Экспедиция в Иномир

Экспедиция в Иномир
Сергей Александрович Снегов

Четверых прославленных космонавтов выбирают для самой необычной экспедиции в истории космонавтики…

Сергей Снегов

Экспедиция в Иномир

© Т.С. Ленская

© Е.С. Ленская

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

Часть первая

Мир не по Аристотелю

Глава первая

Путешественники в дзета-пространство

1

Отчет послан в центр. Мы четверо можем лечиться и отдыхать в полную силу. Николай ворчит, что отдых мощностью в десять лошадиных сил ему невмоготу. Вчера он объявил врачу:

– Полный курс лечения в вашем санатории могут вынести только отменные здоровяки.

Что до меня, то на второй день в санатории я сказал друзьям:

– Считайте себя жертвами медицины и покоритесь!

Артур и Жак без энтузиазма смирились. Я веду себя безукоризненно, по самым строгим врачебным правилам: хожу, лежу, сплю, просыпаюсь, натираюсь, вытираюсь, охлаждаюсь…

В строжайшем режиме выздоровления имеется существенная недоработка, и я ею воспользовался: больным не запретишь думать. Под моей подушкой лежит мыслеграф, он записывает все, что мне взбредет на ум. А в уме моем оживают детали экспедиции в миры иных измерений, я все снова возвращаюсь к пережитому. Отчет составлял Артур, мы помогали ему и потом трое скрепили своими голосами, я первый «расписался» – так по-древнему именуется эта операция превращения пленки в официальный документ. Артур гениален, но педант. Могу лишь пожалеть экспертов Института Иномиров, когда они примутся расшифровывать его абстрактные рассуждения по любому мелкому конкретному поводу. Выслушать Артура способен и профан, но понять его могут лишь те, у кого лоб шире плеч. Это мое личное мнение. Я его никому не навязываю. Теоретические объяснения я часто пропускаю мимо ушей, они выше моего понимания. Но к деловым выводам не только прислушиваюсь, но и стараюсь превратить их в практические действия; в выводах он редко ошибается. Жак, его сокурсник и давний помощник, как-то рассказал, какой конфуз вышел на защите Артуром докторской диссертации. Профессор Нолайер, тот самый – знаменитость, автор теории ротоновых ливней, взрывающих вакуум, – махал на трибуне руками, как крыльями, и чуть не со слезами признавался:

– Впервые встречаюсь с таким парадоксом: все теоретические предпосылки диссертанта – полный вздор. Все его выкладки – галиматья пополам с ерундой, а окончательные результаты до невероятия верны, я каждый проверял своим методом и обнаружил, что все они неправдоподобно точны.

Вот таков Артур Хирота, теоретик нашей экспедиции. И я собираюсь заново, не торопясь, задерживая в воспоминании любое событие, то шире, то уже реального времени его существования – как мне пожелается, – повторить нашу экспедицию в иномиры. Нет, это высшее из удовольствий – зная наперед, что будет в следующую минуту, все снова ждать с опасением, с тревогой, с радостью эту уже не загадочную следующую минуту. Каждому суждена лишь одна жизнь. В воспоминании мы можем прожить нашу единственную жизнь многократно – преимущество, каким не следует пренебрегать.

Итак, я вспоминаю начало экспедиции в дзета-пространство. Наш «Орион» в те дни вернулся на Латону из ближнего рейса – обследовали подходы к «черной дыре» Н-115. Задание было простенькое: установить кривые безопасного пролета мимо этого грозного местечка, расставить на трассе автоматические планеты-маяки и определить, что же таится за разверстыми воротами в неведомое, куда уже были втянуты звездолеты «Дракон» и «Медея», – они лишь успели сообщить, что гибнут, внезапно захваченные неведомым исполинским полем. Границы допустимого пролета мы начертили быстро, активного вещества в трюмах «Ориона» в избытке хватало, чтобы скатать дюжину планеток-маяков в дополнение к крутившемуся там шатуну Немесиде, а что до мощности «черной дыры», то мнения наши разошлись: приборы показывали, что на этом месте сколлапсировала звезда средних размеров, а наш астрофизик Николай Дион доказывал, что в преисподнюю рухнуло целое звездное скопление в миллион или два светил, – некоторые наблюдения допускали и такое экстравагантное заключение.

