Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

– Возьми, – сказала она негромко, – проводи меня.

Я достал портфель из-под сиденья, поднялся и стал протискиваться следом за нею… В довольно плотной толпе кинозрителей мы спускались по высокой лестнице выхода.

Офицеры-лётчики поджидали внизу в своих фуражках. Однако они и не пикнули даже, когда мы проходили мимо. Кишка оказалась тонка.

Во-первых, каракулевый воротник, до которого им вряд ли дослужиться – в Советской армии такие воротники прерогатива полковников и выше; во-вторых, моя серая кепка – излюбленный фасон отмотавших две ходки на Зону. Не говоря уже про новенький портфель…

Она пригласила к себе на чай. Идти пришлось недалеко, в пятиэтажку на спуске от площади. Я шёл и места становились всё знакомее и знакомее. Неужто? Не может быть… Точно!

Своим ключом она открыла дверь квартиры, где когда-то чернявый КГБист устраивал мне встречу со своим начальником в стрижке «бобриком» седых волос. Но теперь квартира оказалась обставленной и обвешанной.

Мы разделись в прихожей и прошли в гостиную. На журнальный столик она, вместо чая, принесла бутылку вина, нарезанную кружками колбасу и шоколадные конфеты. Я пил вино, закусывал шоколадом и вспоминал крановщика Виталю.

Мы не спрашивали имён друг друга. Для того зачем мы тут достаточно и «ты». Правда, она не удержалась похвалиться, что работает в прокуратуре.

Я не стал уточнять кем именно, сказал только, что всё равно меня ещё не здесь поймают…

Она ушла в спальню и вернулась запахнувшись в длинный, но незастёгнутый халат; снова села рядом со мной на диване. Я обнял её, запустил руку под воротник халата на спине и расстегнул лифчик. Лицо её радостно просияло. Мы перешли в спальню…

То, что было потом, можно сравнить с показательными выступлениями чемпионов по фигурному катанию. Такое сравнение ближе всего соответствует её точёному телу, которое чётко вписывалось во все эти поддержки, тройные ту-лупы и в прочую остальную программу. В ту-лупах особо выгодно подчёркивалась плавность её стройных форм.

Живо и разнообразно, с причудливыми вариациями, переходили мы от фигуры к фигуре, вольно меняли темп, на лету творя импровизированную смену комбинаций и не переставали покорять сердца отсутствующих зрителей своим филигранно отточенным мастерством в этом поистине прекрасном виде спорта. Восторженное упоение сладостным блаженством…

Вот только в потоках сладострастья у меня зачем-то всплывали обрывки мыслей про непонятную резиновую грелку и какого-то Тузика, с упоение грызущего её в укромном закутке…

При чём тут грелка? Какой ещё Тузик? И что значит «дорвался!»?

Наша победно энергическая калистеника запрограммирована романом Карпентьера, который я совсем недавно прочёл во Всесвiтi. Там тоже, персонаж перед отъездом в Испанию на войну в рядах Интернациональных бригад против генерала Франко, на прощанье поимел свою подругу трижды за ночь. За мною, как всегда, всего лишь исполнение приказа…

Утром она таки приготовила чай, а я позвонил Жомниру, что привёз его книгу и скоро зайду… Однако к Жомниру я не пошёл, а вернулся к скверу Гоголя и в путанице прилегающих улочек зашёл в парикмахерскую. Там не ждали клиента в такую рань, но всё-таки одна из парикмахерш вызвалась побрить меня. Эта молодая, похожая на Цыганку мастерица покарябала мне всё шею, всякий раз при этом ойкала и затирала порез щипучими квасцами. Ещё и не постеснялась принять плату…

Снова пройдя через сквер, я зашёл в школу № 7. Шёл урок и коридоры наполняла тишина. В учительской оказались несколько женщин и я сказал, что хочу повидать ученицу второго класса Лилиану Огольцову, потому что я её отец. Одна из них вышла со мной в коридор и проводила к нужному классу.

Она зашла туда и вернулась с незнакомой мне девочкой в паре тугих косичек из пепельных волос и в серой кофточке с тонкими поперечными полосками впереди, взгляд которой, упорно и бесповоротно, был отведён в сторону.

– Вот эта девочка, – сказала педагог, – но она говорит, что у неё нет папы.

