директор Deutsche Bank Монквиц, не стало бы действовать по собственному почину».

Такую оценку подтвердило то, что 7 августа министра ин. д. в Петербурге посетил шведский банкир Кюльберг с «весьма горячим рекомендательным письмом» Неклюдова. Кюльберг, покончив с финансовой стороной русско-шведских отношений, перешел к распространившимся слухам о возможности мирных переговоров между Россией и Германией. «Г-н Кюльберг спросил бар. Шиллинга, – говорится в подневной записи министра ин. д., – знает ли он о том, что через банковских деятелей А. В. Неклюдову были сделаны в этом отношении некоторые предложения, и не думает ли он, что самым подходящим способом наладить подобные переговоры было бы обсуждение возможных мирных условий банковскими деятелями с обеих сторон, съехавшимися в нейтральной стране. Бар. Шиллинг ответил, что ни о каком отдельном мире между Россией и Германией речи быть не может, и что, когда в Германии сочтут время наступившим для мирных переговоров, необходимо будет обратиться с таковыми ко всем союзникам зараз. Кроме того, бар. Шиллинг сказал, что вопрос не в том, кто должен сыграть роль посредника при переговорах – будь то банковский деятель, или дипломат, или любое частное лицо, – важно лишь одно, чтобы такой посредник обладал надлежащими полномочиями со стороны германского правительства и обратился также к правительственному представителю союзников. Иначе будут лишь пустые разговоры между безответственными людьми, а не серьезные переговоры… Г-н Кюльберг… спросил, думает ли бар. Шиллинг, что при соблюдении указанных условий переговоры через банковских деятелей могли бы иметь вероятие на успех. Бар. Ш. ответил, что не знает, насколько Германия была бы в настоящую минуту склонна согласиться на те условия, которые, по мнению союзников, должны лечь в основу всякого соглашения и без удовлетворения которых союзники едва ли согласятся заключить мир. Во всяком случае, почин таких серьезных предложений должен был бы исходить из Германии. Г-н К. сказал, что через два дня возвращается в Швецию, но предполагает быть снова в Петрограде недели через две и просил разрешения вновь посетить бар. Шиллинга».

Невозможно предположить, что Сазонов, отрицательно относившийся к мысли о сепаратном мире, не доложил Царю телеграммы Неклюдова, тем более что предложение директора Deutsche Bank было сообщено в Ставку и тамошний представитель министра ин. д. Кудашев писал своему шефу, что начальник штаба Янушкевич отнесся очень отрицательно к этим разговорам[15 - Янушкевич военное положение обоих противников тогда в письме к военному министру Поливанову оценивал словами: «Если мы на волоске, то и немцы едва дышут». В это же время в заседании Совета министров 17 августа Рузский приблизительно так определял положение: Россия не сможет собственными силами раздавить немцев, но долго сможет сопротивляться.].

Слухи о посредничестве Монквица распространились широко при содействии самих «немецких агентов», говоривших, что Россия после боя в районе Вислы заключит сепаратный мир, по которому она получит проливы, а Германия Польшу (эту пропаганду Неклюдов отметил еще в телеграмме 10 июля). О миссии Монквица сообщал в Афины 20 июля и греческий поверенный в Петербурге, добавляя, что «никаких последствий это предложение не имело». Отклик можно найти и в речи члена Думы кн. Мансырева 4 августа, утверждавшего, что во «влиятельных петроградских салонах» пропагандируется идея сепаратного мира, по которому Прибалтийский край должен отойти к Германии, причем Россия будет компенсирована Галицией. Сазонов счел нужным парализовать ходившие слухи и заявить представителям печати 9 августа, что «попытки наших врагов возбудить переговоры о сепаратном мире встречены во Франции и у нас совершенно отрицательно».

Если попытки Монквица не имели никаких последствий, то это явилось результатом твердости не только русского министра ин. д., но и самого Царя, с большой определенностью высказавшегося в письме к жене 9 сентября: «Здесь (т.е. в Ставке) я могу судить правильно об истинном настроении разных классов народа: все должно быть сделано, чтобы довести войну до победного конца, и никаких сомнений на этот счет не высказывается. Это мне официально говорили все депутации, которые я принимал на днях, и так это повсюду в России».

5. Гофмаршал Эйленбург

До приезда Васильчиковой в Петербург можно отметить еще одно мирное предложение, шедшее из Германии и довольно отчетливо характеризующее отношение Царя к вопросу о преждевременном мире. Оно должно быть отмечено уже потому, что о нем говорилось в Чрезв. След. Комиссии, когда давал свои показания Милюков.

