Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

– Мог бы попросить деньги у Тёти Люды.

– Да? Я спросил где вы, а она говорит, глаза б её на меня не смотрели.

– Что?! А ну, пошли в хату!

Дома она скандалила с сестрой, а Тётя Люда отвечала, что всё это брехня и она сказала только, что и меня бы не видела, если б я к ней не подошёл. Но я упорно повторял свою брехню. Мать и Тётя Люда кричали друг на друга всё громче и непонятнее. Баба Катя пыталась их урезонить: —«Да, перестаньте, стыд перед людьми! Соседи слышат, на улицу слышно!»

Наташа, Саша, Ирочка, и Валерик, с глазами круглыми от страха, толпились в дверях между кухней и комнатой, где Дядя Толик и отец сидели молча уставясь в угол на ящик телевизора…

Так совершилась вторая моя подлость в жизни – возвёл напраслину, оклеветал свою ни в чём не повинную тётку. И хотя её ответ на мой вопрос я истолковал именно так, как пересказывал позже матери, всё ж, после тёткиных разъяснений, я мог признаться, да, именно так она говорила. Нет, не признался в подлой лжи.

Эта ложь без слов наполняла меня раскаянием, также невысказанным, что скандал в хате произошёл из-за меня. Я чувствовал себя кругом виноватым – перед Тётей Людой с её детьми, перед матерью, которую я обманул, и перед всеми, что я такой рохля, разнюнился: —«Ах, папы-мамы нет дома! Остался один-одинёшенек!»

Моё раскаяние не высказалось и не облегчилось признанием, потому, что нас не учили просить извинения. Да, иногда в кино можно услышать как это делается, но в жизни, если случайно толкнёшь кого-то, наступишь, или ещё там что, нечаянно, то «Звыняй, шо мало!» за глаза хватало – ну видишь, я ж заметил же ж.

Весь этот шум из ничего положил начало медленному неприметному процессу моего отчуждения и превращения в «отре?занный ломо?ть», как обычно говаривал отец. Я начинал жить отдельной собственной жизнью, хотя, конечно, не чувствовал этого и не осознавал, а просто жил себе и всё тут…

~ ~ ~

Мать и Тётя Люда быстро помирились, после того, как Тётя Люда показала ей как правильно поётся модная песня «Всюди буйно квiтне черемшина», а кроме того с работы она приносила продукты, которые нигде не купишь, потому что в магазинах выбор товаров был крепко ограниченный, а всё более-менее стоящее продавалось из-под прилавка нужным людям, у которых и тебе придётся просить что-то. Или же родственникам.

Тётя Люда так смешно рассказывала про обеденные перерывы у них в магазине. Вот запрут на засов входную дверь с улицы Ленина, и все продавщицы собираются в раздевалке – хвастаться, кто что вкусненького принёс из дому в литровой банке на обед. Сравнивают у кого как пахнет, у кого смотрится лучше, рецепты пересказывают.

Завмаг отдельно ест, в своём кабинете, но дверь нараспашку, а когда у неё на столе зазвонит телефон, она трубку снимет—да? вам кого? – и кричит, чтоб в раздевалке услышали. Ну, вызванная бегом-бегом в кабинет, потом обратно, но всё равно от её вкусненького осталось уже на донышке, лучше один раз лизнуть, чем сто раз взглянуть, пральна? Но одна у них есть, до того сучка хитрая! Завмаг ей покричит «к телефону!», так эта зараза не спеша так подымется, делает «хырк!» и в свою банку «тьфу!», и – пошла, даже не огля?нется. И хоть полчаса по телефону говорит, никто на её обед и не смотрит. Йехк!

Мать тоже устроилась работать в торговле, на должность кассира в большом Гастрономе № 6 возле Вокзала. Но через два месяца у неё там случилась большая недостача. Она очень переживала и повторяла всё время, что не могла так ошибиться. Наверное, кто-то из работников магазина выбил чек на крупную сумму, пока она вышла в туалет, а кассовый аппарат запереть забыла. Пришлось продать пальто папы из чистой кожи, купленное ещё в бытность на Объекте. После этого мать трудилась в одиночку, в торговых точках где нет подозрительного коллектива, а только она одна – в ларьках Городского Парка Отдыха рядом с Площадью Мира, где продаётся вино, печенье, сигареты, разливное пиво…

В конце лета в хате снова был скандал, но уже не разборка между сёстрами, а между мужем и женой. А всё из-за грибов, которые Дядя Толик привёз из лесу завёрнутыми в газету. Не очень-то и много, хотя на суп хватило бы. Этот свёрток раздора Дядя Толик аккуратно обвязал и положил в сетку, чтобы повесить на руль «Явы» и не растерять по дороге. Но дома вместо благодарности Тётя Люда устроила ему бучу, как увидала, что газета обвязана бретелькой от лифчика. Напрасно Дядя Толик твердил, что подобрал в лесу эту «паварозку хренову», Тётя Люда всё громче и громче ему объявляла, что она не вчера родилась и пусть ей покажут лес, где на кустах лифчики растут, и нечего из неё дуру делать… Баба Катя уже не пыталась утихомирить спорящих и только смотрела вокруг грустными глазами.

