Когда факс приходит не вовремя

– Послушай, даже если бы я был причем, то ни за что не признался бы тебе, не смотря на отягчающие обстоятельства, вроде нашего обручения или женитьбы. А мы ведь совсем не женаты и даже не обручены, – наливаю еще водки по рюмашкам. – Но я на самом деле не причем.

– Поэтому тебя и выпустили.

– Наверное. Моя свобода находится в руках… – верчу стеклянный бочонок, кручу, доверчивых обмануть хочу, – моей свободы.

– Я хочу тебя, знаешь, ты такой неприкаянный… и в то же время опасный как катана, тебя надо держать сильной и нежной рукой, – дальше ее язык ничего не говорил, потому что отправился в путешествие: обрисовывать изнутри силуэт губ.

– Тебе бы женские романы писать. Типа:

Ее нежные руки схватили

на сеновале сильно

нефритовый

стрежень его…

рукоятки катаны.

Циничная улыбка обняла мои губы. Ее изогнулись в ответной смешливости.

Хлоп, хлоп. И от обжигающей водки наши языки нашли убежище в объятиях друг друга.

"Интересно, а сколько и кому тут надо дать, чтобы…" – это, скорее, мысли, которые не положили на музыку.

Мы достаточно быстро выяснили, что вообще никому ничего не надо давать. Для просто секса (то есть для секса бесплатного – в этом заключалось его простота) нам выделили диванчик комнаты отдыха и попросили не закрывать дверь. Через нее подсматривали все кому не лень. Я и не знал, что на кухне работает такая прорва народу. Лика наслаждалась всем этим необычным изюмом внутри ее в общем-то пресно булочной жизни, а я проходил чистилище (пыжился, но другого сравнения не нашел). Причем наказания я сам себе вынес, как та вдова, что вошла в поговорку и так из нее и не вышла. Только не понятно за что. Мазохизм и мораль тут были явно не причем.

Растрепанные и разгоряченные мы вывались из не такого уж дорогого и явно без претензий заведения. Вовремя. Туда нагрянула то ли налоговая, то ли служба по борьбе с распространением наркотиков. Пару официантов, махающих нам на прощанье платочками, загнали внутрь. А мы добровольно залезли внутрь моего купе.

– Какой глупый у тебя автомобиль, в нем даже компьютера нет, – и ножку на переднюю панель, длинная она все-таки – панель у 500-го мерса, да и ноги у Лики тоже не короткие.

– Зато надежный, почти как телега, – движок завелся с полоборота стартера – а как могло быть иначе? Я же все необходимые ТО моему "мурзику" делаю вовремя.

Нельзя одновременно игнорировать золотого тельца и надеется на получение денег вдосталь. Что-нибудь одно возможно. А исправно засыпать в свои закрома золотые кружочки и вместе с

этим еще и иметь привилегию смеяться над парнокопытным (или монокопытным?) рогатым… – такое не пройдет. Мне факс в руки, а я его в печку. Логично предположить, что все дела мои пришли в упадок (сие естественно – потому что по закону). Полный такой упадочек – что на него ни положишь, всё падает. Я даже хотел денег занять у Промокашки. И вряд ли бы отдал. Но Промокашки уже не было. Он прыгнул в Лондон. У Сальвадора Дали есть картина, где на женское тело обнаженное прыгают тигры неодетые. Вот так и Промокашка махнул из России (которая вряд ли Европа и не совсем Азия) на запад. И не попрощался. И так он это вовремя исчез, что я снова прокачал вариант: а не засланец ли он был? Но когда узнал, в какую финансовую малину тот затесался (он прислал забавную открытку нам с Машуткой на наш офисный ящик электропочты), сразу понял: Промокашка был по настоящему не героем второго плана в нескольких сериях кина про мелкого злодея. Хлопушка хлопает, дубли дублируются, всё в одном, и это уже было. Так глядишь скоро овса для моего "мерина" не на что будет купить. Но после всего, что со мной приключилось, после тех думок, что я передумал, я уже не мог крутиться в том колесе прозрачном, которое для хомячка заботливо помещает в аквариум хозяйская рука, чтобы животинка не заплыла жирком.