Касаясь попыток «повлиять на Царя», находивших «почву в окружающих», Милюков упомянул о письменном обращении со стороны «какого-то графа, придворного Двора, имп. Вильгельма», в котором «в очень осторожных выражениях» намекалось на «возможность восстановить дружеские отношения, если Царь захочет…» «В ответ на это письмо было категорическое заявление, что никакого ответа не будет, хотя проект ответа был заготовлен, осторожный, дипломатический проект, но ответ был отвергнут только потому, что Царь сказал, что отвечать не желает». Здесь обнаружилась вся беспомощность Комиссии. Свидетель не помнил ни времени получения письма, ни имени отправителя. На вопрос члена Комиссии Смиттена: «Каким образом найти нить и пути, чтобы установить содержание письма», Милюков ответил: «Это письмо есть в мин. ин. д. со всеми подлинниками, с проектом ответа и резолюцией».

Письмо это было отправлено обер-гофмаршалом берлинского Двора гр. Эйленбургом русскому министру Двора гр. Фредериксу, с которым Эйленбург был связан 30-летними дружескими отношениями. Комментаторы поспешили поставить письмо в непосредственную связь с командировкой Васильчиковой – оно «подготовляло почву для приема». Письмо Эйленбурга, по рассказу Палеолога, было доставлено в Петербург неизвестным эмиссаром и переслано обычной почтой адресату (очевидно, в конце ноября или в первых числах декабря). Странный способ доставки важного письма при возможности иными путями сноситься с «немецкой партией» при Дворе. Письмо было передало Фредериксом Царю, причем министр Двора разъяснил, что Эйленбург не мог сделать подобного шага без особого поручения Вильгельма[16 - Такая уверенность и привела, вероятно, к тому, что Керенский в показаниях следователю Соколову говорил, что в бумагах (?) Николая II было обнаружено письмо Вильгельма, на которое не последовало ответа, – «категорически установленный факт», известный и Следственной Комиссии.]. Николай II поручил министру ин. д. составить проект ответа. На другой день, когда Сазонов доложил этот проект (в нем говорилось: если Эйл. искренно сочувствует миру, то он должен убедить Вильгельма обратиться со своим предложением ко всем четырем союзникам, без чего не может быть никаких переговоров), Царь в конце концов признал, что письмо должно остаться без ответа, так как всякий ответ, как бы безнадежен он ни был, мог быть истолкован как согласие на переписку.

6. Васильчикова в Петербурге

Наконец 4 декабря в Петербурге появилась сама Васильчикова. Семенникову представляется наиболее достоверной та версия, которую дал б. мин. вн. д. Хвостов о деятельности Васильчиковой, и он скептически относится к записи Палеолога, сделанной со слов Сазонова. Мое впечатление иное. Хвостову свойственно было какое-то особое гаерство, приводившее к тому, что он не только склонен был приписывать себе не существовавшую инициативу, но и с легкостью просто измышлять факты. Сам Хвостов в официальной беседе с председателем петербургского Общества, редакторов органов периодической печати Гессеном охарактеризовал себя «человеком без задерживающих центров», а его соратник и друг, сделавшийся врагом, Белецкий, в Чр. Сл. Комиссии «темперамент» Хвостова определил так: зайчики прыгали в мозгу этого «дегенерата…» Между тем запись французского посла при всех своих «неточностях» очень близко подходит к тому, что занесено в официальном «дневнике» министра ин. д. (опубликован после выхода книги Семенникова). Последняя запись, непосредственно регистрировавшая факты, заслуживает, естественно, наибольшего доверия. Она устраняет некоторые кривотолки…

Но прежде несколько слов о самом приезде вестницы из вражеской страны. 1 декабря посол в Стокгольме прислал «весьма доверительно» телеграмму «лично» Сазонову: «Здесь проезжала… из Австрии и Германии известная вам Маша Васильчикова. По старинному знакомству она провела в нашем доме несколько часов. Старалась убедить нас, что нашим пленным в Германии живется отлично, и что они только и мечтают о скорейшем мире, что между русскими и сербскими пленниками в Австрии существует вражда, что ей пришлось быть невольной свидетельницей разговора двух англичан, которые будто бы говорили, что главный враг Англии – это Россия и тому подобные выученные нелепицы. Ввиду такого настроения фрейлины В., а также и дошедших до меня ранее сведений о каких-то бестактных письмах, посылавшихся ею из Германии высоким особам, я ей никакой рекомендации к пограничным властям не дал». Показательно, что Царь на этой телеграмме сделал надпись: «правильно».

