Нижегородские ангелы и демоны. Известные и неизвестные люди Понизовья

Почти два десятка лет Лобачевский исполнял обязанности ректора Казанского университета. Сохранилось немало его портретов, есть даже фотография. Но – странное дело – везде он разный, на себя не похожий. На дагерротипе, датированном 1855 годом, полуслепой, больной математик, сфотографированный за несколько месяцев до смерти, похож на какого-то веселого греческого бога и никогда не подумаешь, что ему 63 года. И дело тут не в ретуши – она, как установили эксперты, отсутствует.

Что это? Очередной розыгрыш? Или свидетельство о том, что гении бессмертны?

ИЕРЕМИЯ (1799—1884)

Иеремия (Соловьёв) исполнял обязанности архиепископа Нижегородского и Арзамасского с 1851 по 1857 годы. И прослыл большим оригиналом.

Гори, гори ясно!

В Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона Иеремия охарактеризован, как «человек не от мира сего». Ещё во время учебы в Санкт-Петербургской духовной академии, а затем, будучи епископом Чигиринским, викарием Киевской семинарии и академии, епископом Кавказским и Черноморским, архиереем Полтавы, он «плохо ладил с окружавшими его людьми и встречал неудачи в самых лучших своих намерениях».

Об этом Иеремия заявил при первой же встрече с нижегородцами в 1850 году.

– Нижний – это предначертанный свыше город, где я надеюсь быть понятым, в отличие от Кавказа, Дона и Полтавы, – сказал он.

Но понять архиепископа было достаточно сложно, особенно на первых порах, когда он с места в карьер пошёл войной на губернатора Михаила Урусова.

Иеремия вроде бы отстаивал справедливость. Местная власть решила изъять в свою пользу часть доходов Спасского Староярмарочного собора, выведя его из епархиального ведомства. Архиепископ был против, понимая, что такая самостоятельность ни к чему хорошему не приведёт. Но когда начинаешь вникать, каким образом пытался он достичь своей цели, просто поражаешься.

Для архиепископа губернатор стал как бы резиновой грушей, на которой отрабатывают силу удара боксеры. Иеремия усердно обвинял своего оппонента, завзятого театрала, во многих смертных грехах, но особенно доставалось ему за то, что в городе широко пропагандируются разного рода зрелища. А тут возьми и случись пожар в театре. И такая картина: стоит духовный пастырь нижегородцев на своем крыльце и осеняет крестом пламя, которое пожирает театральное здание, торжествуя, что в городе больше не будет «нечестивого капища».

Надо сказать, что в этой «священной войне» победил всё-таки Иеремия. В 1852 году он добился полного подчинения собора епархиальному начальству. Два года спустя Урусов предложил не выделять средств на ремонт церковных строений из ярмарочных доходов. Синод крайне удивило такое предложение: городская мечеть и армянская церковь, как и раньше, ремонтировались за счет Нижегородской ярмарки. Посыпались жалобы царю на самоуправство губернатора. И в результате Михаил Урусов подал в отставку.

Дурак? Сам дурак!

Архиепископ Нижегородский и Арзамасский по своему статусу являлся одновременно и распорядителем духовной семинарии. И первый же визит сюда Иеремии закончился анекдотом.

«Совершая вступительное богослужение в семинарской церкви, невоздержанный на язык епископ бросил какому-то неловкому причётнику в алтаре слово «дурак!», – писал краевед Дмитрий Смирнов в книге очерков «Картинки нижегородского быта XIX века». – Семинаристы-певчие на клиросе, не разобрав приглушенного звука, громко затянули в ответ, как полагается по церковному ритуалу: «И духови твоему!» (То есть, «И тебе также», – С.С.-П.) Если ещё проще, то это можно представить в виде диалога:

– Дурак!

– Сам ты такой! (Смирнов Д. Н. Нижегородская старина. Нижний Новгород, издательство «Нижегородская ярмарка», 1995).

