Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Зачем кричат попугаи…

Зачем, зачем? Я не знаю – зачем?

И, конечно же, всякие, изукрашенные завитушками глубокие мысли и крылатые выражения доказали свою бессмертность:

“Кто любит – всё простит”

“Измена убивает любовь”

Когда такой HDD альбом, случайно забытый на парте, попадал в руки кого-то из ребят, тот, пролистав пару страниц, шлёпал его назад – ОДХ (=обычная девчачья херня). Но для меня, не знаю уж зачем, эти альбомы были интересны и я погружался в глубокое их созерцание.

В результате, среди школьных товарищей мне досталась обидная кличка «бабочка». Никто ни разу не назвал меня этим словом в глаза, хотя при построении ребят на уроке Физкультуры я стоял лишь четвёртым, но, впрочем, замыкающий, Витя Маленко, мог побороть меня на матах под презрительные хаханьки девчонок. Нет, услышать эту кличку мне не довелось, но если твои брат и сестра ходят в одну с тобой школу, нет в ней секретов для тебя про тебя же, о которых бы ты не знал…

Директор школы № 13, Пётр Иванович Быковский, в отличие от своего однофамильца, космонавта Быковского, сложение имел былинно богатырское. Когда вся школа выстраивалась в длинном—от Учительской и аж до спортзала—коридоре, то доски пола под красной краской жалобно вспискивали под под его мерными шагами вдоль построения учеников. Мощный купол черепной коробки с парой длинных, но редких прядей поперёк необъятной лысины, возвышался на полголовы над самым рослым, выпускным, классом. А полусонный взгляд тяжеловеких глаз, скользнув по твоему, окаменелому в общем строю лицу, заставлял стиснуться всё нутро, хотя оно и знало наверняка, что полученное школой письмо из Детской Комнаты милиции – не про тебя, и не тебе сейчас скажет Директор выйти вперёд и обернуться ко всем, чтобы возложить отечески увещевательную руку на загривок, хотя выражение обёрнутого лица не оставляет сомнений, что туда опустилась шпала и похлопывает.

И не удивительно, что когда наша Классная, Альбина Григорьевна, сказала мне остаться после уроков и зайти в кабинет Директора, сердце моё ёкнуло… В таком невыносимо стиснутом состоянии—с ёкнутым сердцем и поджавшейся селезёнкой—кротко постучал я в белую краску высокой двери его кабинета сопровождаемый непонимающими, но явно прощальными взглядами Кубы и Чепы… Подвела тебя твоя карма, братан, свидимся в будущей жизни, возможно…

В длинной узкой комнате с единственным окном в дальней стене, Пётр Иванович сидел за столом, что стоял в профиль к двери и малость не доставал до пояса Директора в сидячей позе. Лёгким движением подбородка он отослал меня на стул в рядочке выстроенных под стеной, лицом к его столу.

Я исполнил немой приказ, а он поднял тонкую тетрадку со своего стола и застыл в угрожающем сверлении страниц хмурым взором. Время от времени, тик раздражённости вздёргивал его толстые, чётко очерченные, губы.

– Это твоё сочинение по Русской литературе, – объявил он наконец, – и ты тут вот пишешь, будто летом небо не такое, как осенью. – Он проконсультировался с тетрадкой и вычитал, – …летом оно как бы пропылённое по краям… Хмм… Где это ты видел такое небо, вообще?

Я опознал неполную цитату из первого предложения в моём сочинении на вольную тему «Я сижу у окна и думаю…», что нам задали на дом неделю назад.

– На Нежинской, – сказал я.

Он начал мне втолковывать, что абсолютно не имеет значения на Нежинской это или на Профессийной, да хоть даже и на Деповской, но небо всегда остаётся одинаково голубого цвета, как в центре, так и по краям. А голубой, он всегда голубой и летом он голубой, и осенью тоже голубой, потому что голубой он и есть голубой.