– И правильно говорит, – ответил я, сдерживая неизвестно откуда накатившую злость. – Разве это отец, что показывается раз в пять лет и то лишь для того, чтоб попрощаться?

Учительница тактично отошла к окну неподалёку.

Я расстегнул портфель и опустился рядом с тобою на одно колено, чтобы мы сравнялись. Ты всё так же не смотрела на меня.

– Лилиана, – позвал я, достал из портфеля газету Morning Star и протянул тебе. – Передай это своей маме.

Ты приняла сложенную газету и молча стояла, опустив глаза.

– Ладно, Ли, – сказал я, – иди в класс.

Ты с облегчением повернулась и пошла к двери своего класса. Я поднялся с колена и смотрел тебе вслед, пока дверь не поглотила тебя и газету, где среди податливо-мягких страниц одна оставалась белой и твёрдой, из плотного картона, рамочка, фактически, фотографическая, в которой остановился широкий ручей, неслышно журча вокруг крепких ног юной женщины с улыбкой ясному солнечному дню, с такой же в точности улыбкой, как твоя, наверное… которую я так и не увидел… И ещё бессвязная пачка немногих, но всех полученных мною открыток и телеграмм о том, что вы с ней меня любите, что поздравляете с днём рожденья или днём Советской армии…

~ ~ ~

Я вернул Жомниру Селинджера, а взамен попросил Джеймса Джойса, роман Улисс в оригинале, 705 страниц убористого текста без картинок, без разделения на части и главы. Жомнир и сам когда-то хотел перевести его, но больно уж неконьюктурный этот Джойс. Я обещал вернуть оригинал ровно через десять лет.

Поколебавшись всего мгновенье, он вынес книгу из архивной комнаты и отдал мне.

…будет чем заполнять отмерянную мне вечность…

– Куда ты теперь? – спросила Мария Антоновна.

– В Баку.

Привычным рывком поезд отошёл от Нежинского вокзала. Всё было позади, впереди было всё. Тридцать лет и три года.

– Тебе пора творить чудеса, – сказал я знакомому саксофонисту, когда тому исполнилось тридцать три.

– Чудес я уже натворил, – ответил он, – и даже успел отсидеть за них.

И и умеют же люди жить насыщенной жизнью…

Мне казалось, что еду в Баку – устраиваться каменщиком четвёртого разряда, чтобы без помех переводить Улисса по вечерам. Однако я ехал в Нагорный Карабах с его войной за независимость и прочими сопряжённо-вытекающими подробностями, о которых не хочу говорить.

Но за окнами вагона пока что всё ещё неслись пейзажи 1987-го, последнего мирного года. До развала нерушимого Союза Республик Свободных оставалось два года.

Нынче мне талдычат, что в том году новая эпоха уже витала в воздухе. Простите, не унюхал.

(…в чём причина развала СССР?

Его прикончили Парни с Обочины. Так назывался английский телефильм в четырёх сериях про жизнь британских безработных. Цензоры центрального телевидения не врубились, что рабочий электроцеха завода «Мотордеталь» в конце недели скажет:

– Я всю жизнь работаю, жена моя работает. Сын из армии пришёл тоже работает. Живём в двухкомнатной квартире, а там у безработных, блядь, двухэтажные коттеджи!

Волшебная сила искусства затронула живые струны в сердце Конотопского мужика и – пошла цепная реакция изменившая лицо мира.

Поменялась ли его суть или это была всего лишь пластическая операция?..)

Про то пускай ломает голову какой-нибудь другой «я», а то у меня тут уже утро пошло брезжить за тонким полотном палатки, оповещая конец бессонной ночи и этого нескончаемого письма…

Ты спросишь как протекала моя дальнейшая жизнь за водоразделом из Кавказского хребта?

Так можешь и не спрашивать – я всё равно скажу.

Во-первых, не говори о моей жизни в прошедшем времени, она всё ещё продолжает течь дальше. Я укатал ей русло как сумел.

Из-за спиралевидности течения, нам дано лишь проходить через множественные повторения того, что было и будет.

«…что было, то и будет…» сказано в Ветхом завете, а В. Даль в своём словаре записал то же самое на нормальном, людском языке – «хрен редьки не слаще»…