(И это стало уроком сразу для двоих – Дядя Толик никогда больше не привозил домой грибы, а я выучил слово «бретелька»).

Но Тётя Люда, пользуясь моментом, попыталась даже отменить выезды Дяди Толика на рыбалку, и тогда уже он начал повышать голос до тех пор, пока не был найден компромисс – ему позволено и дальше увлекаться рыбной ловлей при условии, что на рыбалку он берёт с собой меня. Так что в последующие два-три года, с весны до поздней осени, каждый выходной, с парой удочек и спиннингом примотанными к багажнику его «Явы», мы уезжали на рыбалку.

В основном, мы ездили на Сейм, иногда на далёкую Десну, туда 70 км в одну сторону и приходилось выезжать затемно… Обгоняя треск собственного мотора, проносилась «Ява» через город объятый мирным безмятежным сном для поголовно всех, включая ГАИ… Одолев 30 км колдобин Батуринского шоссе, мы вырывались на Московскую трассу, где Дядя Толик иногда выжимал из Чехословацкого мотора 120 км в час…

Когда мы сворачивали на полевые дороги, рассвет постепенно начинал догонять «Яву». Я сидел сзади, ухватив бока Дяди Толика руками засунутыми в карманы его мотоциклетной куртки искусственной кожи, чтоб они напрочь не закоченели под встречным ветром. Ночь вокруг мало-помалу превращалась в сумерки прочерченные более чёрными сгустками лесополос среди полей, небо светлело, в нём начинали различаться обрывки облаков, которые из продрогше-белого переходили к смущённо розовому от прикосновения лучей протянутых через всё небо солнцем, заранее, пока само оно ещё за горизонтом… От этих всех картин дух захватывало не меньшим восторгом, чем от скоростной езды…

Обычно мы ловили на червей из огорода, но однажды продвинутые ветераны рыбной ловли присоветовали Дяде Толику попробовать личинки стрекозы. Эти фигнюшки живут под водой в глыбах глины подмытой течением из обрывистых берегов и рыбы устраивают бои без правил, выхватывают одна у другой крючок с личиночной наживкой. Ну или типа того.

Мы выехали на берег в предрассветных сумерках. «Ява» откашлялась и смолкла. Сонно поплескивала река, испуская полупрозрачные клочья пара-тумана над водой. Дядя Толик объяснил, что мне назначено вытаскивать те глыбы глины на берег. От одной лишь мысли оказаться в тёмной воде под сумраком ещё не прошедшей ночи, мороз пробегал по коже, однако любишь кататься – люби и личинок доставать. Я разделся и, по совету старшего, сразу нырнул под воду.

Ух-ты! Оказывается, в воде куда теплее, чем в сырой промозглости утра на берегу. Я вытаскивал скользкие глыбы из реки, а Дядя Толик разламывал их на суше и выколупывал личинок из туннелей, которые они насверлили в глине, чтобы там жить. Когда он сказал, что уже хватит, мне даже не хотелось покидать тепло неторопливых струй…

Но всё же, это являлось примером вопиющей эксплуатации труда подростка, за которую ему пришлось расплатиться в тот же день благодаря мне.

Дядя Толик предпочитал спиннинг удочке и резким взмахом посылал блесну булькнуть почти на полпути к противоположному берегу, а затем начинал стрекотать катушкой, дёргать хлыст и вести кувыркливый блеск блесны курсом из зигзагов. Хищная рыба, щука, там, или окунь, бросалась вдогонку и заглатывала тройной крючок на хвосте у блесны, если рыбаку подвалит такая удача.

Где-то к полудню мы переехали на другое место с деревянным мостом через реку и Дядя Толик перешёл на противоположный высокий берег, позабрасывать тут и там. Я остался один, присматривал за поплавками пары удочек воткнутых в песок рядом с течением, а потом растянулся в ближайшей траве.