На мою робкую попытку поиметь несколько иной взгляд на возможность градации голубизны, он заново выкатил свои увесистые аргументы, и я сдался.

– Да, одинаковый, – сказал я.

– Вот и хорошо, значит мы согласились, что это предложение у тебя неправильное.

И тем же неукоснительным образом, мы продолжили утверждать ошибочность моих воззрений. С неоспоримой неуклонностью, он вдрызг разносил каждое из предложений в моём сочинении, не упуская ни единого, одно за другим и, после непродолжительного, заранее обречённого сопротивления, я сдавал их, одно за другим…

Из левого нижнего угла в окне, тонкие прутья железной решётки в белом веерно расходились кверху, стены стискивали высокий потолок коридорообразного кабинета, тумбовый стол нависал над строем стоящих стульев и сидящего меня, выпуклолобая сфера Директорской головы парила над столом и пряди зачёса не могли скрыть, а лишь облепляли лысину, как пропылённая паутина поверх неподвижного глобуса под замком в комнате Завхоза школы.

И я отрёкся, строка за строкой, от самого начала сочинения и до последней точки, от всех и каждого из слов, что казались такими верными и правильными мне, когда писал. Да, Пётр Иванович, вы правы, а я совершенно наоборот…

Я неправильно отказался от шаблона, предложенного нашей учительницей для плавного начала сочинения: «Идя по улице, я услышал детей споривших о Татьяне Лариной из бессмертной поэмы Пушкина “Евгений Онегин”, а придя домой, я сел у окна и снова стал думать о Татьяне, анализировать её социальное происхождение и её любовь к Русской природе…» Да, и совершенно неправильным было утверждать, будто школьники будут спорить о мотоциклах, каратэ и рыбалке, но только не о характерных чертах Татьяны Лариной. Это совершенно необдуманно и ошибочно…

Когда я согласился с ним по всем пунктам, он отдал мне мою тетрадь и сказал, что я могу идти, но должен ещё раз подумать.

Я вышел в опустевшую школу. От входной двери доносилось звяканье жестяных вёдер о железо раковин и шум воды из испускавших её кранов—уборщицы уже начали мыть полы. Я оглаушенно прошёл мимо всех пяти кранов, не взглядывая на своё отражение поочерёдно проходящее через пять зеркал над пятью раковинами.

С высокого крыльца, спускался с незнакомым ощущения круженья головы из-за того, что я был как бы не совсем я и не знал теперь что, и как, и вообще куда. Должно быть Галилео испытывал нечто подобное, только что предав своё открытие.

У ворот я остановился и раскрыл тетрадку. Под сочинением стояла дробная оценка: в числителе (за содержание) – пусто, а в знаменателе (за грамматику) – 4. Пониже оценки-незавершёнки, теми же красными чернилами, Зоя Ильинична накатала своим округло красивым почерком четыре страницы её персонального сочинения, что я выставил Советскую молодёжь в неверном свете. Мне следовало вспомнить крылатое выражение из романа Н. Островского Как Закалялась Сталь, а также героев Краснодонского подполья, а ещё беззаветных героев Красной Армии, которые…

(…с той поры я писал исключительно по шаблонам, не вышел из меня Виссарион Белинский, неистовый блоггер XIX-го века. Отщипнули бутончик в зародыше…

Как объяснить столь пристальное внимание педагогического коллектива школы № 13 к моей пробе шарикового пера?

Ну их поколение вырастало под урчанье моторов на холостом ходу—«чёрные воронки?» дожидались в темноте, когда выведут очередную обезвреженную группировку «врагов народа»—вот и отреагировали загодя, на всякий…)

~ ~ ~

Не всякая из Конотопских школ могла похвастаться столь современно оборудованным кабинетом Физики. Синие плотные шторы на железных колечках свисали с проволочных растяжек над окнами. Шторы сдвигались при демонстрации учебных фильмов по тому или иному предмету из школьной программы. Причём, экрана не было, фильмы проецировались на большой квадрат матового стекла в раме над классной доской, прикинь? Телевизор 2 х 2 метра!