В первом издании своей работы Семенников с некоторой осторожностью делал предположение, что Васильчикова приехала как бы с санкции Ал. Фед., действовавшей в «полном контакте» со своим братом, вел. герц. Гессенским: «вполне… вероятно», что принц «успел заручиться согласием своей сестры на благосклонный прием Васильчиковой». Поводом для такого предположения служила «загадочная история с пропуском ее в Россию». 2 декабря при переезде границы Васильчикова подверглась допросу в штабе VI армии на северном фронте и показала, что, получивши из России известие о смерти матери, она «добилась при содействии вел. герц. Гессенского и за его поручительством разрешения выехать в Россию сроком на три недели с тем, что в случае, если она не вернется, то ее имение будет конфисковано». Сообщая, что В. предполагает выехать назад «через 15—12 дней», нач. шт. ген. Бонч-Бруевич 6 декабря запрашивал Алексеева: «Надлежит ли допустить Васильчикову выехать за границу, и в утвердительном случае, можно ли подвергнуть при выезде самому тщательному опросу и досмотру». Алексеев положил резолюцию: «Пропустить можно. Опрос учинить можно, а досмотр только при сомнении. Нет надобности наносить лишнее унижение, если в этом не будет надобности». Следовательно, заключает комментатор, или о проезде В. в Ставке было известно раньше, или Алексеев снесся по прямому проводу с Царским Селом о пропуске В. и получил авторитетное указание свыше – «вполне возможно» от А. Ф., так как Император был в это время на юге. Комментаторы не обратили внимания на то, что в запросе Бонч-Бруевича речь шла лишь об обратном проезде Васильчиковой. Пропуск ее не вызывал сомнений в силу уже самой личности «Маши Васильчиковой», близкой по прошлому не только Царской семье, но и верхам петербургского общества[17 - Дочь директора Эрмитажа, гофм. Васильчикова, и жены его, рожденной гр. Олсуфьевой, М. А. Васильчикова состояла фрейлиной при Дворе с 1880 г.]. Очевидно, никаких специальных распоряжений о Ваеильчиковой не было дано.

Во втором издании своей книги Семенников уже более определенно говорит о «директивах свыше», опираясь на рассказ Родзянко, появившийся в XVII т. «Архива Рус. Революции». Ниже мы увидим, что рассказ Родзянко в деталях неправдоподобен, ибо в его памяти перепутались факты и слухи, которых всегда было слишком много, и что этот рассказ не всегда соответствует тому, что сам Родзянко говорил – по-современному, по крайней мере, газетному отчету – в двадцатых числах декабря 1915 г., разоблачая миссию Васильчиковой в бюджетной комиссии Гос. Думы.

В воспоминаниях Родзянко сообщал, что Васильчикова и ему написала «еще в начале сентября» из Австрии «очень странное письмо», в котором старалась убедить председателя Гос. Думы «способствовать миру между воюющими странами». «На конверте не было ни марки, ни почтового штемпеля. Принес его какой-то неизвестный господин. Оказалось, что такие же письма были отправлены Государю, вел. кн. Марии Павловне, вел. кн. Елиз. Фед., А. Д. Самарину, кн. А. М. Голицыну и министру Сазонову – всего в семи экземплярах». Родзянко переслал письмо Сазонову, и тот посоветовал бросить письмо в корзину, заметив, что «он тот же совет дал Государю». «Ко всеобщему изумлению, – продолжает Родзянко, – М. А. Васильчикова появилась в Петрограде. Ее встречал специальный посланный в Торнео на границе… в “Астории” для нее была приготовлена комната… Это рассказывал Сазонов, прибавивший, что, по его мнению, распоряжение было сделано из Царского[18 - В силу связей и положения в свете В. для занятия комнаты в гостинице «Астория» едва ли требовалось специфическое высочайшее вмешательство. Кающийся в Чр. Сл. Ком. Белецкий не преминет упомянуть, что «Астория» была центром приезжающих из-за границы «шпионов».]… Все знакомые Васильчиковой отворачивались от нее, не желая ее принимать, зато в Царское она ездила, была принята, что тщательно скрывалось. Когда вопрос о сепаратном мире в связи с ходившими слухами был поднят в бюджетной комиссии, министр вн. д. Хвостов заявил, что, действительно, кем-то эти слухи распространяются, что подобный вопрос не поднимался в правительственных кругах, и что, если бы это случилось, он ни на минуту не остался бы у власти. После этого я счел нужным огласить в заседании письмо Васильчиковой и сообщил, что она находится в Петрограде[19 - Это, очевидно, не было ни для кого секретом. Сам Родзянко пишет: «Все знакомые В. отворачивались от нее». См. дальше запись в «дневнике» министра ин. д.]. Хвостов, сильно смущенный, должен был сознаться, что она действительно жила в Петрограде, но уже выслана. После заседания частным образом Хв. рассказывал, что на следующий день после своего появления Васильчикова ездила в Царское Село (к кому он не упомянул), и что он лично делал у нее в “Астории” обыск и в числе отобранных бумаг нашел письмо к ней Франца-Иосифа и сведения, говорящие, что она была в Потсдаме у Вильгельма, получила наставления от Бетман-Гольвега, как действовать в Петрограде, а перед тем гостила целый месяц у принца Гессенского и привезла от него письма обеим сестрам – Императрице и вел. кн. Елиз. Фед.».

