Пристав Дерябин. Пушки выдвигают

– Вас никто и не принуждает за него браться, – глядя в сторону, отозвался на это Савчук. – Я вижу, что вам очень жаль старика, как отца неудачного сына, но-о! Закон есть закон, и открытый грабеж есть тяжкое преступление. И прежде чем решиться на такое преступление, этому реалисту надо справиться, какому наказанию он подвергается… Грабеж да еще и с покушением на убийство! Можно сказать, усвоил курс реального училища! Дело во всех отношениях тухлое!.. Я вам советовал с ним познакомиться, но не советую за него браться.

XV

Прошло дня три.

Был теплый и тихий вечер, когда Кашневу пришлось проходить снова мимо управления третьей полицейской части.

Теперь никого не было видно на крыльце, но, пройдя уже это крыльцо, Кашнев услышал рокочущий голос:

– Пра-пор-щик Кашнев! Здравствуйте!

И увидел в открытом окне пристава Дерябина.

Остановясь и взявшись за шляпу, Кашнев спросил удивленно:

– Неужели вы даже и фамилию мою помните?

– О-бя-зан по-мнить! – раздельно проговорил Дерябин, добавив: – По долгу службы… – и протянул ему руку.

А когда Кашнев вложил свою руку в это мясистое теплое вместилище, они оба посмотрели пытливо друг другу в глаза. Наконец, Дерябин сказал:

– Если никуда не спешите, то… – и, не договорив, сделал пригласительный жест головою на бычьей шее.

– Никуда не спешу и зайти могу, – тут же отозвался на этот жест Кашнев, поняв это так, что Дерябин сам хочет поговорить с ним не о чем другом, как только о деле Красовицкого.

И вот во второй раз за свою жизнь сидел он хотя и в другом уже городе, но снова в квартире пристава Дерябина, сидел за столом, на котором пока ничего еще не стояло, кроме пепельницы в виде большой раковины причудливой формы, длинного чубука из матового янтаря и пачки папирос, разорванной небрежно.

– Вот где довелось нам встретиться через столько лет! – как будто даже и с радостными нотками в голосе заговорил Дерябин, будто знаком был с Кашневым когда-то очень коротко и близко, как будто это был, по крайней мере, его сослуживец по полку или по полицейской части. – Отлично вас помню я, да… Изменились вы, конечно, но-о… не так много, чтобы узнать было нельзя… А я?

– Вы?.. Вы стали старше на вид, – взвешивая слова, ответил Кашнев, – но даже, если бы не было на вас той же формы, я бы вас все равно сразу узнал.

– Были, – как мне слышать пришлось, – в Маньчжурии вы, а? – спросил Дерябин, сильно прищурясь.

– От кого вы могли это слышать? – насторожился Кашнев, но Дерябин только махнул в его сторону рукой, прибавив:

– Все должна знать полиция!

Кашнев понял это так, что Дерябин не у кого другого, как у Савчука, наводил о нем справки, – может быть, просто по телефону, – но упоминание о Маньчжурии было ему неприятно, и он постарался спросить, как мог, непринужденно:

– А вот как вы очутились здесь, а? Что я тогда попал в Маньчжурию, – это было вполне естественно, а что вы и через девять лет не исправником стали, например, а все тем же приставом остались, это уж…

– Тем же приставом! Каков? – перебил его Дерябин. – Да-ле-ко не тем же, милый мо-ой!.. Здесь я только на короткое время: стаж прохожу, как теперь стали выражаться!.. Исправ-ни-ком чтоб! Удивил!.. На черта мне исправником быть в каком-нибудь Кабыздохском уезде, когда я через два-три месяца помощником пристава столичной полиции намечен быть!.. Я сейчас – надворный советник, а тогда подполковник буду и на дальнейшее производство получаю права, а? Что? Карь-е-ра? – выкрикнул Дерябин ликующе.

– Карьера, да, – согласился Кашнев, а Дерябин продолжал упоенно:

– Года через три-четыре, – смотря по службе, – я уж буду пристав, то есть полковник! А это значит что, а?.. Значит это, что в отставку выйду я не иначе, как генералом, – вот что это значит, милый мо-ой!.. А вы мне – исправника в Чухломе!.. – И так это его развеселило, что он даже снисходительно захохотал.

– Но все-таки почему же именно здесь проходить вам надобно стаж? – полюбопытствовал Кашнев недоуменно.

– Вот тебе раз! Почему здесь? Да потому, – простота вы, – что через Симферополь государь в Ливадию следовать изволит, – вот почему! И он сам должен меня видеть, и министр внутренних дел, и вся вообще свита! В столичную полицию попасть, – это без протекции, разумеется, – это в прикупе все четыре туза чтоб, – вот что это такое «столичная полиция»!

– Однако кем-то из вышестоящих, выходит так, вам это уже обещано, значит? – спросил, чтобы все было для него ясно, Кашнев.

– Ну, а как же иначе? Служба моя была замечена там! – Дерябин поднял указательный палец. – И в девятьсот пятом году и позже… И ей подведен итог… В сумме получилась – столичная полиция…

– Так что Симферополь для вас это как бы трамплин, что ли, для прыжка вверх?

– Трамплин, да, вот именно, да, совершенно верно, – подхватил Дерябин. – Однако и вы, как я слышал, перешли сюда из Полтавы, где служили в акцизе, в каких же именно целях, как не в целях карьеры?

