Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Да, под водой всё видится в желтоватом сумраке и не очень далеко, зато звуки слышны намного чётче и чище, когда сядешь на дно и постучишь парой камешков друг об друга. Наверное, потому что вода глушит все посторонние шумы. Правда, долго под водой не высидеть, набранный в лёгкие воздух стремится на поверхность и тебя тоже тянет, приходится грести в обратном направлении, а с камешками в руках не слишком-то и погребёшь.

~ ~ ~

Отпуска родителей в то лето не совпали и они уезжали по очереди. Сначала Папа навещал свою родную деревню Канино в Рязанской области. Он и меня взял с собою, только строго-настрого предупредил в дороге никому не признаваться, что мы живём на Атомном Объекте.

На станции в Бологове нам пришлось долго ждать поезд на Москву. Папа оставил меня сидеть на чемодане в переполненном зале ожидания, а сам пошёл компостировать билеты. На скамье неподалёку сидела девочка с открытой книгой на коленях. Я встал и приблизился к девочке, чтобы заглянуть в книгу через плечо. Это оказался Таинственный Остров Жюля Верна.

Я прочитал пару абзацев знакомых строк, которые мне так нравились. Она читала, не обращая внимания, что я стою позади спинки скамьи для ожидающих пассажиров. Мне хотелось заговорить с нею, но я не знал что сказать. Что это хорошая книга? Что я тоже читал её? Пока я подбирал правильные слова, пришли её взрослые сказать, что их поезд уже прибывает. Они ухватили свой багаж и вышли в дверь на платформу. Она ни разу не оглянулась…

Потом вернулся Папа с закомпостированными билетами. По моей просьбе, он купил мне книгу из книжного киоска в зале ожидания про Венгерского мальчика, который потом стал юношей и сражался с Австрийскими захватчиками его Венгерской родины. Потом из громкоговорителя разнеслось невнятное эхо о прибытии нашего поезда и мы вышли на перрон. Мимо прошёл мальчик лет десяти.

– Видишь? – спросил меня Папа. – Вот это называется бедность.

Я посмотрел вслед мальчику и увидел грубо нашитые заплаты на его штанах, которые перед этим не заметил.

В Москву мы прибыли на следующее утро. Мне очень хотелось увидеть столицу нашей Родины с самого начала и я всё время спрашивал, ну, когда же будет Москва, пока кондуктор не сказал, что вот она уже началась. Но за окном вагона тянулись такие же развалюшные избы как на Валдае, только побольше и потеснее друг к другу, и они никак не хотели кончаться и только когда поезд втянулся под высокую крышу вокзала, я поверил, что это мы в Москве.

Мы пошли пешком на соседний вокзал, который оказался совсем рядом. Там Папа опять закомпостировал билеты, но на этот раз поезд нужно было ждать до вечера, поэтому он сдал чемодан в камеру хранения и мы сели на экскурсионный автобус в Кремль.

Внутри Кремлёвских стен всех строго предупредили, что ничего нельзя фотографировать и Папе пришлось показать, что это его самодельный радиоприёмник у меня на плече в кожаном футляре, чтобы мне позволили носить его и дальше.

У домов посреди Кремля стены белые, а рядом тёмные Ели, но мало, хотя густые и высокие. Экскурсию привели к Царь-Колоколу, одна стенка у которого разбита. Это случилось, когда Царь-Колокол упал со своей колокольни и с тех пор не может звонить, а так и стоит на земле для экскурсий. Но жалко, послушать бы… А потом мы пришли к Царь-Пушке на высоких колёсах и я сразу же взобрался на груду больших полированных ядер у неё под носом и сунул голову в её пасть. Там оказались круглые стенки, как в большой трубе, но с глубоким слоем пыли повсюду.

– Чей это мальчик? – закричал снаружи пушки какой-то дяденька в сером костюме на бегу из-за соседней Ели, но совсем не из нашей экскурсии. – Уберите ребёнка!