Понятно, что в церкви семинаристам смеяться было нельзя. Но потом они дали себе волю. Выходило, что будущие священники присвоили архиепископу ещё один сан. Неофициальный, правда.

Священник в тигровой шкуре

Иеремия лично занимался тем, что изобретал необычные фамилии для выпускников духовных училищ и семинарий (в то время считалось, что неблагозвучных и весьма распространенных фамилий священники носить не должны). И тут архиепископ проявил буйную фантазию.

Каждый год он менял тему для своего «фамильярного творчества». Сначала она была «растительной», причем с уклоном на тропики. В свои приходы отправились Кедров, Кипарисов, Пальмов, Лавров, Кокосов, Виноградов, Померанцев. Однако экзотики не хватило, её пришлось «разбавить» доморощенными Тополевыми, Вишневскими, Яблочкиными, Малиновскими.

Потом Иеремия взялся за птичек. Появились священники под фамилиями Снегирёв, Орлов, Ласточкин, Лебедев, Скворцов, Дроздов. После этого настал черед для металлов и драгоценных камней. Очередной выпуск семинаристов представляли Золотницкий, Серебровский, Алмазов, Бриллиантов, Яхонтов, Рубинский, Бронзов.

На следующий год архиепископа потянуло в небо. Фамилии семинаристов были такие: Зорин, Звездин, Горизонтов, Небосклонов, Аврорский. Потом он вновь опустился на Землю, восторгаясь земной красотой. И семинаристы получили фамилии Благообразов, Доброзраков, Миловидов, Красовский, Херувимов, Благолепов, Добровидов.

Но иногда Иеремию вдохновляли «лирические отступления». Двух братьев Александров он назвал одного Невским, другого – Македонским, а двух других Александров – Тигровым и Ефратовым. А когда на престол взошел Александр II, выпускники духовной семинарии получили документы с фамилиями Царевский, Скипетров, Коронин, Державин, Венецкий.

Буйную фантазию архиепископа по поводу изобретения новых фамилий для выпускников семинарий и духовных училищ прервал своим указом как раз Александр II, который запретил это дело на корню. И Иеремия затосковал. Вскоре он тайно постригся в схиму и остаток дней своих провел «в затворе» в Благовещенском монастыре.

2

НИЕОЛАЙ МАРТЫНОВ (1815—1875)

Убийцу Михаила Лермонтова Николая Мартынова прокляли с того самого дня, как стало известно о его дуэли с поэтом. Что только ни писали о нём: бездарь, графоман, невежа, слепое орудие в руках судьбы тех, кто ненавидел Михаила Лермонтова… Но так ли это? Я вовсе не пытаюсь оправдать Мартынова, но то, что случилось на горе Машук под Пятигорском, требует тщательного анализа. Его пока нет. Все то, что было рассказано об этой дуэли и о взаимоотношениях Лермонтова и Мартынова и в досоветское, и в советское время, и потом, к сожалению, недостоверно.

Папаша любил цыпочек

Он родился в богатой и знатной семье. На момент появления Николая Мартынова на свет его отцу, Соломону Михайловичу, исполнилось 36 лет, он был отставным полковником. Старшая сестра отца, Дарья Михайловна постриглась в монахини и была игуменьей в Нижегородском Крестовоздвиженском монастыре. Всего в семье Соломона Михайловича и Елизаветы Михайловны было семеро детей – Николай, Михаил, Наталья, Екатерина, Дмитрий, Юлия и Елизавета.

Соломон Михайлович имел огромную усадьбу в Нижнем Новгороде с парком, выходившим на берег Волги. Эта улица получила название Мартыновской и пересекала нынешнюю Верхнюю Печерскую. Здесь впервые в городе были устроены так называемые «висячие сады Семирамиды», которые спускались террасами до второго этажа барского дома, а ниже, на склоне оврага, росли остриженные, как пудели, деревья сада «англицкого».

