Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Летом родители купили козу на Базаре, потому что когда отцу выплатили его первую получку на Заводе и он принёс домой 74 рубля, мать растерянно посмотрела на бумажки в его руках и сказала: —«Как? Это всё?» Покупка предназначалась для облегчения жизни, но на самом деле она её лишь усложнила, потому что мне приходилось выгуливать козу на верёвке в улицу Кузнечную, или Литейную, где та грызла пыльную траву под ветхими от погодных условий заборами.

Пить козье молоко я наотрез отказывался, несмотря на ласковые уговоры матери, что оно очень полезное для здоровья. Через какое-то время козу зарезали и перекрутили на котлеты. Но их я даже и пробовать не стал.

Иногда сын Бабы Кати, Дядя Вадя, во время обеденных перерывов на Заводе приходил к нам на хату в рабочей спецовке, выпрашивать у своей матери самогон, потому что хлопцы в цеху ждут, но она умела отнекаться.

У Дяди Вади были гладкие чёрные волосы зачёсанные назад и щёточка усов, тоже чёрных, а цвет лица с оливковым оттенком, как у Артура в романе Лилиан Войнич Овод. На правой руке не хватало одного пальца, который он утратил в начале трудовой карьеры.

– Я сперва не врубился. Ну ладно, вот это мой палец на станке валяется, но вода откуда? Тю! Так это ж у меня слёзы с глаз и на него, кап-кап! – Так вспоминал он этот случай. Врачи очень хорошо зашили обрубок—гладко, без швов—так что когда он скручивал дулю, получалось две. Двуствольная 2 в 1 смотрелась очень смешно, и фига с два, чтоб кто-то повторил этот номер.

Жил Дядя Вадя в доме своей тёщи возле Автовокзала. На Украинском того, кто живёт в доме родителей жены называют примак, от слова «принятый». Горька примацкая доля! Дядя Вадя рассказывал, что примак должен держаться ниже травы, тише воды, к тёще обращаться только на «Мама» и уступать дорогу курицам, которых она держит во дворе своей хаты. А перед их отходом ко сну на насесте, не забыть помыть курям ноги.

Мы все любили Дядю Вадю, потому что он всегда такой смешной и добрый, всё время улыбается. И здоровается, как никто другой: —«Ну, как вы, детки золотые?» Глаза у его сына разноцветные – один синий, а другой зелёный…

В возрасте десяти лет, когда Немецкий штаб роты квартировал буквально за стенкой—на половине Пилюты—юный Вадик Вакимов взобрался на забор рядом с Вязом за хатой и попытался обрезать телефонный кабель штабной связи оккупантов. Немцы на него наорали, но не стали стрелять, чтобы убить на месте.

На мой вопрос, как он набрался такой смелости, Дядя Вадя отвечал, что он уж не помнит. Однако вряд ли он мечтал стать юным пионером-партизаном, посмертным Героем Советского Союза. Скорее всего его заманили тонкие проводки в разноцветной изоляции. Из них состоит телефонный кабель, а можно ещё сплести много разных поделок – разноцветные столбики, перстеньки-колечки всякие…

~ ~ ~

По Пути в Нежинский магазин меня обогнали пара ребят на одном велосипеде. Сперва обогнали, а потом который сидел задом наперёд, развесив ноги с багажника, соскочил на землю и вкатил мне оплеуху. Конечно, это беспредельное оскорбление чести, а он на полголовы ниже меня, но я воздержался драться в ответ, потому что второй тоже уже слез с велика, здоровенный такой хлопец.

– Я ж говорил, что ещё получишь. – Сказал коротышка и они укатили. Я понял кому стрелял в спину.

Сеансы в Клубе начинались в шесть и в восемь вечера. С билетом купленным на первом этаже, кинозритель подымался на второй по прямому пролёту мощных деревянных ступеней под красной половой краской. Площадка наверху, мощёная керамическими плиточками, почему-то всегда тонула в сумраке, несмотря на два высокие окна и три двери вокруг неё.

Дверь направо открывала небольшой холл с выключенным телевизором перед аудиторией из дюжины рядов неизменно пустых сидений. За их спиной крутая металлическая лестница с чёрными перилами уходила к железной двери в кинобудку. Холл этот был проходным и в углах его, по обе стороны от коматозного телевизора, две массивные двери вели в один и тот же огромный зал Балетной Студии, где, с билетом на сеанс в кармане, делать, практически, нечего. Так что – назад, в сумерки на площадке с той парой пока что неисследованных дверей.