Я честно зафиксировал в отчете расхождение оценок и приступил к тому, что на Латоне именуется плановым отдыхом. У меня не было сомнений, что через одну-две недели «Орион» срочно загрузят доверху активным веществом, разыщут меня, в каком бы уголке латонских рощ я ни прятался, и предпишут срочно мчаться куда-нибудь к Тельцу или Гончему Псу, чтобы и там вокруг новооткрытой дыры в космосе расставлять маяки и прокладывать трассы безопасности, – скоро четырнадцать лет, как я только этим и занимаюсь.

Но меня разыскали не через две недели, а на пятый день. И не строгий начальник базы, а непоседливый Николай. Он примчался на пляж, где я мирно жарился под двумя дневными солнцами, и еще издали заорал, чтобы я немедленно поднимался.

По-моему, в мире нет лучшего местечка для ничегонеделания, чем Латона: два белосияющих дневных солнца, три темно-красных ночных, полноводные реки, роскошные леса и такой ароматный воздух, что его хочется жевать или пить, а не равнодушно засасывать в легкие. Просто удивительно, что именно на такой райской планете разместили Главную Галактическую базу со всеми ее космическими заводами, станциями связи и прочим хозяйством: чтобы понежиться в стороне от гула машин, нужно теперь улетать на сотню километров.

Увидев Николая, я повернулся к нему спиной. Он так торопился, что песок, разбрасываемый его каблуками, жалобно визжал. Я закрыл глаза и притворился, что похрапываю. Николай воскликнул:

– Казимеж! Неужели тебя не интересует, для чего я примчался? Ты же знаешь, я не терплю валяться на грунте.

– До свидания! – пробормотал я. – Доклад переносим на завтра. Не застилай левого солнца.

– Слушай, Полинг! – возгласил он торжественно. – На Латону прилетели Артур Хирота и Жак Бангалур.

– Я это перенесу. Передай им привет. Скажи, что встретимся через пять лет на Земле. – И снова закрыл глаза.

– Не спи, Полинг! – Он потряс мое плечо.

Я вскочил и с упреком заметил, что в добрые старые времена подчиненные относились к своим начальникам гораздо почтительней. Он возразил, что на отдыхе я ему не начальник, а друг, а с другом можно и не церемониться.

– И вообще, ты больше не будешь надо мной начальствовать, – объявил он с воодушевлением. – Дело в том, что Земля разрешила экспедицию в дзета-мир. Именно для ее организации и появились на Латоне Артур и Жак. Проектируют в эту экспедицию и тебя: Артур просил разыскать и без промедления доставить тебя к нему. В жизни не видел более бесчувственного человека, чем ты, Казимеж! На твоем месте я бы плясал от восторга!

– На своем месте я продолжу заслуженный честной работой отдых под двумя солнцами!

Я снова блаженно растянулся на нежном песке. Больше всего на Латоне люблю ее речные пески – красноватозолотые, мелкозернистые, мягкие, теплые… Я назвал песок нежным, это не выспренняя похвала, а сухая характеристика материала. Меня не тянуло бросить пляж. Что бы там ни навоображал себе Николай, Артур Хирота отлично обойдется и без меня.

