Город не от мира сего. Цикл «Хроники Обсервера». Часть I

В общем, я поднялся с песка, куда меня бросил рефлекс, и поспешил за лопатой.

Знаете, что забавно? Я уверен, что у меня единственный использующийся экземпляр лопаты на земле. Ну, в музеях-то есть. Я и сам-то порой чувствую себя музейным экспонатом из прошлого. Я умею пользоваться лопатой, топором, пилой, токарным станком и швейной иглой. Это больше чем хобби или стариковская ностальгия. Мне кажется, благодаря этому я один только и остался вполне человек. А остальные, совершая завещанный Ницше прыжок из человека в сверхчеловека, так и не смогли перемахнуть через эту пропасть. И обосновались на её дне, обратившись в недосверхчеловеков. Счерхчеловечков.

А меня от этой участи спасли топор и лопата.

В общем, я ускорился и побежал по берегу к моей цитадели. Она спрятана за муляжом в виде ветхой избы. Под брёвнами скрыты стены бункера из новейших защитных полимеров. Бункер углублён в землю на десятки метров.

На бегу я вызвал доставку на поверхность модуля с инструментами, который уже ждал меня на раскрывшейся операционной площадке. Практически не сбавляя хода, я вынул лопату и бодро вернулся к месту своей находки. Однако дышащей выпуклости уже не было. Она исчезла. Осталась только осыпавшаяся круглая пещерка высотой с человеческий рост. Песок вспучило и разбросало, будто бы в нём надулся и взорвался гигантский пузырь. Увы, тогда я ещё не знал, что свой настоящий шанс я упустил…

Я принялся за расчистку и вскоре кое-что нашёл. В поцарапанном футляре хранился прибор с кнопкой, при нажатии на которую, извиваясь, выползали несколько тончайших шлейфов разной длины и цвета. В устройство можно было вставлять маленькие пластинки, хранившиеся в ячеистой матрице, похожей на плитку шоколада. Я опасливо обследовал предметы с помощью дистанционного манипулятора, который проверил уровень токсинов, радиации, микробиологической активности. Ничего угрожающего. Назад возвращался шагом: мне не хотелось споткнуться и выронить находку.

Ну вот, собственно, и вся предыстория. Я полагаю, мне простится отсутствие деталей в описании найденного артефакта, а также подробностей его исследования. Эти сведения сегодня уже засекречены; к тому же все эти технические детали обывателям, по большому счёту, не интересны. Опишу только способ, позволяющий к нему подключиться. То, что я принял за шлейфы, оказалось искусственным нейроволокном. Выяснилось, что устройство нужно приложить к голове, после чего шлейфы безболезненно проникают в нервную систему, встраиваются в нейронные цепи и нервы, идущие во все органы чувств. Сначала это до рвоты пугало, но когда попривык, неприятные ощущения исчезли. Выяснилось, что управлять устройством можно с помощью мысленных приказов.

Принципы его работы я вынужден оставить в тайне, но расскажу куда более важные вещи. Те, что я решил сокрыть, до поры, даже от первых лиц своего ордена. Разобравшись, с чем имею дело, я, естественно, передал находку им. Умолчал только о том, что одну из пластинок, будто отломленную от «шоколадки», я оставил себе. Её содержимое вряд ли представляет большой интерес для ученых или спецслужб, зато трогает моё древнее сердце.

Не знаю даже, как правильно подойти к рассказу о содержании находки. Как вы уже догадались, я нашёл хранилища информации невообразимо большого объёма. Интерфейс оказался весьма специфическим. С обычными компьютерами взаимодействие происходит посредством программ, неважно, записаны ли они на перфокарту, магнитную поверхность или квантовый носитель. «Увидеть» данные помогают устройства ввода/вывода, например, монитор, голограф или нейровизор.

Данные же, хранившиеся в «шоколадке», оказались доступны сознанию непосредственно, как его собственный опыт. И этот опыт было невозможно отделить от своего, не отключив шлейфы.

Сначала я думал, что в мои руки попался всего лишь очень продвинутый компьютер, как и наши аналоги способный подключаться к нервной системе. Но это устройство оказалось не таким простым. Прозвучит витиевато, но эта «ЭВМ» не данные в сознание загружала, а сознание погружала в океан данных. А потом отпускала в плавание, в котором личность чувствовала себя не наблюдателем, а непосредственным участником.

