Когда ты не сам по себе. Стихи, написанные за решёткой

Идёт помдеж* – лоснящаяся будка,
усы поникли, как в мороз петунья.
Жена помдежа прячет в чернобурку
своё лицо – такая же хитрунья.

Меня помдеж к ней давеча спроворил
за ней таскаться, чтоб таскать покупки.
И я почти совсем уже на воле…
Но как мечты порой бывают хрупки!

Мадам взглянула пристально и волгло,
прошлась по мне, как стоматолог буром,
и вдруг спросила: «Ты, наверно, долго
не пользовался женскою натурой?».

Я промолчал. Момент такой скандальный,
что напрочь мне отшибло страх и память:
она была такою сексуальной,
что невозможно было не растаять.

И я (не надо никаких оваций),
вздохнув, ответил: «Вы мне симпатичны.
Но ваш мужик – он мастер провокаций.
Быть может, всё спланировал он лично?».

Она смеялась. Долго так смеялась.
И я ушёл – простой советский лапоть.
Конвойный ждал. Она одна осталась,
а я не знал – смеяться или плакать.

И снова – зона. Как-то так, вполсилы
спросил помдеж, заранее не веря:
«Ну, как моя? Ты сделал, что просила?
Учти, я это тщательно проверю».

Потом пришёл – большой, медузно-слизок,
не выносивший безобидных шуток,
и за мамзель, с которой не был близок,
впаял мне карцер. Аж пятнадцать суток.

* Помдеж, ДПНК – дежурный помощник начальника колонии.

* * *
Разве я думал, что каждый
станет мне дорог когда-то,
кто испытал хоть однажды
крайнюю степень утраты?

Сам я живу, как придётся.
Мне себя вовсе не жалко.
Жизнь – как октябрьское солнце:
светит, да только не жарко.

Жаль мне других – им похуже,
их искалечены души,
им и тропиночка уже,
жизнь их — якутская стужа.

Кто из них станет оседлым?
Снова они пролетели.
Гонит их ветер осенний
в логово белой метели.

Худшего не приготовить,
если не держишься стайно.
И не узнает никто ведь
их величайшую тайну.

* * *
Если можешь, грустить обо мне перестань,
я – плешивобородый, безумный старик.
Но безумие это – всего только грань,
беспросвета, что рядом со мною стоит.

И в начкаре мне чудится Понтий Пилат,
что на казнь нас обрёк, и трепещет душа,
и тоски интермеццо выводит пила,
на ветру озабоченно так дребезжа.

И не в такт ей топор сучкоруба частит —
выбивает из ритма его комарьё.
Пусть за музыку эту Всевышний простит —
он всё знает: в неволе слагают её.

Докурю свой затаренный раньше бычок —
Вот и кайф на минутку я снова словил, —
и вонзается в сердце горячий смычок
трясогузки, поющей о прежней любви.

* * *
Есть неразгаданные тайны:
ответа нелегко добиться,
зачем в тюрьме сентиментальны
бывают лютые убийцы.

Когда на совести нечисто,
вмиг изменяется походка.
Закоренелые садисты
глядят рассеяно и кротко.