Хорошо помню, что был в ту минуту безмятежно спокоен. Экспедиция в дзета-миры ни с какой стороны не могли коснуться меня. В мире не существовало человека, столь же далекого от нее, как я. Я просто слишком невежествен для такого предприятия. Иной любознательный школьник тут мог дать мне десять очков форы. Конечно, я знал, что любое материальное образование, называемое миром, характеризуется определенным числом измерений; и что под измерением понимается такой признак, без какого ничто в мире не существует; и что только миры с числом измерений, кратным четырем, по теории устойчивы; и что первый такой мир, альфа-мир, четырехмерный, «нижележащий», пока не открыт и неясно даже, существует ли он во Вселенной; и что наш мир, именуемый гамма-миром, восьмимерный, каждый предмет в нем характеризуется восемью координатами, тремя пространственными – длиной, высотой, широтой, одной временной, одной массовой и тремя энергетическими константами – ротонным объемом, бета-линией, корда-точкой; и что следующий по устойчивости мир, «вышележащий», дзета, обладает уже двенадцатью координатами, но никто из гениев Института Иномиров не может толково объяснить, что это за координаты. Вот и все мои знания по этому предмету.

Могу лишь добавить, что, в отличие от специалистов по иномирам, не умеющих объяснить высшие координаты дзета-мира с девятой по двенадцатую, я не способен дать объяснения и нашим трем космическим – ротонным, корда- и бета-измерениям: знаю, что они существуют, притворяюсь, что что-то в них понимаю, и стараюсь, чтобы мое понимание не подвергли серьезной проверке. Человек со столь высоким уровнем невежества не мог интересовать виднейшего из теоретиков иномиров, каким со студенческой скамьи считался Артур Хирота. А меня соответственно не интересовали другие миры, с меня вполне хватало моего родного космоса, его я знаю, не хвалясь, досконально!

– Вставай – и полетели! – настаивал Николай.

Я хотел было послать его в преисподнюю двадцатичетырехмерного мира, есть, наверно, и такой, но только теоретики до него не добрались – можно вообразить, что за страх там преисподняя! Вдруг прозвучал сигнал вызова, и у кромки воды сфокусировался экран, а на экране возник улыбающийся Кнут Марек. Этот человек всегда улыбается, особенно когда говорит неприятности, – ехидней, но и беззлобней, а кстати, и умней существа, чем он, не знают на наших далеких планетах. Вероятно, поэтому он девятый год командует Главной Галактической базой, стаж прямо-таки мафусаилов: ни один из его предшественников не задерживался больше двух лет.

– Собери свои кости, старик, – сказал он сердечно, – и мчи ко мне. Хватит прохлаждаться!

Спустя час мы с Николаем входили к Мареку. Его кабинет – чудо космической техники: в нем люди сияют. Именно так – не освещаются со стороны, а порождают собственное свечение, и как утверждает Марек, соответствующее их характеру. Штуку эту изобрел астрофизик Павел Сидоров, погибший на «Медее» в черной пасти звездной «дыры» Н-115, марековский кабинет остался единственным свидетелем технической фантазии несчастного астрофизика. В сумрачном зале передвигались три клубка света – ободряюще-золотой Марек, голубовато-синий, холодноватый Хирота, растроганно-салатный Бангалур, а к ним теперь добавилась настырная, стремительная оранжевость Николая и какая-то чудовищная комбинация из хмурого темно-красного и оживленно-язвительного зеленого – таким изобразило меня настенное зеркало.

– Садитесь, и начинаем, – ослепительно засияв золотой улыбкой, предложил Марек. – Мы слушаем тебя, друг Артур.

– Ты, конечно, знаешь, друг Казимеж, какую задачу поставили перед экспедицией в дзета-пространство, поэтому говорить об этом не буду, – так обратился ко мне Хирота.

– Я, конечно, не знаю ничего о задачах экспедиции. Поэтому, друг Артур, прошу поговорить и об этом, – учтиво отпарировал я.

Мне показалось, что он рассердился. В глазах его погасла голубоватость, в них зажглось что-то негодующесинее. Но он сдержался. В выдержке он превосходит нас всех. Думаю, в ней одна из главных причин его успеха: теории его вызывали столько нападок, часто несправедливых и злых, что без слоновьей стойкости от одних язвительных шуток можно было рехнуться. Сам он утверждает, что, в отличие от нас, хорошо воспитан, и цитирует при этом какого-то древнего мудреца: «Воспитанность – это умение делать свои недостатки нечувствительными для окружающих». Возможно, и так. Мои недостатки окружающие чувствуют.