Впрочем, эта метафора меня не вполне удовлетворяет, я попытаюсь подобрать более адекватное объяснение. Мы до сих пор оперируем моделями и упрощениями реальности. Для наших практических задач этого, чаще всего, достаточно. Но у создателей этого устройства практические нужды, видимо, отличаются от наших. Они ничего не упрощают и не обобщают. Я предполагаю, что они наделены «растровой» памятью. Их сознание не путается в деталях, на которые рассыпается мир, а воспринимает всё окружающее сплошным всеохватным потоком. Поэтому их техника способна зафиксировать и свести воедино все подробные изменения, происходящие в каждом атоме хоть песчинки, хоть галактики. На протяжении миллиардов лет.

Проще говоря, они могут запросто зафиксировать детальнейшую историю планеты на протяжении целых эонов. У них в архивах, наверное, можно найти исчерпывающие сведения, что происходило в куске конского навоза, который привёз в Новый свет сапог Кортеса. Причём, со дня, когда он ступил на берег, до момента, когда одну его часть, покоившуюся на дне, выбросило вулканом в атмосферу, а другая по пищевой цепочке через червей, рыб, птиц вернулась в Испанию и была съедена с травой потомством лошади, которая когда-то его исторгла.

В их картотеке, возможно, так представлена история вообще всего.

И как представлена! Например, история человека воспринимается как непосредственно проживаемый жизненный опыт, во всей его сложности. С «вшитыми» воспоминаниями и мечтами. Она не требует времени на знакомство с ней, она сразу есть, словно влита в сознание. Но вся эта колоссальная стена данных не рушится на вас одновременно. Они «заархивированы», и между ними можно перемещаться постепенно, «проживая» каждый эпизод как происходящее здесь и сейчас. Я обозначил эту технологию как «ментальный растр». У команды исследователей, занимающихся изучением артефакта, свои термины, но мне они не по душе. Очевидно, что все эти записи сделаны с помощью чрезвычайно продвинутой технологии, для нужд некого разумного существа.

Сначала я решил, что этому существу было скучно. Поэтому фиксируя зачем-то эти непостижимо огромные массивы данных, оно отвлекалось, подсматривая за судьбами случайных, как мне показалось, людей, и создавая своеобразную летопись их жизни. Я наткнулся на неё, когда пытался понять, что попало мне в руки. Эти хроники так увлекли меня, что прежде чем передать прибор на изучение, я не удержался от соблазна и посмотрел их все до конца, сбрасывая ментальные копии на личный нейровизор.

Я выяснил, что люди, за которыми наблюдали, догадывались, об этом. Их мысли на этот счёт зафиксированы в Хрониках; из них я выудил одно из обозначений существа, сделавшего записи. Иногда о нём упоминали, как об Обсервере, так что и сами записи я решил назвать Летописями, или Хрониками Обсервера.

Обсервер периодически внедрялся в сознание своих «избранников». Я сделал вывод, что происходящее в их жизни не на шутку волновало его. На этом основании я сделал свои выводы о сущности этого Обсервера, но пока их опущу.

Постепенно я стал посвящать всё свободное время тому, что нырял в Хроники наобум и выхватывал какие-то эпизоды. Мне нравились пейзажи, которыми любовались люди, интересные Обсерверу, нравились их внутренние переживания или диалоги. Чувствуешь себя немножко богом, когда проживаешь, как в ком-то рождается ложь или страсть.

Мало-помалу я понял, что Обсервер далеко не от скуки решил наблюдать за этими людьми. Между ними не просто была связь, их судьбы ещё и выстроились вокруг некоего, не побоюсь этого слова, онтологического стержня.

В конце концов, я решил, как умею, систематизировать сведения из своих «погружений». Так и родилась идея написать на основе своего блуждания в Хрониках книгу.

Сегодня никто уже не пишет книг, но эту книгу я пишу для себя и для мёртвых, поэтому не беспокоюсь, будет ли она когда-либо прочтена. Естественно, я не смогу передать воспринятое в Хрониках в точности так, как оно мне открылось. Это невозможно не только технически; для этого у меня, признаюсь, маловато энергии и таланта. Я попробую лишь передать некоторые эпизоды из жизни нескольких выбранных Обсервером лиц, хотя иногда буду касаться и других судеб. А, может, даже позволю себе обобщения от лица Обсервера, поскольку он сам порой позволяет их себе, чтобы связать воедино нити своего исследования… Или расследования.

