Когда ты не сам по себе. Стихи, написанные за решёткой

Ждут другие испытания.
Тополя пирамидальные,
до свиданья, до свидания!

Не имел на счастье виды я,
но, как вы, не клал поклоны я.
Я ни в чем вам не завидую,
молодые и зелёные.

Рубят сучья — так же больно вам,
вы кору, как кожу, морщите.
И, как зэки, подневольные —
даже шаг шагнуть не можете.

ЛЕСОПОВАЛ

Речушку эту тёмный лёд сковал,
зима, как СПИД, пока непобедима.
Нет ничего страшней! Лесоповал.
Апофеоз тюремного экстрима.

Собачий лай. Трещит бензопила.
Тут требуется выучка тарзанья.
И умывает руки, как Пилат,
начкар, что нас обрёл на вымерзанье.

Я штабелюю на кругляш кругляш.
Хмуреет то, что не было так хмуро.
И расколоть на плахи толстый кряж —
сложнее, чем бросок на амбразуру.

Стон обречённых на распил лесин.
Здесь зэки. Их никто нигде не любит.
И вкалывают из последних сил
сухие, обезжиренные люди.

И завтра то же будет, что вчера,
и жалят нас снежинки, словно осы,
и стужа, будто черная дыра,
всосёт в себя своим большим насосом…

О многом я уже позабывал,
но жизнь была не слишком-то кривая,
поскольку нашептал лесоповал,
что лишь надежда сердце согревает.

БАЛЛАДА О БАРАБАШКАХ

По ту сторону жизни, хоть вейся ужом,
воля вовсе не светит, коль нет ни шиша.
Как же выжить теперь в этом стане чужом
этим хитрого кума глазам и ушам?

Он давно затаился в углу, как паук,
он сдавал всех и вся, не боялся того,
что, казалось бы этот оправданный «стук»
обернется погибелью страшной его.

И узнали в отряде, что Сивый – стукач,
приговор был суров: нам не надо «ушей».
И уже был назначен внештатный палач,
только Сивый ловить и не думал мышей.

Он придумал спасенье себе на ходу,
когда волны испуга топили корму,
и заточку он в сердце всадил пахану,
чтобы шкуру никто не дырявил ему.

Пусть червонец накинут – зато не конец,
не увидишь свои на земле потроха.
И подумали зэки: стукач – не боец,
значит, эту подставу смастырил пахан.

Тут какая мораль? Мы её не найдём.
Продолжается жизнь. Всё своим чередом.
И отрядным назначен стукач паханом,
а другой барабашка стучит о своём.

* * *
Я ещё вроде как бы живой,
хоть подвергся губительной порче.
Горячо мой любимый конвой,
будь построже со мной и позорче.

Я такой, с позволения, гусь —
не японский, не шведский, а русский,
я сквозь стену в момент просочусь,
на прощание сделаю ручкой.

Я давно свою боль отрыдал,
не печалюсь по поводу денег.
В моём голосе даже металл,
если кто за живое заденет.

Вот иду по зелёному мху
под всевидящим оком конвоя,
а душа моя где-то вверху,
где-то там – высоко надо мною.

* * *