Артур начал объяснение с таких азов, что я скоро потерял интерес к его речи. Я еще терпеливо выслушал, как наши предки открыли, что пространственный вакуум – вместилище колоссальной энергии; что делалось много попыток овладеть этой энергией; что в результате бесчисленных неудавшихся попыток установили восьмимерность нашего мира, хотя раньше его считали четырехмерным; что восьмимерности мало для вычерпывания энергии вакуума, характеризующегося тридцатью шестью параметрами; и что в результате всех этих исследований доказано наличие устойчивых, параллельно возникших из вакуума материальных миров; и что нижний наш сосед, альфа-мир, неинтересен, а второй, повыше, двенадцатимерный дзета, наоборот, захватывает воображение, ибо нас связывают с ним шесть общих измерений, а это обеспечивает надежный проход в тот мир; и что дзета-мир связан с вакуумом не восемью нашими измерениями, а ровно двенадцатью – это в полтора раза больше; и что полуторная связь, взятая в шестой степени – так почему-то надо, – обеспечивает ровно в четырнадцать раз более легкую возможность выкачивания энергии вакуума…

В этом месте я зевнул, но Артур, уставясь синеватопылающими глазами в пол, не заметил, как я воспринимаю его лекцию. По-честному, меня раздражали все проекты утилизации энергии вакуума. Человечество уже триста лет твердит, что хорошо бы поставить ее себе на службу и что для этого нужно лишь найти проход в сопряженные иномиры. Такие общие истины преподносятся каждому юнцу еще в школе, но практического значения не имеют, ибо самое важное неведомо – где находятся эти самые проходы в иномиры и как ими воспользоваться. О себе могу сказать следующее: я, пожалуй, больше всех налетал в космосе, но нигде не повстречал отверстых ворот в миры иных измерений.

Чтобы больше не впадать в зевоту, я стал присматриваться к тому, кто как слушает. И меня вдруг заинтересовало одно забавное соответствие. На Земле давно забыли, что когда-то люди различались по национальностям. Уже к концу двадцать первого века человечество так перемешалось, что стало невозможно установить, какая у кого реально национальность. Но что существовали некие общие черты, называемые национальным характером, никто не оспаривал, просто и характеры перемешались, как и национальные языки, и национальные имена, и национальные обычаи. И вот я подумал, что все мы, сидевшие в фантастическом кабинете начальника Главной Галактической базы, являемся образцами смешения разных национальностей и смешение это отчетливо выражено и в наших именах и характерах.

Кнут Марек, отдаленный потомок скандинава и чеха, от своего северного предка взял высокий рост, светлые волосы, светлые глаза, упрямство и бесстрашие, а от серединно-европейского – насмешливость, почти язвительность, любовь к спорту – на Латоне он всех побивает в беге, – общительность и страсть к рукомеслам. Жак Бангалур, смесь итальянца с индусом, – огромный, лохматый, добрый, черноглазый, всегда погруженный в какие-то размышления и чувства, человек как бы не из мира сего. «Так всегда справедлив, что жутко!» – иронически характеризует Жака Марек. Николай Дион, полурусский-полуфранцуз, порывист, резок, стремителен, отчаянно инициативен, очень смел, очень придирчив и одновременно очень покладист, очень скептичен и очень поэтичен, и вообще ко всем его взаимно противоречивым качествам надо приставлять словечко «очень» – и мне кажется, тут тоже присутствуют рудименты характера предков.

Самый интересный из нас, конечно, Артур Хирота, удивительная комбинация из немца и японца – вежливый и непреклонный, глубокий мыслитель и энергичный практик, мастер заоблачных абстракций, художник и тонкий ценитель изящных вещей, то романтичный, то сентиментальный, то суровый до жестокости и самолюбивый до надменности, то настолько сдержанный, что мало кто догадывается о его честолюбии. Не знаю, что от кого он у предков взял, но что букет его свойств нетривиален, видно каждому.