В ходе работы мне придётся неоднократно пересматривать «сеансы» пребывания Обсервера в сознании действующих лиц, прежде чем я отсею второстепенное и сложу главные линии судьбы воедино. Иначе книга получится сумбурная и безразмерная. Иногда я буду оставлять слова и их смысл неизменными, а иногда придется адаптировать их, заменяя более привычными нам понятиями. В частности, если я решил бы заменить все латинизмы, наводняющие нашу речь, аналогичными карфагенскими терминами из реальности моих героев, или заменить англицизмы на нордманизмы, книгу пришлось бы читать со словарём. Там где незнакомых слов не избежать, я расставлю поясняющие примечания. Не буду лукавить, где-то я, возможно, привру для красоты или для простоты изложения, но суть постараюсь передавать без искажений. Также я позволю себе снабдить главы эпиграфами, взятыми как из нашего мира, так и из Хроник.

В общем, суть моего творческого метода не так уж и важна. Тем более что у истории, в нюансы которой я всё ещё вникаю, оказалось очень тревожное послевкусие. Ах да, я не упомянул самого главного. Впрочем, разглашение этой информации может доставить мне очень серьёзные неприятности, так что на всякий случай до завершения книги я ограничусь иносказаниями.

Как я уже говорил, время – это свиток, имеющий начало и конец. Однажды наступает наша очередь, и мы – рунами, клинописью или двоичным кодом – проявляемся на нём. Но глупо думать, что свиток, на котором мы записаны – единственный во вселенской библиотеке Бытия. Или что однажды наш свиток не начнут переписывать с чистого листа.

Сейчас меня окружают любимые цветы, я в рабочем кабинете на верхнем этаже своей избы-читальни, за письменным столом, над стопкой пахнущих типографией бумажных листов. Да, библиотека расположена здесь, чтобы в случае чего её, как самое ценное, проще было эвакуировать. В принципе, верхний этаж бункера можно быстро отстегнуть и отправить на орбиту, но после тестирования я ни разу не пользовался этой функцией.

Я прекрасно понимаю, что иметь настоящую библиотеку в эпоху, когда твой мозг можно подключать к любой доступной базе данных и мгновенно выхватывать оттуда любые сведения в нужном формате – неудобная глупость. Но ничего не могу с собой поделать, таков уж мой нрав. Корешки настоящих бумажных книг на полках окружают меня, словно строй сомкнутых щитов в фаланге. Я слышу дух тлена, источаемый панцирями их обложек. Глядя на кромку моря и линию горизонта в окне, я успокаиваю себя тем, что Обсервер, быть может, тоже всего лишь писатель. Он просто создал Хроники своим непостижимым растровым сознанием, а значит, весь его мир – всего лишь искусная выдумка. Если так, то моя роль заключается всего лишь в банальном рерайте избранных эпизодов из его необъятной саги. Но чаще, когда я с тревогой всматриваюсь в пустоту неба, пугающий холодок заползает в сознание, и кажется, что Обсервер сейчас следит и за мной. А может, это вовсе не я решил написать книгу, а он пишет её посредством моего сознания, и я всего лишь исполняю его прихоть.

Сейчас я сделаю добрый глоток вина и приступлю к работе. Мне нельзя долго смотреть в безбрежное небо и слушать волны – это мешает мне скрывать от себя шальную догадку, что выдуман, как раз, наш мир. Просто время узнать это пока не пришло. Конец свитка ещё не раскрылся.

Иона Верный

?. Жертва революции

Некий есть город Сума посреди виноцветного моря,

Город прекрасный, прегрязный, цветущий, гроша не имущий,

Нет в тот город дороги тому, кто глуп, или жаден,

Или блудлив, похотлив и охоч до ляжек продажных.

В нём обретаются тмин да чеснок, да фиги, да хлебы,

Из-за которых народ на народ не станет войною:

Здесь не за прибыль и здесь не за славу мечи обнажают.

Кратет Фиванский

Ранним весенним утром Мария Фрейнир поняла, что в её шестнадцать жизнь уже бездарно потрачена. Ну, почти, если допустить, что титул местной царевны красоты, всё же, чего-то стоит.

Это твои лучшие годы – говорили они. Будешь потом вспоминать – говорили они. Ага, как же. Было бы, что вспомнить в этом муторном захолустье. У Марии давно зрела простая девичья мечта: уехать отсюда, куда-нибудь поближе к цивилизации. Но контуры этого желанного будущего, по ряду причин, пока оставались далёкими и размытыми.

Щупальца ядовитого цветневого[1 - Цветень – квитень (укровичский) – апрель.] солнца пробились сквозь бреши в занавеске и залили комнату на втором этаже особняка фигурными линиями и пятнами, повторяющими узоры на полупрозрачной ткани. Оконце всю ночь было приоткрыто, и дальше спать под лай соседских собак и надсадный клёкот петухов, было решительно невозможно. Можно смотреть сны подольше, если закрывать окно на ночь, но так Маша чувствовала себя словно в темнице.