Когда Дядя Толик возвращался обратно по дальнему берегу, я не поднял головы из травы, а только наблюдал как он продирается через джунгли травинок-былинок росших в месте моей лёжки. В кино такой трюк применяют для комбинированных съёмок. Так что он стал у меня лилипутиком. До самого моста. Сурово, но справедливо…

Однажды Тётя Люда спросила меня с глазу на глаз, не видел ли я как её муж заходит в какую-нибудь хату во время наших рыбачьих выездов. Мне не пришлось кривить душой и, не солгав ни капли, я ответил, что, нет, ничего подобного видеть не приходилось. А что касается того раза в селе Поповка, когда он вдруг вспомнил, что мы выехали на рыбалку без наживки и ссадил меня на пустой сельской улочке, пока он сгоняет в одно место—тут не далеко—враз накопает и вернётся, то всё, что я видел, был глубокий песок дороги меж высоких стен густой крапивы, да почернелая солома в крыше сарая, возле которого он меня десантировал, но никаких вхождений, ни в какие хаты, ни-ни… Поэтому я без всякого зазрения смог сказать «нет» своей любознательной тётке.

Случались и падения, раза два. Первый раз мы гнали по полю вдоль тропы поверх метровой насыпи, а по бокам высокие бурьяны. Благодаря им, я догадался, что это насыпь – высокие, а «Яве» до полколеса, но непонятно зачем она в поле? Ответ так и не был найден, потому что насыпь вдруг прервалась и «Ява» нырнула в затяжном прыжке по воздуху, потом ткнулась, а мы полетели дальше, через руль и бензобак.

В другой раз мы не успели даже из Нежинской выехать, когда мотоцикл зацепился за кусок железяки вкопанной перед фундаментом чьей-то хаты, чтобы транспорт его не царапал, когда объезжает лужи после дождя. Однако оба раза, мы не травмировались, за исключением шишек, потому что у нас на головах одеты белые шлемы из пластмассы. Правда, после падения на Нежинской рыбалку пришлось отменить, потому что у «Явы» начало капать масло из амортизатора и потребовался срочный ремонт.

~ ~ ~

Площадь Конотопских Дивизий названа так в честь воинских формирований Красной Армии освобождавших город в годы Великой Отечественной войны, она же Вторая Мировая, которые, в свою очередь, начали носить в своих наименованиях «Конотопская». Она мне поначалу представлялась концом света, потому что до неё от Вокзала та-дахать восемь остановок на трамвае.

Площадь Конотопских Дивизий широка как три дороги вместе и очень длинная, с постепенным уклоном вдоль всей своей длины в юго-западном направлении. Ажурная металлическая башня, в правом верхнем углу Площади, в отличие от Парижской знаменитости, делала нужное дело – держала большущий водонапорный бак, что немо взывал к Площади Конотопских Дивизий, размашистой надписью с жирным нажимом кисти на его ржавом боку: «Оля, я люблю тебя!» Под башней, высокая стена красного кирпича, с плотными рядами колючей проволоки по гребню, тщательно огораживала городскую тюрьму.

Напротив башни, в верхнем левом углу, беззаботно зияли ворота Городского Колхозного Рынка, который, собственно, пребывал вне самой Площади, но его ворота служили отправной точкой для ряда площадных магазинчиков идущих плавным спуском вниз – Мебель, Одежда, Обувь…

Правый нижний угол Площади упирался в высокое двухэтажное здание, что состояло больше из окон, чем из стен – Конотопская Швейная Фабрика. Следом шло здание пониже, имевшее, для контраста, стен больше, чем окон – Городской Вытрезвитель. Впрочем, это учреждение пребывало не в пределах, а уже на улице, что лишала Площадь левого нижнего угла и безбашенно пёрла прочь – к мосту в опасный окраинный район, Загребелье. Опасность заключалась в Загребельской блатве, как заловят парня из других районов города, что вздумал провожать девушку с Загребелья, то заставляют петухом кричать или мерить длину моста спичкой, или же бьют сразу, без предисловий.

Трамвайный путь пересекал Площадь Конотопских Дивизий поперёк и вместе с тем наискосок, тяготея кверху. Трамваи с предупреждающим звоном въезжали на площадь из-за длинной глухой стены с тремя запертыми дверями-выходами Кинотеатра им. Воронцова, куда вход за углом – с улицы Ленина.

Когда в город прибывал передвижной зверинец, они выстраивали свои прицепы с клетками большим квадратом между трамвайными путями и Швейной Фабрикой. Временный корраль смахивал на оборонительный лагерь Чехов-таборитов из Гуситских войн в учебнике История Средних Веков. Но посреди периметра они ещё размещали два дополнительных ряда клеток, спина к спине, чтобы в воскресный день густая толпа Конотопчан и жителей близлежащих сёл ходили вокруг них, как и вдоль клеток в стене табора.