Мартынов-старший был человеком с большими причудами. Увлёкся, например, разведением цыплят при помощи инкубатора. Уже повзрослевшие, они бродили всюду, где вздумается, однако прислуга не смела их прогонять – куры для помещика были священными птицами, на которых он едва ли не молился.

Ещё одним «пунктиком» стали для Соломона Михайловича крохотные собачки – левретки. Он полюбил их одновременно с «чудесами в перьях», как называли инкубаторских детенышей его дворовые. Но левретки никак не могли поладить со своими конкурентами-курами: душили их, ощипывали и кусали.

Надо сказать, что, несмотря на свои причуды, Мартынов-старший пользовался в городе немалым авторитетом: он не отличался скупостью, занимался благотворительностью. Накануне своей смерти в 1839 году даже передал свою усадьбу под городскую больницу. Правда, есть и другая версия: он якобы продал её городу, получив за это большие деньги. Но как бы ни было, больница на протяжении более сотни лет называлась Мартыновской. Мать Николая Мартынова умерла в 1851 году.

Кто кому завидовал?

При такой любви к левреткам и желторотикам уделять внимание детям было некогда. Воспитанием Николеньки, как и его сестёр и братьев, занимались гувернёры, а потом он поступил в юнкерскую школу. Здесь и встретился со своей будущей жертвой. В этой школе учился, кстати, и старший брат Николая, Михаил.

С Николаем Лермонтов сблизился. Когда в ноябре 1832 года юный Мишель упал с лошади и сломал ногу, в госпиталь к нему наведывался не кто иной, как Николай Мартынов.

Тогда, в 1832 году, ничто не предвещало бурного варианта развития событий спустя почти десятилетие. Как вспоминали однокашники, оба Мартыновых и Лермонтов увлекались фехтованием на эспадронах, причем Николай Мартынов частенько побеждал.

Михаил Юрьевич, как писала в своих воспоминаниях кузина поэта Вера Анненкова-Бухарина, «мне совсем не понравился. У него был злой и угрюмый вид, его небольшие черные глаза сверкали мрачным огнем, взгляд был таким же недобрым, как и улыбка. Он был мал ростом, коренаст и некрасив, но не так изысканно и очаровательно некрасив, как Пушкин, а некрасив очень грубо и несколько даже неблагородно… Он был желчным и нервным и имел вид злого ребенка, избалованного, наполненного собой, упрямого и неприятного до последней степени» (М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников, Москва, издательство «Художественная литература, 1989).

И ещё одна цитата из воспоминаний Анненковой-Бухариной: «У него было болезненное самолюбие, которое причиняло ему живейшие страдания. Я думаю, что он не мог успокоиться оттого, что не был красив, пленителен, элегантен. Это составляло его несчастие. Душа поэта плохо чувствовала себя в небольшой коренастой фигуре карлика» (там же).

Не хотелось бы это комментировать, но кто кому завидовал – Мартынов Лермонтову или наоборот – тут, между прочим, большой вопросительный знак. Мартынов был хорош собой, имел успех у женщин, стремительно продвигался по служебной лестнице – в 1840 году он вышел в отставку в чине майора, Лермонтов же был поручиком, но приобрел всероссийскую славу литератора.

Они знали друг друга с детства

Как-то странно, но многочисленные биографы поэта не обратили внимания на то, что Лермонтов и Мартынов, скорее всего, знали друг друга с раннего детства. Еще одна усадьба Мартыновых находилась всего в 50 верстах от Тархан, рядом с Нижнеломовским монастырем, на территории нынешней Пензенской области. Здесь жили знакомые бабушки Лермонтова, Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, которая воспитывала внука после смерти его матери – та умерла в 1818 году от сухотки спинного мозга. И бабушка не раз привозила сюда маленького Мишу, который был на год старше Николая Мартынова. На лето приезжали сюда и Мартыновы из Нижнего Новгорода. Трудно предположить, что помещики, жившие по соседству, не знали и не навещали друг друга. В чудом сохранившейся книге «Ложный Петр III, или Жизнь, характер и злодеяния бунтовщика Емельки Пугачёва», изданной в вольной типографии Федора Любия в 1809 году, я нашел такие строки: «Потомки Киреевых, Мансыровых и Мартыновых (то есть, помещиков, чьи усадьбы располагались поблизости, – С.С.-П.) связаны с Арсеньевыми дальними родственными узами».