Но и кинопроектора в классе не было! Он стоял в глухой задней комнате позади стены с той рамой. Помимо упомянутого проектора и жестяных круглых коробок с фильмами, полки вдоль стен потайной комнаты (вход не из коридора, а из самого кабинета) ломились под грузом всевозможных линз, штативов, реостатов, разновесов и прочих несметных сокровищ в коробках, ящичках, футлярах для проведения лабораторных работ по Физике и Химии. А на отдельном табурете стояла серая бандура магнитофона «Сатурн» с плёнкой на полпути с одной белой бобины на вторую.

Киномеханик и хранитель всех этих несметных богатств – учитель Физики Эмиль Григорьевич Бинкин, спокойный красавец лет тридцати с бровями чуть вздёрнутыми на его прямой лоб, навстречу курчавым чёрным прядям, хорошо гармонирующим с его смуглым цветом лица. Во время перемен, он складывал и перераскладывал содержимое этой сокровищницы, а заодно негромко насвистывал всевозможные мелодии, прозрачно и тонко, без малейшей фальшивинки… Моё к нему отношение было несколько настороженным. Во-первых, он пресёк читальный беспредел на своих уроках…

Книги из библиотеки Завода посещали школу вместе со мной, для контрабандного чтения. Во время урока, закреплённая петлями часть крышки парты откидывается, книга кладётся на полочку для школьных портфелей и – полный вперёд, Капитан Блад! На абордаж!

Учителям, конечно, в радость иметь такого тихого ученика в классе. Хотя кое-кто временами посягал на эквилибриум безмятежного сосуществования. Потому что видно же – занят чем угодно, но только не их уроком. А это заедает.

– Огольцов! Что я только что сказала?

Однако, при погружении в приключения на различных Марсиано-Тропико-Антарктических мирах, я не полностью отключался от реальностей школы. Малый буёк, на самом краю сознания, продолжает воспринимать, как приглушённый фон, звуки текущего урока.

– Огольцов!

…ага, пора выныривать… Память отматывает запись фона на полминуты в обратную сторону.

– Вы, Алла Иосифовна только что сказали, что ‘read’ это неправильный глагол.

– Садись!!

А потом на родительском собрании пожалуется матери: —«Вот и вижу ведь, что совсем не тем занят, а поймать не могу!»

У Бинкина проблем с отловом нет. Он не требует что-то повторить, он просто задаёт вопросы:

– Ну, и что из этого следует? Огольцов?

И тут уже никакая отмотка записанных шумов фона не выручает. Какие уж там выводы неизвестно из чего, да ещё под прицелом тёмных ироничных глаз поверх тонкой оправы его очков? Он убивал своей тектонической невозмутимостью и знал, казалось, на какой странице раскрыта собственность библиотеки. Так что пришлось хоть иногда готовить домашку по Физике, а в школе перенести левое чтение на Химию с Алгеброй и прочие науки. Нет, с Бинкиным, легкомыслию – но пасаран.

Всего только раз я осмелился его оспаривать, на почве термодинамики. Он спросил про температуру картошки и окружающего её супа – одинаковы или нет? Я сказал, нет, разные.

– Увы, законы Физики утверждают, что – да, одинаковые.

– А я вот вчера суп ел и – ничего, но раскусил картошку, в нём же плавала, так чуть язык не обжёг. Чёт, Физика не очень следит, чтоб законы её соблюдали.

Класс заржал в поддержку солидарности, чем вызвал цепную реакцию нескончаемого, всё подминающего своим грохотом звонка на перемену…

Вот отчего я так изумился, когда наша Классная, Альбина Григорьевна, объявила, что в воскресенье, в 11 утра, я должен явиться в школу № 11 на Городскую Олимпиаду по Физике…