На пороге

У Витька, если вы не в курсе, умерла мама. Всего неделю назад. Он сильный пацан – не ныл, не рассказывал грустных историй, не пытался уговаривать. Просто подошёл ко мне в колледже и положил на парту листок с надписью:

«Ты собираешься к ангарам?»

Я кивнул.

Витька перевернул листок. На обратной стороне было написано:

«Я с тобой».

Тогда я уже знал о его потере. Я видел маму Витьки пару раз на собраниях и однажды у этой самой стены: тощая, бледная, с жиденькими волосиками. Но она постоянно улыбалась. Получалось нелепо, но становилось как-то светло от того, что она не падает духом, не ломается, а борется, смеётся над миром. Наверное, Витька пошёл в неё. Потрясающая сила духа.

Когда я потерял Наську, всё было по-другому.

Я не такой стойкий.

***

Наська обожала звуки. Представляете, каково ей было, когда город заболел? Вряд ли вам было так же больно.

Она училась в музыкальном классе тётушки Мэри. Наська играла на тромбоне. Так я её впервые заметил. Она выходила из класса. На левом плече висел огромный рюкзак. Казалось, что при желании Наська сама смогла бы в него влезть. В правой руке она держала чехол с тромбоном. Я тогда подумал – муравейчик. Маленький, безопасный и трудолюбивый.

Тащит такую тяжесть, а движения всё равно остаются такими простыми и лёгкими, как будто у неё только ромашка в руке, а идёт она не по пыльным школьным коридорам, а едва не бежит по зелёному лугу.

Я знал, что у меня нет шансов. Мой рюкзак был ещё больше Наськиного, я горбился, а на щеках высыпали прыщи, которых от маминого хозяйственного мыла становилось больше с каждым разом.

Я подошёл к лестнице, чтобы подняться на второй этаж, на урок по паровым машинам. Наська окликнула меня:

– Сань.

Откуда она знала моё имя? Понятия не имею, если честно. Потом она рассказывала, что у неё отличная память на имена. Мне кажется – врала.

– Помоги, – она кивнула на чехол с тромбоном.

Я, конечно же, помог. И едва справился с тяжестью, кое-как удержав равновесие. Он оказался тяжеленым, по крайней мере, для меня, как говаривал отец «плюгавенького».

Наська хихикнула и начала рассказывать, как прошёл урок. Мне. Просто так. Ни с того ни с сего.

Она потом рассказывала, что её привлекло моё спокойствие. Говорила, что молчаливость и отчужденность отличали меня от других. Это она точно врала. Я был не молчаливым, а замкнутым, не отчужденным, а одиноким.

Смех и рассказ об уроке тётушки Мэри заглушили одиночество.

Если одиночество было бы звуком.

***

От стены к городу тянулась проложенная в снегу двойная колея, словно проехал паровоз – это мы с Витькой тащили сюда лестницу.

Стена казалась огромной и недостижимой. Таким мне казался папа в детстве – до того, как я повзрослел и увидел грустные глаза. Витька подошёл к лестнице, схватился за верхнюю балку и кивнул мне, мол, держи, чего встал. Секции выдвигались медленно, но беззвучно. Я хотел представить скрип, который должен был сейчас раздаваться, но ничего не получилось. Уши забили плотной ватой навсегда.

Витька шагами померил лестницу. Потом отсчитал шаги до стены.

Я смотрел неприкрытым уважением. Мне сейчас хотелось либо убежать отсюда прочь, либо, увидев в очередной раз высоту стены, сдаться, лечь на снег и уткнуться покрытыми инеем бровями в тепло дублёнки. Витька же был хладнокровен и расчётлив. Сейчас он рассчитает всё так, чтобы мы точно не свалились.

Витька пинками подтолкнул лестницу к стене.

Опять вопросительно посмотрел на меня. Мол, чего встал, помогай.

Осилили с четвёртого раза. Сначала вообще от земли еле оторвали, потом два раза не хватало сил поднять лестницу над головой. У меня тряслись руки. Витька сделал успокаивающий жест и сел на снег, мол, надо отдохнуть. Посидели, собрались. В общем, на четвёртый раз справились.

Витька посмотрел на стену, сплюнул и ногой пнул снег. Посыпались белые искры.

Лестница доставала только до середины стены. От последней балки до края оставалось метра два, а то и больше.

Не зря горожане отчаялись сюда ходить ещё год назад. Проклятое место – кто уходил, тот не возвращался, кто возвращался – чах на глазах, как желтеющий и ссыхающийся, готовый к падению, осенний лист.

Только вот люди шли в ангары, чтобы попробовать убраться из Соннер-Вилля на цепеллинах. Мы же шли туда совсем по другой причине.

***

Вы помните тот день, когда Соннер-Вилль заболел?

Я – нет.

Да и никто не вспомнит точную дату.

Я был в десятом классе, кажется. Всё происходило неспешно, как болезнь, которая не убивает сразу, а преследует долго, годами, а потом добивает, но тоже не одним выстрелом, а несколькими точечными ударами.

Сначала случилось странное – из города уехал певец, знаменитость и всеобщий любимец Антоша Лорей. Он собрал вещи, пришёл к жене и, как она потом судачила, умолял взять дочек и бежать вместе с ним. Жена, как всегда, решила, что Антоша пьян, отвесила оплеуху и велела идти отсыпаться. С тех пор Антошу никто не видел.

Потом у нас дома перестал работать граммофон. Мама сунула мне в руки коробку и велела тащить «эту рухлядь» в ремонт. Мастерская в Соннер-Вилле была одна.

Вы тоже пошли к дяде Винтеру, когда граммофон сломался?

Тогда вы видели ту очередь. Очередь длинною в улицу, где ещё слышались перешёптывания, где ещё свистел ветер, где шаги не тонули в бездне. Все уже говорили тихо. Змея из людей извивалась, но медленно и вяло, неохотно, как будто заклинатель змей отбросил флейту и просто ждал, когда липкая длинная тварь наконец успокоится и обмякнет.

А помните, как перестали летать цепеллины?

Раньше я их считал. Если за день наберётся чётное количество – следующий день будет удачным. Если нечетное – ждут плохие вести. Почти никогда не совпадало, но, когда в небе не появилось ни одного цепеллина, я понял – удачных дней станет меньше. Намного.

Папа лишился работы. Раньше он работал грузчиком в ангаре для цеппелинов. Теперь – всё чаще лежал на диване и брал в руки книгу. Именно брал, а не читал. Как-то я заметил, что в течение часа у него открыта одна и та же страница.

Потом правительственные войска окружили Соннер-Вилль, а вокруг города начала вырастать стена. Помните те дни? Когда жители ещё пытались говорить, но лишь открывали рты и напоминали рыб. Тысячи, а если быть точнее, двенадцать с чем-то тысяч рыб, которых выбросили на берег, отгородили стеной и заставили беззвучно глотать воздух. Бросили барахтаться в страхе от того, что тишина напомнила о смерти.

А потом произошло самое пугающее – соседский механический пёс Балт перестал скрипеть по ночам. Кажется, тогда я впервые по-настоящему выспался. И с тех пор больше не слышал звуков.

Наверное, вы пережили что-то подобное.

Но есть разница между нами. Мне было плевать. Почему?