Папа признался, что я – его и, пока мы не покинули Кремль, ему пришлось держать меня за руку, хотя было жарко… Когда автобус вернулся на вокзал, Папа сказал, что ему нужно купить наручные часы, вот только денег не очень много. Поэтому мы зашли в магазин, где были одни только часы в стеклянных ящиках на столах и в шкафчике, но тоже стеклянном, и Папа спросил меня какие же ему выбрать. Памятуя его жалобу на безденежье, я показал на самые дешёвые, за семь рублей, но Папа всё равно купил дорогие, за сиреневые двадцать пять рублей с белым бюстом Ленина в профиль…

В деревне Канино мы жили в избе Бабы Марфы, которая состояла из одной большой комнаты с двумя окнами напротив большой Русской печи. Из избы можно было пройти в маленький двор с дощатым забором и жильём коровы, но я туда не заходил, потому что в навозе не осталось места куда ногу поставить. Позади избы находился сарай опёртый на неё и тоже из брёвен. Окон в нём не было, а только клочки старого сухого сена и запах пыли. В углу я нашёл три книги: исторический роман про генерала Багратиона в войне 1812 года против Наполеоновского нашествия, повесть об установлении Советской власти на Чукотке, где пришлось гоняться за Белыми на собачьих упряжках, и Маленький Принц Антуана Сент-Экзюпери…

Один раз сестра и брат Папы приходили в гости, они жили в той же деревне, но были слишком заняты работой в колхозе. По этому случаю Баба Марфа сготовила большой жёлтый омлет, а другие обеды я не помню.

Деревня Канино разделена надвое ложбиной, где течёт широкий тихий ручей. Оба берега в сплошной стене Ивняка с длинными листьями, который местами даже смыкался над головой. А сам ручей неглубокий, чуть выше колен, с приятным песчаным дном. Мне нравилось бродить в его медленном течении.

Один раз Папа повёл меня на речку Мостью. Идти туда неблизко, зато достаточно места для плавания от одного заросшего дёрном берега до другого. На обоих берегах было немало отдыхающих людей, наверное, из других деревень. На обратном пути мы увидели в поле комбайн, который убирал рожь в поле, и когда он проехал мимо к другому концу поля, Папа рассердился и сказал: —«Тьфу!.»

Как оказалось, комбайнёр срезал только верхушки у колосьев, чтобы побыстрее закончить, но когда увидел незнакомца в белой майке, тем более с мальчиком городского вида, то решил будто мы тут проездом – начальство из района, и начал срезать под самый корешок, как очковтиратель какой-то…

Возле сарая Бабы Марфы появился большой стог сена для её коровы, и когда Папа и его брат начали какой-то ремонт в избе, то Баба Марфа перешла ночевать в сарай, а постель для меня и Папы стелилась наверху стога. Спать там было удобно и приятно из-за запаха высыхающей травы, но немного непривычно, и даже чуть-чуть страшновато, что так много звёзд смотрят на тебя всё время. К тому же, ни свет ни заря начинают кричать петухи деревни, а потом лежи в предрассветных сумерках пока снова заснётся…

Однажды я отправился против течения, пока не добрёл до следующей деревни, где деревенские мальчики запрудили ручей земляной плотиной с дёрном, чтобы было где купаться. Но после этого я заболел и меня отвезли в ту же самую деревню в верховьях ручья, потому что только там был лазарет с тремя койками. На одной из трёх я болел целую неделю и читал Знаменосцы Гончара, а также лакомился клубничным вареньем из банки, которую принесла сестра Папы, тётя Шура, а может быть жена его брата, тётя Аня, потому что они вместе тогда пришли меня проведать…

Так мы провели Папин отпуск и вернулись на Объект

~ ~ ~

Вскоре после нашего возвращения Мама взяла Сашу с Наташей и поехала на Украину проводить свой отпуск в Конотопе. Опять мы с Папой остались только два мужика. Он готовил вкусные макароны по-Флотски и рассказывал мне подробности жизни моряков. Например, на корабле многие команды подаются трубой и она не просто дудукает как пионерский горн, что вместе с барабаном идут вслед за Знаменем пионерской дружины на торжественной линейке. Корабельная труба играет по разному для каждого случая. В обед труба выпевает: —«Бери ложку, бери бак и беги на полубак». «Бак» это котелок, куда матросу выдают обед, а «полубак» то место на корабле, где корабельный повар-кок раздаёт черпаком что он там сготовил.