По словам Родзянко в бюджетной комиссии, Васильчикова тщетно пыталась добиться приема у официальных членов правительства. Как явствует из «дневника» министра ин. д., это было не совсем так: Сазонов Васильчикову принял. Официальная запись передает: «По приезде в Петроград М. А. Васильчикова посетила жену директора 1-го департамента В. Л. фон дер Флит и, разразившись слезами по случаю отношения к ней русского общества, не исключая ее ближайших родственников, уверяла ее, что все ее попытки побудить русское правительство пойти на примирение с Германией и Австрией были подсказаны ей исключительно горячей любовью к ее отечеству – России… Она просила ее устроить ей свидание с министром ин. д., к которому она не решалась обратиться непосредственно из опасения, как бы С. Д. Сазонов, несмотря на давнишнее с ней знакомство, не отказал ей в приеме при нынешних обстоятельствах. При этом она не скрыла, что… имеет поручение говорить и о политических предметах. Хотя и неохотно, министр ин. д. согласился принять М. А. Васильчикову в субботу 5 декабря в 3 часа дня. Приехав к нему, М. А. пристрастно изложила ему то, что она писала раньше, и то, что она говорила почти всем, кого видела здесь… М. А. особенно напирала на то, что наш главный и общий враг – Англия и вообще, смотря на все через немецкие очки, твердила явно подсказанные ей немцами доводы в пользу немецкой точки зрения на нынешнее положение… Горько сетуя на то, что ее здесь не понимают и обвиняют в государственной измене и даже шпионстве, она просила С. Д. Сазонова обо всем ею сказанном доложить Государю и вручила ему записку, составленную ею на основании разговора с вел. герц. Гессенским… от которого она привезла два собственноручных письма для Государя Императора и для Императрицы Ал. Фед. Первое из этих писем было не запечатано, и по поручению великого герцога М. А. прочла его министру[20 - По записи Палеолога и второе письмо не было запечатано, и Сазонов мог его прочесть. Очевидно, и прочел – по крайней мере, Палеолог со слов Сазонова приводит фразу из этого письма брата, высказывавшего надежду, что Императрица, сделавшись русской, вероятно, не выбросила из своего сердца и старую родину.]. В нем заключалась просьба к Е. В. выслушать М. А. В. и отнестись благосклонно к тому, что она передаст от имени Его Высочества. Поручение же последнего заключалось все в том же, а именно убедить Государя заключить мир с Германией. Министр выразил М. А. удивление, что она, зная хорошо здешнюю обстановку, могла хоть бы минуту подумать, что здесь будут достаточно наивны, чтобы отнестись серьезно к столь неубедительным доводам. В России знают, что Германия не даром хотела бы заключить мир, но в России знают также, что прочный мир возможен лишь на таких условиях, которые в настоящую минуту Германия едва ли примет, а потому здесь твердо намерены довести борьбу до конца».