Первая дверь по левую руку никогда не открывалась, поскольку это дверь на балкон в зале. А следующую, приглашающе распахнутую, контролировала постоянно угрюмая Тётя Шура в своём головном платке, постоянно похожем на кованый шлём с шишаком типа витязя на часах для обрывания контрольного кончика твоему билету перед впуском.

Пол необъятного зала уходил с неприметным уклоном к широкому белому экрану—от стены, до стены—за которым находилась большая сцена с дверями и крылечками у боковых стен. Для концертов и представлений кукольного театра киноэкран сдвигался к левой стене, открывая тёмно-синий глубокий бархат занавеса сцены. Открытые балконы с лепниной из алебастра шли вдоль боковых стен зала, но до сцены не доходили, заканчиваясь чёрно-головастыми стояками прожекторов, как боевые треноги марсиан напавших на Землю у Герберта Уэльса. У задней стены балконы резко спускались с обеих сторон к своей запертой снаружи двери, чтобы не загораживать бойницы кинобудки.

В вестибюле на первом этаже, между дверью с окошечком для продажи кинобилетов и дверью в кабинет Директора, висел список кинофильмов на текущий месяц, выписанный кистью по холсту на крепкой деревянной раме. Фильмы менялись каждый день за исключением понедельника, когда кино вообще не крутили. Так что можно заранее определиться и в нужный день попросить у матери 20 копеек на билет…

Лето совершенно отменяло расходы на кинопросмотр, потому что Парк КПВРЗ—за длинным двухэтажным очень ветхим, но жилым зданием над спуском в Путепровод—был создан для экономии. В Парке, помимо трёх аллей, запертой танцплощадки и обширной беседки пивного павильона имелся также летний кинотеатр под открытым небом, чьи дощатые, довольно высокие, задние стены по обе стороны от кинобудки имели предусмотрительно расположенные дыры и щели для кинопросмотра одним глазом.

Сеанс начинался в девять, когда в сумерках появлялся намёк на сгущение, а более точным сигналом служил резкий обрыв музыки, лившейся из мощных динамиков на сцене кинотеатра с момента появления киномехаников на своём рабочем месте. Впрочем, тот же сигнал мог означать отмену сеанса, если касса не смогла продать хотя бы четыре билета, потому что новое поколение избирает просмотр фильмов извне театральной загородки.

Однако простоять полтора часа уткнувши нос в занозы досок, ошершавленных безжалостным временем и грубостями погоды, не совсем то, что можно назвать приятным времяпрепровождением, а сиганувшего через забор бдительная тётя Шура всё равно отыщет на скамейках зала под открытым небом и выведет со своими негромкими, но угрюмыми комментариями. Витязь-педагог. Поэтому любители киноискусства предпочитают подходящие места на старых Яблонях возросших, когда кинобудки ещё и в проекте не было. Если развилка, в которой ты примостился, не слишком удобна или сук под тобой чересчур узловат, в следующий раз придёшь пораньше, чтобы занять более ВИПное место на древокреслах.

Фильм продолжается, тёплая летняя темень сгустилась вокруг двух-трёх дальних фонарей в аллеях Парка и звёзды заглядывают из ночного неба в просветы листвы Яблонь. На серебряном экране чёрно-белые Весёлые Ребята Леонида Утёсова мутузят друг друга барабанами и контрабасами, а в менее уморные моменты можешь запустить руку вглубь яблоневых веток и нашарить, где-то между созвездиями Андромеды и Кассиопеи, несъедобное яблочко, чтоб мелко покусывать его твердокаменный, жутко кислющий бок.

После хорошего фильма, ну как тот с Родионом Нахапетовым, где нет драк, войны, а просто про жизнь, про смерть, про любовь и красивую езду на мотоцикле по морскому мелководью, зрители выходили за ворота Парка на булыжную мостовую улицы Будённого без обычных бандитских посвистов или кошачьих воплей, но притихшей негустой толпой людей словно бы породнённых сеансом, и шли сквозь темень тёплой ночи, редея рядами на раздорожьях, к одинокому фонарю у перекрёстка улиц Богдана Хмельницкого и Профессийной, напротив Базара…

Но главное, из-за чего ребята ждут лето, это, конечно, купание. Открытие купального сезона в конце мая на Кандыбино – знак наступившего в Конотопе лета.

Кандыбино – это ряд озёр для разведения зеркального карпа, и там же, заодно, берёт начало река Езуч. Иногда по разделяющим озёра дамбам проезжает обходчик на велосипеде, чтобы хлопцы не слишком-то браконьерили своими удочками. Однако в одном из озёр карпа не растят, оно отведено для купания отдыхающих пляжников.