И Папа объяснял мне разные морские слова. «Клотик» это самый кончик самой высокой мачты на корабле, а когда хотят подшутить над молодым матросом, ему дают чайник и посылают принести чай с клотика. Новичок, конечно, не знает где это и ходит по судну с чайником, расспрашивает как пройти, а старые морские волки посылают его в разные места или в машинное отделение, так, для смеха…

А ещё Папа сказал, что некоторые зэки, которые прожили на Зоне слишком долго, уже не могут жить на свободе. И поэтому один рецидивист, когда закончился срок, просил начальника лагеря не выпускать его, а держать дальше. Но начальник Зоны сказал: —«Закон есть закон! Уходи!»”

А вечером рецидивиста опять привезли на Зону, потому что он убил человека в соседней деревне, и убийца кричал: —«Говорил я тебе, начальничек! Из-за тебя душу невинную пришлось загубить!» На этих словах у Папы глаза смотрели вбок и вверх, и даже голос его менялся как-то…

Некоторые книги я перечитывал не один раз, не сразу, конечно, но спустя какое-то время. В тот день я перечитывал книгу рассказов про революционера Бабушкина, которую мне вручили в конце года за хорошую учёбу и активное участие в общественной жизни школы. Он был простым рабочим и работал на богатеев-фабрикантов перед тем как стать революционером, а во время революции 1905 года пропал без вести.

Когда Папа позвал меня из кухни идти обедать, я пришёл и начал есть вермишелевый суп, а потом спросил: —«А ты знаешь, что до Октябрьской Революции на заводе Путилова рабочих однажды заставили трудиться сорок часов подряд?»

И Папа ответил: —«А ты знаешь, что твоя Мама поехала в Конотоп с другим дядей?»

Я поднял голову над тарелкой. Папа сидел перед нетронутым супом и смотрел на занавеску в кухонном окне. Мне стало страшно, я заплакал и сказал: —«Я убью его!»

Но Папа всё так же смотрел в занавеску, и он сказал: —«Не-ет, Серёжа, убивать никого не надо». – Голос его звучал чуть гнусаво, как у того рецидивиста-душегуба, который хотел и дальше оставаться на Зоне.

Потом Папа попал в Госпиталь Части и два дня соседка, которая въехала в комнаты сокращённых Зиминых, приходила к нам на кухню готовить мне обед. На третий день вернулась Мама с моими братом-сестрой…

Мама пошла проведать Папу в Госпитале и взяла меня с собой. Папа вышел во двор в синей пижаме, там всех переодевают в такие же. Родители сели на скамейке и сказали мне пойти поиграть. Я отошёл, но не очень далеко и слышал как Мама что-то быстро-быстро говорит Папе тихим голосом. Он смотрел прямо перед собой и повторял одни и те же слова: —«Дети вырастут – поймут».

(…когда я вырос, то понял, что из Конотопа опять пришло письмо с доносом, только на этот раз прямо Папе, а не в Особый отдел. Зачем?!. Ведь это не сулило доносчику улучшения жилищных условий, или каких-то других улучшений быта. Или, может, просто по привычке? Или, может, это вовсе не сосед был?. Просто некоторые люди, когда им плохо, думают что полегчает, если сделать плохо кому-то ещё. Не думаю, что это срабатывает, но знаю, что есть такие мыслители…

И я ни разу не спросил моих сестру-брата ездил ли с ними в отпуск какой-то дядя, но я знаю, что так и было.