По рассказу Палеолога в тот же вечер Сазонов доложил Императору; последний был в негодовании от миссии Васильчиковой и заявил Сазонову, что В. не будет выпущена из России. В изображении Хвостова, в показаниях Чр. След. Комиссии, инициатива исходила от министра вн. д. «Когда я узнал, что В. приехала, я сейчас же поехал в Царское, сразу доложил, что необходимо арестовать В., и он (т.е. Царь) дал мне право с ней поступить, как мне заблагорассудится… Я сам поехал в “Aсторию”, взял Васильчикову и сам лично произвел обыск. т.е. при мне обыскали». («Я не доверял Белецкому, – пояснил Хвостов, – потому что я видел, что он все время охраняет эти кружки».) «Ничего серьезного» отобранные письма, с коих были сняты копии в министерстве, не представляли… Не стоит разъяснять противоречия, имевшиеся в показаниях Хвостова. Надлежит лишь отметить, что и по его словам отношение Николая II к миссии Васильчиковой было решительно отрицательным.

Самое интересное для нас выяснить: была ли Васильчикова действительно принята в Царском в тот небольшой промежуток времени, в течение которого она находилась в Петербурге. Сопоставление записи мининистра ин. д. с процитированным показанием Хвостова определенно указывает как будто на невозможность такого посещения[21 - Обратим внимание на то, что приезд Васильчиковой совпал с пребыванием в Петербурге представителя французского правительства Думерга, что требовало особой тактичности со стороны верховной власти.]. Но на основании показания того же Хвостова Семенников делает вывод противоположный. Хвостов, между прочим, показал: «Несколько раз пробовал я говорить с Васильчиковой о Распутине: она тоже была в ужасе и говорила мне, что она больше о Распутине говорить не может, потому, будто бы, что ей грубо в Царском сказали, чтобы она не смела вмешиваться». Во втором сокращенном издании книги Семенникова, которым пользовался Чернов, нет ссылки на Хвостова. Чернов уже от себя дополнил автора, сославшись на письмо самой Царицы, которая написала своему мужу: «Мария Васильчикова живет с семьей в зеленом угловом домике и наблюдает из окна, как кошка, за всеми, кто входит и выходит из нашего дома… Она сказала графу Фред (ериксу), что видела, как Гр(игорий) сюда въезжал (отвратительно!). Чтобы наказать ее, мы сегодня пошли окольным путем, так, что она не видела, как мы выходили». «Надо думать, – комментирует Чернов, – что немцам надо было в интересах сепаратного мира проверить степень влиятельности Распутина при Дворе». Автору нет никакого дела до того, что в дни пребывания «Маши Васильчиковой» в Петербурге Николай II сам был в Царском Селе (вернулся 6-го) и, следовательно, жене незачем было писать мужу. Письмо, которое приводит Чернов, относится к 14 июня, т.е. к тому времени, когда Васильчикова «Маша» была в Берлине. К автору, столь неразборчивому в методах своих работ, нельзя предъявлять больших требований – более внимательный читатель писем А. Ф. легко убедился бы, что Маша Васильчикова и Мария Васильчикова (княгиня), о которой идет речь в письме 14 июня, разные лица. Хвостов, сознательно или бессознательно, также спутал обеих Васильчиковых (возможно, что здесь некоторая вина и стенограммы). Кн. Васильчикова была ярым врагом Распутина – ее выступление против «нашего друга» привело княгиню к высылке из столицы в деревню. У «Маши» же Васильчиковой не было основания проявлять враждебность к царскому фавориту, хотя никакой связи между ними, по-видимому, не было. Слова Родзянко в Чр. Сл. Комиссии, что Васильчикова «буквально его избранница» («я это знаю хорошо, потому что Васильчикова мне близко знакома»), надо отнести за счет произвольных заключений свидетеля-мемуариста, равно как заявление Хвостова, что «Гришка ругался» по поводу ареста Васильчиковой[22 - Насколько великолепная память председателя Думы, отмеченная лестной аттестацией руководителя Чр. Сл. Комиссии, погрешала подчас против действительности, или насколько непродуманны иногда были ответы Родзянко, свидетельствует его дальнейшее утверждение, что меры, принятые Хвостовым против Васильчиковой, послужили причиной его увольнения с поста министра вн. д. Причиной опалы Хвостова была шумная эпопея, связанная с посылкой «журналиста» Ржевского в Христианию не то с целью организации при посредстве б. иеромонаха Илиодора убийства Распутина, не то для приобретения илиодоровской рукописи «Святой черт».]. Как мог Семенников, добросовестный в цитатах и умеющий разбираться в материале, допустить такую бросающуюся в глаза явную нелепицу при толковании показаний Хвостова[23 - Тем более это непонятно, что в первом издании своей работы сам Семенников указывает, что «Мари Васильчикова» – это кн. М. И. Васильчикова. Последнего не разобрал даже комментатор переписки Ник. Ал. и Ал. Фед. Не разобрался и редактор издания историк Покровский, писавший в предисловии, что кн. Васильчикова, которую с таким шумом «выслали» после того, как об ее «миссии» разнеслись слухи по Петербургу, проживала в Ц. С. и настолько близко ко Дворцу, что могла видеть все, что там делается. Покровский усматривал «действительную причину» высылки немецкой посредницы в ее «слежке» за Распутиным. Очевидно, Чернов, не вдумываясь в цитируемый текст, механически последовал за редактором советского издания царской переписки.].