Но для хождений на Кандыбино, надо сначала знать как туда дойти. Мать сказала, что хотя девушкой она и бывала там, объяснить всё равно не сможет и лучше спросить Дядю Толика, который и на работу и с работы и, фактически, везде ездит на своей «Яве», уж он-то все дороги знает.

Кандыбино, по его объяснениям, найти совсем просто. По дороге в Город вдоль Проспекта Мира, как проедешь под мостом железнодорожной насыпи, первый поворот направо, пропустить невозможно, начало шоссейки на Ромны. Оттуда прямо до перекрёстка и там тоже направо аж до железнодорожного шлагбаума, пересёк путь и – влево, вот тебе и Кандыбино.

Младшие, конечно же, тоже со мной увязались. Мы взяли старое постельное покрывало, чтобы на чём-то загорать, сунули его в сетку-авоську, добавили бутылку с водой и пошли на Переезд-Путепровод, где начинается Проспект Мира. До железнодорожной насыпи дорога знакома после первомайской демонстрации. Мы прошли под мостом и сразу её увидели, дорогу вправо вдоль основания высокой крутой насыпи. Вообще-то на шоссейку она не слишком похожа, потому что без асфальта, но довольно широкая и первая направо. Так что мы свернули и пошли куда ведёт.

Но чем дальше мы шли, тем у?же становилась дорога, превращалась в широкую тропу, потом просто в тропку, а там и вовсе пропала. Не оставалось ничего другого, как только взобраться на высокую заросшую травой насыпь, вытряхнуть песок из сандалий и шагать по бетонным шпалам или по бесконечно протяжённой головке рельса. Правда, равновесия идти по ней надолго не хватало, а шпалы лежали неравномерно, вынуждая делать такие же неравномерные шаги. Но мы упорно продолжали свой путь.

Наташа первой замечала настигающие нас поезда и мы сходили на неровный гравий обочины, уступая путь слитному грохоту несущихся мимо вагонов, что стегали нас тугими обрывками скоростного ветра. Когда мы дошли до следующего моста, то внизу не оказалось ни проспекта, ни улицы, а только другие железнодорожные пути. Наша насыпь завернула вправо и начинала идти под уклон, параллельно с остальными, к далёкому Вокзалу. Стало понятно, что мы идём в обратном направлении, а вовсе не на пляж.

Впрочем, мы не успели приуныть, потому что далеко внизу под нашей насыпью и под насыпью путей проложенных под мостом, различили небольшое поле. Две группы крохотных на таком расстоянии ребят в лёгких летних одёжках и с такими же, как у нас, авоськами шагали к зелёной роще за полем и с ними даже был мяч. Куда же ещё они, если не на пляж?.

Мы спустились с двух высоких насыпей и пошли по той же тропе через поле как и предыдущие ребята, которые давно пропали из виду. Потом мы миновали Осиновую рощу вдоль одинокой железнодорожной ветки, с мягкой землёй вместо гравия между деревянных шпал, пока не вышли к шоссе и двум шлагбаумам поднятым над рельсами. Мы перешли через дорогу и свернули на широкую, местами топкую тропу через высокую поросль ярко-зелёных трав. Грудь расправилась осторожным ликованием: Ага, Кандыбино! Не уйдёшь! Потому что той же тропой шли люди явно пляжного вида, в обоих направлениях, но туда больше, чем обратно.

Тропа привела к широкому каналу тёмной воды между берегом и противоположной дамбой рыбных озёр, но на этом не кончилась, а пошла дальше вдоль берега. Мы шагали по ней среди деревьев в молодой листве, под белыми облаками и солнцем в лазурной сини летнего неба. Правильные ряды фруктовых деревьев ничейно-неухоженного сада взбирались на пологий склон вправо от тропы. Потом канал слева расширился в озеро с белым песком. Группа Сосен стояла чуть выше, а прибрежная полоса песка переходила в утоптанную траву среди высоких кустов смородины заброшенного сада.

Мы выбрали свободный кусок травы для нашего покрывало, быстренько разделись и бросились по обжигающе горячему песку к воде летящей, со всех сторон и по всем направлениям, плотными брызгами в лица десятков купальщиков, что вопили, орали, хохотали и в безудержном весельи колошматили воду до белопенности… Лето!. Ах, Лето!..

Как выяснилось позже, Дядя Толик даже и не знал про ту исчезающую дорогу вдоль подножия насыпи ведь его мотоцикл, когда с рёвом выскакивал из-под моста на Проспекте Мира, за две секунды оказывался у поворота на Ромны, а ногами там топать метров сто с гаком.