Но было, скорее всего, ещё одно обстоятельство, о котором долгое время даже упоминать не дозволялось.

Имела ли место юнкерская «голубизна»?

За что отчислили Лермонтова из Московского университета, где он проучился почти два года, не совсем понятно. Знаменитый лермонтовед Ираклий Андронников утверждал однозначно: будущего поэта исключили за вольнодумство. Ссылался он на сомнительное свидетельство, которое вот уже полвека никто не может найти в архивах. Но как раз в вольнодумстве Лермонтов и не замечался. Он, правда, участвовал в одной общей студенческой выходке, когда слушатели двух отделений, собравшись на лекцию профессора Малова, так шумели, что лекция была сорвана. Но тогда за это карцером наказали только Александра Герцена и Андрея Оболенского. Официальная же формулировка отчисления Лермонтова – «согласно поданному прошению» – весьма расплывчата. Белинского исключили несколько позже именно «за вольномыслие». Тут все яснее ясного.

П. Ф. Вистенгоф, который учился вместе с поэтом, в своих воспоминаниях называет другую причину отчисления: «Однообразно тянулась жизнь наша в стенах университета. К девяти часам утра мы собирались в нашу аудиторию слушать монотонные, бессодержательные лекции бесцветных профессоров наших: Победоносцева, Гастева, Оболенского, Геринга, Кубарева, Малова, Василевского, протоиерея Терновского. В два часа пополудни мы расходились по домам… Любили повеселиться… Рассеянная светская жизнь в продолжение года не осталась бесследною. Многие из нас не были подготовлены для сдачи экзаменов. Нравственное и догматическое богословие, а также греческий и латинский языки подкосили нас. Панин и Голохвастов, присутствуя на экзаменах, злорадствовали нашей неудаче. Последствием этого было то, что нас оставили на первом курсе на другой год; в этом числе был и студент Лермонтов. Самолюбие его было уязвлено. С негодованием покинул он Московский университет навсегда, отзываясь о профессорах, как о людях отсталых, глупых, бездарных, устарелых, как равно и о тогдашней университетской нелепой администрации» (Очерки московской жизни. Сборник воспоминаний, Москва, издательский дом «Тончи», 2007).

Но это как-то не убеждает. Вистенгоф был знаком с Лермонтовым шапочно, мог и ошибиться. Известно, что поэт перевёлся с одного отделения на другое, но никаких документов об его оставлении на второй год нет.

Есть ещё одна версия. Якобы в списке студентов напротив его фамилии появилась запись: «Посоветовано уйти». И Лермонтов написал прошение и подчинился. Но в силу каких причин появилась такая запись? История с Маловым за год уже забылась, профессор ушёл в отставку. Да и трудно представить взрывчатого поэта в роли смиренного исполнителя – он бы наверняка устроил скандал по этому поводу.

Загадка состоит и в том, что в 1832 году Лермонтова не приняли в Петербургский университет. По всем биографиям поэта кочует примерно такая фраза: «ему отказались засчитать два года, проведённых в Московском университете, предложив поступить снова на 1-й курс. Лермонтова такое долгое студенчество не устраивало». Но при этом – никаких ссылок. Почему? Ответа нет. А почему его не допускали на великосветские тусовки? Почему он люто ненавидел знать, а она – его? Ведь он принадлежал к этому кругу, и в то же время был как бы из касты неприкасаемых. Тайна. Может быть, в советское время из архивов тщательно вычищено всё, что так или иначе могло опорочить имя поэта?