Невозможность проникнуть в Царское, неудача у Сазонова и с письмами, привезенными из-за границы[24 - Эти письма, как утверждал Хвостов, были отобраны. В показаниях он рассказал следующую историю. Маньяк немецкого шпионажа хотел испытать вел. кн. Ел. Фед., о которой в Москве ходил слух, что она «шпионка» и что в ее Марфо-Мариинской обители найден подземный телефон для сношения с немцами. Отобрав при обыске письма к Ел. Фед. от ее сестер «принцесс Гессенской и Гольштинской», Хвостов отправил их по адресу якобы от имени Васильчиковой. Письма вернулись не распечатанными на имя министра вн. дел для вскрытия, так как вел. кн. не хотела иметь ничего общего с Васильчиковой, о которой узнала из газет. Этот инцидент скорее всего выдуман склонным к фантазиям бывшим министром. Он сам путает, говоря то о письме Ел. Фед., то о письме на имя Map. Павл. (старшей). Вероятно, этих писем вообще не было. Белецкий в показаниях рассказал совсем другое – он предпринял по просьбе заведующего двором Ел. Фед. Зурова все меры к недопущению поездки Васильчиковой в Москву.], побудили Васильчикову обратиться к другим лицам – в том числе к Родзянко, с которым она находилась даже в родственных отношениях. Это письмо Родзянко по памяти и отнес к сентябрю, когда Васильчикова была еще за границей. Когда Васильчикова «стала протестовать и продолжала действовать, – показывал Хвостов, – я предложил ее выслать в Вологодскую губ., а Департаментом полиции ей было назначено кормовое содержание, чтобы не умереть с голода, потому что у нее не было никаких средств»[25 - В печати революционного времени показание Хвостова вылилось в форму утверждения, что Васильчикова – немецкий агент, состояла на жаловании у департамента полиции и получала 300 руб. ежемесячно.]. Васильчикова не была выслана в Вологодскую губернию, не была заточена и в Суздальский монастырь, как гласит версия, записанная со слов Сазонова Палеологом и повторенная Бьюкененом. В действительности же ее выслали в Черниговскую губ., в имение сестры, где ее и застала революция и откуда она возбудила ходатайство перед Временным Правительством о выезде в Швецию.

Васильчикова была не только выслана, но и лишена фрейлинского звания (1 января). Если принять во внимание то обстоятельство, что газетный шум вокруг имени Васильчиковой поднялся тогда, когда post factum (В. была уже выслана) Родзянко «разоблачал» в бюджетной комиссии истинную цель приезда Васильчиковой, то едва ли можно согласиться с заключением, что «Романовы» не могли «не принять против Васильчиковой репрессивных мер без опасения явно не скомпрометировать себя». Отношение к миссии Васильчиковой определилось до того, как дело «было скомпрометировано оглаской», и Васильчикову лишили фрейлинского шифра вовсе не для того, чтобы «затушить политический скандал». Вывод свой Семенников (Чернов без критики следует за своим поводырем) обосновывает несколькими строками из писем Ал. Фед. 3 и 5 января. «Мне жаль, – писала А. Ф., – что у Маши отняли шифр. Но если так, то и с некоторых господ, которые позволяют себе говорить такие вещи, теперь отлично можно будет снять их золоченые мундиры и аксельбанты». И в следующем: «Митя Бенк(ендорф) говорил у Павла, что Маша привезла письмо от Эрни. А. (т.е. Вырубова) сказала, что ничего не знает, а Павел заявил, что это – правда. Кто же сказал ему? Все они находят справедливым, что она лишена шифра… Кажется, в печати появилось письмо к ней от кн. Голицыной, ужасное письмо, обвиняющее ее в шпионаже и т.д. (чему я продолжаю не верить, хотя она поступила очень неправильно по глупости и боюсь из жадности к деньгам). Но неприятно, что опять упоминается мое имя и имя Эрни». Какое основание имела А. Ф. говорить о «жадности к деньгам», мы не знаем. «Шпионкой» Васильчикова, действовавшая так открыто, конечно, не была – подобное обвинение порождала лишь искалеченная военным временем общественная психология. Но суть негодования А. Ф. все-таки в том, что примешано ее имя к этой истории. И «вновь будут говорить, что Царское – это в сущности «Cour de Potsdam», как выразился в конфиденциальной беседе с Палеологом националист-либерал Брянчанинов, желавший, по словам записавшего беседу французского посла, не только Ал. Фед., но и сестру ее Елизавету заточить в монастырь, а весь остальной “Cour de Potsdam” отправить в глубину сибирских тундр для того, чтобы уничтожить в России вековую немецкую бациллу.