В списке фильмов на июль стояли Сыновья Большой Медведицы, так что мы с Чепой уговорились не пропустить это кино, потому что Гойко Митич играл там одного из её сыновей. Этот Югославский актёр обычно снимался краснокожим героем в вестернах из ГДР и даже от восточных Немцев можно ждать неплохое кино, если с его участием, хотя в Советском прокате эти вестерны становились чёрно-белыми. Наверное, для экономии цветной плёнки.

Конечно, список не сообщал всех этих подробностей или вообще хоть что-то кроме названия и даты показа, однако фильмы добирались до Клуба не раньше, чем через два месяца после их недельного показа в Кинотеатре Мир и ещё одной недели в Кинотеатре им. Воронцова на Площади Конотопских Дивизий, так что, имея кинопосещающих друзей, мы всегда могли принять взвешенное решение. Мы не особо-то стремились посмотреть кино в перечисленных кинотеатрах не потому, что целиком полагались на мнение друзей, нет, иногда советовали полное фуфло, но по более веской причине – билет в Кинотеатре Мир стоил 50 коп., за тот же самый фильм в Воронцове, спустя неделю, выкладываешь 35 коп., а проявив терпение длиной в два с половиной месяца, в Клубе платишь вполне приемлемые 20 коп.

В то воскресенье мы втроём—Куба, Чепа и я—сгоняли на Кандыбино на великах. Там мы поплавали и поныряли, по очереди, с самодельного трамплина, когда двое, стоя по грудь в воде, сплетают руки, чтобы подбросить третьего, который на них влазит хватаясь за две мокрые головы. Ну и конечно, в пятнашки поиграли, хотя заморишься догнать Кубу под водой.

Потом он и Чепа куда-то делись в толпе купальщиков. Я побродил среди тех брызгов-визгов – нет нигде, как в воду канули. На всякий, я ещё и на тот берег сплавал, который заодно и дамба рыбных озёр. Там пара хлопцев удили, потому что и в купальном тоже клюёт, но сами пасли момент закинуть удочки в зеркально-карповый рай за дамбой, когда сторож закончит свой объезд. Чтоб им рыбу не пугать, поплыл я обратно. Ещё раз прочесал толпу в воде, без толку, и решил, что хватит. На берег выхожу синий от холода, гусиная кожа в пупырышках как те смородины, которым даже дозреть не дают, а они навстречу гарцуют от кустов сада, волосы на головах давно сухие. «К-ку-д-да вы д-де-ли-ся?»

– Мы опять заходим! Погнали!

– Вы ч-чё ч-о-кну-лись? Я т-токо-т-токо вылаж-жу!

– Ну так и шо? Погнали!

– А-а б-блин! П-пагнали н-наши г-га-рад-ских!

И, взбивая пенные всплески в три пары ног, наперегонки бежим к местам поглубже – нырять, орать, дуреть… Лето, оно тем и лето, что лето…

Куба в кино не захотел, он этот вестерн уже видел, и Чепа тоже передумал. Но это меня не остановило. Я всё равно решил взять у матери 20 копеек и сходить на шестичасово?й сеанс. Дома, Баба Катя мне сказала, что родители ушли два часа назад вместе с младшими и она не знает куда. Ну и что? До следующего сеанса ещё три часа, успеют вернуться.

В конце третьего часа я был раздавлен неодолимой тревогой – ну где же они могут быть? И я снова спросил, уже у Тёти Люды. Та с полнейшим равнодушием (и какой-то даже злостью) ответила: —«Я б и тебя не видела». Она всегда была такая, когда Дядя Толик на рыбалку уезжал.

Прошло ещё два часа, сеанс давно закончился, но, полный предчувствием неизбежной и даже уже свершившейся катастрофы, я не хотел уже никакого кино. В приливе отчаяния мерещились обрывистые картинки грузовика, что выскочил на тротуар, угасающая сирена «скорой», но одно проступало с полной отчётливостью – у меня больше нет ни родителей, ни брата с сестрой.

Наступила ночь. Дядя Толик затормозил перед калиткой вернувшись с рыбалки, прокатил умолкшую «Яву» через двор к секции в сарае. Он ушёл в хату, а я, замордованный, раздавленный бедой и горем, так и сидел на траве рядом с дремлющим Жулькой…

Было совсем поздно, когда звякнула клямка калитки. Послышался весёлый голос матери и Сашка с Наташкой забежали во двор. Я рванулся навстречу им разрываемый радостью и обидой: – Ну где же вы были?!

– В гостях у Дяди Вади, – сказала мать. – А ты что такой?

Взрыднув, я сбивчиво забормотал про сыновей медведицы и двадцать копеек, потому что не мог объяснить, что мне на целые полдня пришлось остаться круглым сиротой, лицом к лицу с жизнью без всякой семьи.