Она убрала с подушки учебник всемирной истории для старших классов, легко вскочила с кровати и, убрав цветочные горшки на письменный стол, широко распахнула створки окна, словно собиралась сейчас же взобраться на подоконник и упорхнуть в неведомые дали. Взгляд её скользнул по сине-зеленым от пролесков клумбам во дворе, кованому забору, напоминающему ряд приставленных одна к одной алебард, поднялся выше, над крышами соседей, и потерялся в волнующемся море крон ожившего леса. Если, а вернее, когда она покинет опостылевшие Бугорки, останется только одно, о чём она будет скучать – этот лес.

Хотя… Нет, ещё кое-что. Вернее, кое-кто. Уверенный в себе, немного заносчивый и очень симпатичный.

Герман.

Если верить всему, что он говорит, скоро он станет для Бугорков, а потом и всей Богоросии[2 - Богоросия – область в Юго-Восточной Укровии, примыкающая к Меотиде (Азовскому морю).] тем, кем стал рабимаханит[3 - Рабимаханит – кенаанитский (финикийский) термин – главнокомандующий.] Ганнибал для Картхадашта[4 - Картхадашт – более корректная транскрипция топонима Карфаген.] в тот миг, когда поднялся к победоносным воинам на головную бирему своего флота, воскликнул «Якорь поднят!», и отчалил из гавани сожжённой Остии к Новому городу, чтобы стать его малкадиром[5 - Малкадир – (кенаанск.) великий царь, могущественный правитель. То же, что император.].

Пока она одевалась, её пальцы нащупали на подоконнике звонер и набрали заветный номер. Отклика не было. Либо Герман отключил прибор на ночь, либо по какой-то причине решил пока быть недоступным.

Осенью они познакомились во время утренней пробежки и стали приятелями. Иногда они созванивались и гуляли после занятий, а потом он познакомил её со своим кругом общения. Герман рассказывал о своей учёбе в Танаисе, где он постигал кенаанитское и эллинское право, о службе в маханате[6 - Маханат – (кенаанск.) – вооруженные силы, армия.] Укровии, куда он пошёл было по своей инициативе, однако был изгнан за крамольные высказывания и неподчинение авторитету офицеров во время подавления Херсонесского мятежа. Потом, в столичной Данапре[7 - В готском языке названия населенных пунктов имеют, скорее, женский род.], он хлебнул немало лиха, пытаясь нормально устроиться. С его нордманским[8 - Нордманы – жители скандинаво-германского государства Нордмании, включающего в себя Северную Европу, Британские острова, запад Северной Америки. Франки, даны, саксы, готы и другие народы во время экспансии на Юго-Восток образовали на территории восточно-европейского речного бассейна ряд княжеств, просуществовавших несколько веков, до вхождения в состав единой скифо-нордманской державы. Евразилия частично возводит свою государственность от нордманских вождей, существенное влияние нордманы оказали и на язык страны.] происхождением и крутыми политическими взглядами эти попытки в столице Укровии были обречены.

И слава Богу, потому что сложись его судьба иначе, он никогда не вернулся бы в Бугорки. А значит, она не встретила бы его и не переживала бы это вдохновляющее смятение всякий раз, когда надеялась, что у нее хватит силы воли открыться. Рано или поздно она всё равно это сделает; выдавшееся сегодня свежее воскресенье вполне подходит для такого поступка.

Мария нахмурила брови, вспоминая. Мама говорила, что женщина никогда не должна признаваться в чувствах первой. Не потому, что в её древнем роду скифских аристократов так было не принято, а потому что мужчины не ценят лёгкую добычу. «Тобой попользуются и исчезнут, в лучшем случае – придумав не слишком нелепое объяснение» – говорила она.

Впрочем, исчезла как раз она сама. Рассказывали, что Ольга Фрейнир, в девичестве Яфетей, спуталась с сектой андробежцев[9 - Андробежцы – (от эллинского «сбегающие люди») – религиозная секта, проповедующая постепенную подготовку к самостоятельному уходу из жизни.] и покончила с собой по их обряду; другие пересказывали слух, что она стала жертвой прахманов[10 - Прахманы – последователи «полубога» Арходрогора, жреческий орден «злокачественного» ответвления буддизма. Стержень религии составляет учение о том, что дух упорствующих в невежестве следует насильственно освобождать от плоти. ], хотя преданные Арходрогора давно не промышляли в Бугорках или окрест.