«Cour de Potsdam» – не летучее случайное выражение в интимной беседе, это цельная концепция, нашедшая себе отражение даже в воспоминаниях будущего президента Чехословацкой республики проф. Масарика, – концепция, которую обостренно воспринимала А. Ф.: «Есть скоты, упорно называющие меня так», т.е. «немкой». Естественно, что А. Ф. не хотела разглашения факта получения ею письма брата. Сазонов, конечно, не был дискретен, когда рассказал любящему «болтать ерунду» французскому послу (отзыв в дневнике «друга» Палеолога вел. кн. Ник. Мих.) об этом письме. Еще меньшую скромность проявил опальный министр вн. д. «без задерживающих центров» Хвостов, вернувшийся в Думу и показывавший в кулуарах перлюстрированное письмо принца Гессенского Императрице.

Глава вторая. Византийская мечта

1. Константинопольская проблема перед войной

«Несмотря на видимое сочувствие к этим германским шагам Ал. Фед., – заключает Семенников, – Романовы не могли пойти на переговоры хотя бы уже потому, что только что перед тем они были подкуплены союзниками обещанием Константинополя, и, кроме того, они опасались, что сепаратный мир может вызвать революцию». Если это так, то как мог принц Гессенский «заручиться согласием на благоприятный прием Васильчиковой»? Подобное признание само по себе аннулирует, по крайней мере в отношении 1915 г., те произвольные толкования, которыми обильно уснащены комментарии сценария исторического фильма «Романовы и сепаратный мир». В это время «Романовы» (не только Ник. Aл., но и Ал. Фед.) с искренним негодованием отрицали самую мысль о возможности сепаратного мира. Константинопольская проблема не могла играть здесь никакой роли уже по той причине, что расплывчатые предположения немецких эмиссаров шли вразрез с традиционными, реалистическими тенденциями, которые наметились в русской правительственной политике по этому вопросу.

Приобретение Босфора и Дарданелл – свободный выход из Черного моря – искони считалось националистической политикой осуществлением исторических задач России. «Дай Бог нам дожить до этой отрадной и задушевной для нас минуты», – положил резолюцию в 1882 г. Александр III на докладе посла в Константинополе Нелидова, первого паладина идеи «занятия проливов». «Я не теряю надежды, что рано или поздно, а это будет, и так должно быть», – заключал Император… Еще определеннее высказался через три года Монарх в письме к ген. Обручеву 24 сентября 1885 г. по поводу балканской политики: «…у нас должна быть одна и главная цель – это завоевание Константинополя, чтобы раз навсегда утвердиться на проливах и знать, что они будут постоянно в наших руках». Но Александр III признавал, что до этого идеала еще «далеко…»

Сын свято блюл заветы отца. В течение всего его царствования дипломаты искали «удобного момента», о котором говорил отец, для того, чтобы положить «навсегда» в карман «ключи от своего дома». Проект захвата Босфора не раз обсуждался в 90-х гг. по инициативе того же Нелидова, и слово «навсегда» Николай II собственноручно приписал к протоколу царскосельского совещания 23 ноября 1896 г. На деле сознание собственного бессилия (отсутствие достаточного флота) и опасение того, что «дряхлеющую Турцию» может заменить другое государство, заставляли держаться политики status quo. Генеральша Богданович, отмечая тогдашние разговоры, прямо ставит в своем дневнике вопрос: русские или англичане займут Константинополь. Военный министр Куропаткин в дневнике, записывая свою беседу с Витте, так определил несколько гиперболически положение перед русско-японской войной: «У нашего Государя грандиозные в голове планы: взять для России Манчьжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять и Тибет. Хочет взять Персию, захватить не только Босфор, но и Дарданеллы… Мы, министры,.. задерживаем Государя в осуществлении его мечтаний и все разочаровываем, он все же думает, что он прав, что лучше нас понимает вопросы славы и пользы России…» (Витте якобы вполне присоединился к этому «диагнозу»). В 1908 г., когда России грозила война с Турцией, за спиной которой стояла Германия, вел. кн. Ник. Ник., председатель Совета Государственной Обороны, требовал похода на Константинополь (Дневник Поливанова). В 1911—1912 гг. русская дипломатия настойчиво, но безуспешно, пыталась добиться от французского правительства, взамен признания Россией мароккского протектората, признания Францией русских интересов в вопросе о проливах. Извольский настаивал на изменении традиционной политики Франции на Ближнем Востоке, сводившейся к неделимости Турции, и на предоставлении России свободы действия в отношении Константинополя.