– Ну, какая же это карьера – помощник присяжного поверенного! – улыбнулся Кашнев, не удивляясь уже его осведомленности. – Разве можно ее сравнить с вашей? «Не нынче завтра генерал!»[3 - Слова Фамусова о Скалозубе из второго действия комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума».].

– Это… из какой-то пьесы вы, но ко мне подходит вполне! – как бы не заметив колкости в словах Кашнева, воодушевился Дерябин. – Вот, например, ожидается проезд через Симферополь королевы греческой с большой свитой в Петербург. Кого же назначить для встречи ее на вокзал, на дежурство? Только я и получу это назначение, как самый представительный из всех! Факт, я вам говорю!

– И ни акцизных чиновников, ни адвокатов на это торжество не пригласят, в чем я уверен, – не удержался, чтобы не вставить, Кашнев.

– Ну еще бы вас пригласили! – не сбавил тона Дерябин. – А могли бы, могли бы, – факт!.. – И добавил вдруг, точно неожиданно вспомнил: – А я ведь полагал, что там, в Маньчжурии, вы отличитесь, получите Владимира четвертой степени или Георгия за храбрость, чин подпоручика… или целого поручика даже!.. Потом в Военную академию после войны… А уж Военная академия, милый мо-ой, это уж лучше для карьеры чего же и желать… Дай, думаю, помогу человеку, так очень вы мне тогда своей пылкостью по душе пришлись… И помог!

– То есть? Как и чем именно помог? – удивился Кашнев.

– Как же так «как» и «чем»? Да ведь это же по моей бумажке тогда вас в запасной батальон перевели!

– По вашей?

– Ну, разумеется!.. Я написал командиру вашего полка, что вы жаждою подвигов горите и желаете послужить родине!

– Вы?.. Спасибо вам! – пробормотал Кашнев.

– Не стоит благодарности, – серьезно с виду отозвался Дерябин, топя окурок папиросы в белом брюхе раковины. – А так как вы и там что-то засиделись, то я же написал командиру вашего запасного батальона, чтобы дал он вам возможность заработать отличие и чин…

– Вы не шутите? – не поверил Кашнев.

– Какие же в этом могут быть шутки? – очень искренне вырвалось у Дерябина. – Я, как бы сказать, судьбою вашей, фортуной вашей тогда был! Через кого могло привалить вам везение в жизни? Через меня могло повезти!.. Однако что-то у вас не вышло, но в э-том… в этом уж не я, конечно, виноват, а какое-то, как это говорится, стечение обстоятельств!

Кашнев вспомнил сразу и весь свой «крестный путь», и тыловые картины, и болото, в котором он чуть было не утонул во время ночного боя, и военный госпиталь… Поэтому на свою «судьбу-фортуну», пристава Дерябина, он поглядел совершенно ошеломленными глазами и сказал, понизив голос до полушепота:

– Это затем только вы меня пригласили сегодня к себе?

– Нет, не затем только! – сразу же, точно именно такого вопроса и ждал, ответил Дерябин. – Это я между прочим… Не в этом суть! Это – дело прошлое… А я хочу – по давнему с вами знакомству быть вашей фортуной и теперь тоже, да!.. И это потому я так, что видел вас с этой птицей-мымрой, Красовицким, вот почему!.. Предо-сте-речь вас хочу, по своей доброте душевной… Ведь город, как хотите, для меня новый, а единственный в нем старый знакомый оказались вы!

Кашнев смотрел не на Дерябина, а на носки своих ботинок и молчал: слишком неожиданно для него было все, что он услышал. Выходило так, что не попади он девять лет тому назад «в помощь полиции» по бумажке пристава Дерябина, его не перевели бы в запасной батальон, а потом даже из запасного батальона он все-таки мог бы не получить назначения идти с маршевой командой на Дальний Восток и на два года потом потерять в себе того человека, которого выращивали в нем с раннего детства. Вся молодая жизнь его была изменена благодаря только вот этому грузному человеку с оглушительным рыком вместо человеческого голоса, и что он мог сказать ему в ответ? Решительно ничего! Сказать ему об этом? А зачем? Чтобы доставить ему лишнее удовольствие? Гораздо лучше просто встать и уйти, не дослушивать того, что не было еще им сказано. Однако чувствовал Кашнев, что не зря он заговорил о «птице-мымре». И, точно читая его мысли, вдруг выкрикнул Дерябин с подъемом:

– Эх вы, Аким-простота! По-ли-ти-ческое дело из самой паршивой уголовщины вам внушают создать, а вы-ы… сами лезете на крючок с такой тухлятиной! На мерзавце этом карь-еру свою адвокатскую строите?.. Кого вздумали жалеть? Птицу-мымру эту? Кар-теж-ника? Некогда было ему сыном заняться? Так он вам говорил? А каждый вечер в клуб уходить из дому и до полночи там в карты играть чтоб, – на это время он находил?

– Картежник он? – недоверчиво спросил Кашнев. – Неужели картежник?

– А вы не знали? То-то и есть!.. А шлюху уличную, с какой спутался этот Адриаша, вы видели? – торжествуя, кричал Дерябин. – Ради которой он и совершил грабеж двух с половиной тысяч, чтобы махнуть с нею на край света. Не видали, так можете поглядеть на это сокровище: сидит! И арестовал ее я!

– Об этом побочном обстоятельстве я ничего не знал, – пробормотал Кашнев.