Мама построила свою защиту на контратаке против непутёвого поведения Папы в Крымском санатории, куда он ездил по путёвке профсоюза один, годом ранее. Там он стал таким легкомысленным, что не догадался даже скрыть следы своей легкомысленности и Маме пришлось отстирывать улики с его трусов в стиральной машинке «Ока»…)

Потом Папа выписался из Госпиталя и мы стали жить дальше…

~ ~ ~

В школе наш шестой класс перевели обратно на второй этаж в главном здании. Из-за беспрерывного чтения книг вперемешку с телевизором, времени на домашние задания у меня, практически, не оставалось, учителя меня стыдили, но продолжали ставить хорошие оценки, просто по привычке…

В общественной жизни школы я сыграл роль коня в инсценировке силами пионерской дружины школы. Эта роль досталась мне потому, что Папа сделал большую лошадиную голову из картона и на сцене я представлял конскую голову и передние ноги. Мои руки и плечи скрывала большая шаль, которая прятала ещё одного мальчика, который в согнутом виде держался за мой пояс и исполнял роль задней части четвероногого. На сцене лошадь не говорила никаких слов, потому что просто приснилась лентяю в виде кошмара, чтобы он с перепугу начал хорошо учиться. Постановку мы представили в школьном спортзале, и в Клубе Части, и даже ездили на гастроли за Зону – в клуб деревни Пистово. И повсюду выход коня на сцену вызывал оживление в зале.

Кроме кино в Клубе Части, я иногда ходил в Дом Офицеров, родители давали мне деньги на билет. Там я впервые посмотрел Французскую экранизацию Трёх Мушкетёров.

Перед сеансом в толпе собравшихся в фойе ходили нехорошие слухи, что фильм не привезли и вместо него покажут другое кино, чтобы не возвращать деньги за проданные билеты. Я старался не вслушиваться в жуткую весть и отгораживался от неё сосредоточенным разглядыванием громадного парадного портрета Маршала Малиновского, на полстены фойе, во всех его орденах и регалиях.

(…моё «я» того периода ещё и слыхом не слыхивало про Эдди Мёрфи, и не сомневалось, что мы в одиночку победили Германию во второй Мировой войне, потому что Советские люди в любую минуту готовы умереть за нашу Советскую Родину бросившись под танк или на амбразуру дзота, ну и к тому же у нас имелось непревзойдённое вооружение – «катюши» (то «я» не знало, что все они монтировались на Американских «студебеккерах»)…)

Коллекция разноцветно блестящих кружков, крестов, звёзд—пришпиленных, привинченных, приколотых для экспозиции—не оставляла ни живого, ни свободного места на его парадном кителе и медали меньшего достоинства болтались ниже пояса, на чреслах, как полы общей кольчуги.

И я дал слово окольчюженному Маршалу, что не пойду смотреть ничего другого, даже если не отдадут деньги за билет. Однако тревога оказалась ложной и счастье, щедро сдобренное звоном шпаг, длилось целых две серии, к тому же в цвете!.

Освоение Библиотеки Части продолжалось весьма успешно. Меня давным-давно перестали пугать картинки в пустой просторной прихожей, и кроме того я стал заправским полколазом.

Полки книжного лабиринта настолько тесно толпились друг к другу, что я наловчился восходить до самого потолка упираясь ногами в полки по обе стороны узких проходов. Не скажу, что на недосягаемых прежде высотах нашлись какие-то особые книги, однако приобретённые навыки альпинизма повышали моё самоуважение. Как и тот случай, когда Наташа оторвала меня от диванного чтения известием про сову в подвале углового здания.

Конечно же, я сразу выбежал вслед за сестрой. Коридор подвала освещался одинокой лампочкой чудом уцелевшей в эпоху «шпоночных» войн. В конце коридора, под проёмом в приямок, на полу сидела большая птица, куда крупнее совы. Это был настоящий филин, который сердито вертел своей ушастой головой и щёлкал крючковатым носом, не диво, что детишки не решались подойти.

Я действовал не раздумывая, как будто каждый день общался с приблудными филинами. Сняв клетчатую рубашку, я набросил её на голову птицы. Потом ухватил за когтистые ноги и поднял над полом. Филин не сопротивлялся под покровом моей одежды. Куда? Конечно же, домой, тем более, что я в полураздетом виде.