«Исторический» вопрос о проливах более остро выдвинулся в Балканскую войну – в годы ослабления Оттоманской империи, когда он «мог быть поставлен на очередь независимо от желания России, которая не могла, – по мнению, высказанному министром ин. д. Сазоновым, – допустить укрепление на берегах их (проливов) какой-нибудь иной державы». Довольно решительный в своих суждениях и несколько экспансивный Родзянко вспоминает, как он рекомендовал Царю в предпасхальном докладе в 1913 г. «воспользоваться всеобщим подъемом» («славянские маннфестации» в Петербурге) и «идти на Константинополь». «Война будет встречена с радостью и поднимет престиж власти, – утверждал председатель Гос. Думы, указывая на всеобщее недовольство внешней политикой правительства, – русская дипломатия своей нерешительностью заставляет играть Россию унизительную роль». Государь «упорно молчал». Но в это время шла уже усиленная подготовительная работа в военно-дипломатических кругах[26 - «В угоду Австрии, – заносит в дневник вел. кн. Андрей Вл., – наши дипломаты помешали взять Константинополь». На деле опасения вызывали претензии Болгарии (см. ниже позднейшую записку Базили), хотя «болгарский герой» Радко Дмитриев и прибыл в Петербург, как утверждал Родзянко в воспоминаниях, с «секретной миссией повергнуть к стопам Е. В. Константинополь».]. Поэтому не приходится придавать большого значении декларативным, в момент «сближения с Германией» заявлениям Царя Вильгельму II о том, что Россия не имеет никаких притязаний на Стамбул и Дарданеллы, и что Турция должна сохраниться в неприкосновенности и оставаться «привратником Дарданелл». (Впрочем, о таких заявлениях Николая II мы знаем только со слов Вильгельма.)

«В сознание русских государственных людей, – говорит Сазонов в воспоминаниях, – да и всякого образованного русского (не слишком ли смелое и весьма сомнительное обобщение!) уже давно проникло убеждение, что будущность русского государства зависит от того разрешения, которое получит вопрос о проливах[27 - Эту государственную необходимость Сазонов формулирует довольно гиперболически: великая страна была заключена в мышеловку, откуда «ей не было выхода, но куда врагам ее был открыт доступ». Впоследствии военный историк Головин будет сравнивать Россию с заколоченным домом, в который можно было проникнуть только через «дымовую трубу».], но никогда не приходила в голову преступная мысль затеять европейскую войну, чтобы разрешить его в нашу пользу». Опубликованные ныне материалы вносят существенный корректив к этому категорическому утверждению руководителя русской внешней политики накануне европейской войны, который старается опровергнуть «небылицы» о его причастности к существовавшим будто бы замыслам и агитации «военной партии» («легенду» эту усиленно поддерживала, конечно, националистическая печать в Германии).

Оставляя в стороне перипетии сложной дипломатической игры, связанной с противодействием агрессивной политике германского империализма на Ближнем Востоке, напомним лишь о заключительном аккорде в преддверии уже европейской войны. Момент этот сильно затушеван в воспоминаниях Сазонова. Он рассказывает о «безотрадном впечатлении» «полной военной неподготовленности» России, которое он вынес из созванного им с «разрешения Государя совещания 8 февраля 1914 года для обсуждения тех мер, к которым Россия могла быть вынужденной прибегнуть… для защиты своих интересов», – речь шла о возможности «наступательного движения в направлении Константинополя и проливов». Министр ин. д. увидал, что «если мы и были способны предвидеть события, то предотвратить их не были в состоянии». Следует несколько расшифровать это слишком общее заключение.