Квадратные таблички на прутьях решётки сообщали имя и возраст узника, а над Площадью Конотопских Дивизий зависал слитный гул толпы зевак прорезаемый воем и рёвом пленённых животных. Но такое случалось раз в три года…

И Гонщики по Отвесной Стене пару раз посещали Площадь Конотопских Дивизий. Перед воротами Городского Колхозного Рынка установили высокий шатёр из брезента, а внутри собрали кольцо пятиметровых стен из дощатых щитов.

Дважды в день запускали зрителей по крутой лестнице снаружи подняться под крышу шатра, свесить лица над краем стены и смотреть как два мотоциклиста кружат по арене, набирая разгон для въезда по пандусу на кольцевую стену – глушить треском моторов ротозеев и гонять по ней в горизонтальной плоскости, представляя свешенным лицам свой вид сбоку…

Покидая Площадь Конотопских Дивизий по улице Ленина, пешеход миновал Кинотеатр им. Воронцова по левую руку, а впереди уже громадился трёхэтажный куб Дом Быта со всяческими ателье и ремонтными мастерскими, не говоря уже про парикмахерские.

На тротуаре между этими двумя архитектурными достопримечательностями, вплотную к забору, высился стенд из металлических труб и листовой стали. Зазывная надпись «не проходите мимо!» венчала крепкую конструкцию для развешивания чёрно-белых снимков людей попавших в Городской Вытрезвитель. Сопроводительные полоски бумаги в остеклённых рамках массово позорного столба сообщали их имена и место работы. Жуть брала от этих фотоснимков, где кожа как бы содрана с людских лиц.

У меня эта воспитательная мера воздействия почему-то вызывала жалость к повешенным алкоголикам. Возможно, из-за того далёкого стенда на Объекте, что так меня страшил, ну а теперь роднил, как бы, с этими… по крайней мере, с их детьми…

Нет, не думаю, что в те поры я вдавался в подобные психо-аналитические этюды, но отчего-то на данном отрезке улицы Ленина мне всегда срочно требовалось рассмотреть что-нибудь и где угодно, лишь бы отвести взгляд от мерзкого стенда.

Далее по улице Ленина, за первым же перекрёстком стоял Дом Культуры завода Красный Металлист, чуть отодвинутый от дороги своей собственной маленькой площадью. Боковые стороны этой площади тоже ограждались стендами, но более весёлого назначения, для наклейки страниц из сатирических журналов – Русский «Крокодил» слева, Украинский «Перець» справа.

Между дорогой и каждым из стендов оставалось место для киоска из стекла и железа. При внешней схожести, киоски-близнецы разнились внутренним содержанием. Тот, что под боком у «Крокодила» торговал мороженым и лимонадом на разлив, а полки соседнего с «Перцем» покрыты сувенирной чепухой. Там, среди керамических курильщиков, пластмассовых бус, пачек игральных карт, я высмотрел наборы спичечных этикеток, так что в свой следующий выезд в Город, попросил дополнительные 30 коп. и купил один, с картинками животных.

Однако, когда я привёз их домой, чтобы пополнить коллекцию с Объекта, понял, что это неправильно. Прежние этикетки, отклеенные со своих коробков, мелкой печатью сообщали какая спичечная фабрика их выпускала и что цена коробка – 1 коп., тогда как набор из киоска был просто стопкой картинок этикеточного размера. С этого момента я утратил интерес ко всей коллекции и переподарил её моему другу Чепе, младших я даже не спрашивал, зная, что им она давно пофиг…

Чепа жил возле Нежинского магазина со своей матерью, бабушкой и псом по имени Пират, хотя тот жил отдельно, в будке, а не в их крохотном, пропахшем борщом домике, чья кухня и спаленка разместились бы в единственной комнате нашей хаты. Правда, их дом был на одного хозяина.

Рядом с их хатой стоял сарай утеплённый снаружи навозной штукатуркой, где помимо нужных в хозяйстве инструментом и кучи угольных «семечек» на зиму стоял ещё и возок – продолговатый мелкий ящик из досок, на оси пары железных колёс, а из-под его дна вытарчивает двухметровая водопроводная труба с поперечиной на конце, чтоб управлять этой «тачкой», когда её толкаешь, или тащишь за собой.

От хаты до калитки на улицу тянулся огород, ограниченный соседскими заборами с двух длинных сторон, и те его тоже делали длинным, не то что наши две-три грядки. Весной и осенью я приходил к Чепе помочь со вскопкой. Вонзая в землю штыки своих лопат мы повторяли модную на Посёлке поговорку: —«Никаких пасок! По пирожку и – огороды копать!»

А Пират отпущенный с цепи, ошалело носился галопом вокруг старых Вишен вдоль тропки к хлипкой калитке…