Мне бы тоже рвануться из болота, да прыгнуть. А я чего-то наоборот расслабился: позволял себе лежать минут по двадцать по утрам в кровати. Раньше такое было не возможно в принципе. Раньше как очнусь, разлеплю веки, так сразу бежать в ванную за холодными струйками бодрого душа. А сейчас… медленно открываю глаза… сначала один… потом другой… щурюсь на потолок… а может, исчезнет? неа… не исчез… закрываю глаза… потягиваюсь… (или сворачиваюсь в клубок зародыша…) открываю глаза… сначала один… Тьфу!

Обратно вернуться не могу, будущее уже считаем меня своим прирученным подопытным зверьком, клыкастый мелкий злодей стал анахронизмом давно забытой истории. И еще я немножко запутался в себе. Надо увидеть глаза. Те черные, что могут освятить мой дальнейший путь смыслом. А пока нет смысла, можно и в постели валяться, пока кости не заломит нега. Плоть мелкого злодея мертвела и отваливалась от костей. Клыки выпадали, когти слоились и крошились. Шерсть облезала. Я даже притаранил в спальню дуроскоп и иногда его включал, правда, без звука, но все равно: икону 20 века в святая святых – в логово! – декаденс без апелляций.

Лишь одно действие произвел не лишние. Купил хомячка, накормил. Потом достал иголку из футляра, что пылился многие лета в нижнем ящике стола. Смазал веществом из рядом пылящейся склянки. Уколол грызуна. Тот задергался и издох. Я даже время засечь не успел. Что это со мной, окружающее перестал осознавать? По-тихому выкинул трупик в мусор. А ведь раньше мог придти и устроить бузу: почему продали дохляка? Но сейчас мое существование находится на энергетическом уровне ниже плинтуса.

Невозможность самому найти Леру даже не обсуждалась. Невозможно было это сделать не потому, что не было способов ее найти. В десятимиллионом городе проще простого найти нужного человека даже без координат (имя-фамилия, адрес, телефон), если он, конечно, действительно тебе необходим, как воздух, как кровь. Но мне нельзя было постучаться в её дверь. Она или позвонит, или нет. Но об этом нете не хотелось думать и захлебываться надеждой на его нерождение. Я мог ошибиться глобально: она не была моим проводником ко мне. Но я не мог ошибиться локально: если она – проводник, то она объявится. Обязательно мелькнет. И тут уж от меня будет зависеть: увижу ли именно ее точки темного света среди белой тьмы, поймаю ли именно ее сигнал шепота в грохоте призрачной тишины. Или нет. А в Казани почему-то говорят: "нету". Смешно так: "Нету!" и словно руками разводят. Нету. Но только не в этот раз. Только Бы не в этот раз…

Зал ожидания аэропорта. Большой и просторный. И светлый. И по своему холодно комфортный. Потолок на вас не нависает – до него не доплюнуть, под ногами сухо и не хлюпает грязь. Но настолько большое помещение не обживет и тысяча человек – им это не под силу. Да, барахла своего натащат, а вот уюта не создадут. Здесь можно быть только гостем. Пришел, посидел, и улетел, или пришел, посидел, встретил. Я не делал ни того, ни другого. Просто жил в просторном помещении, которое в данное время почти пустовало. В подобных местах можно делать практически всё и оставаться незамеченным. Сначала ты сидишь и наблюдаешь, отмечая повороты видеокамер, приходы и уходы ожидающих и встречающих. Все заняты собой: кто-то уткнулся в книгу или по десятому разу изучает все то же информационное табло, кто-то давит кнопки банкомата, кто-то жует, кто-то читает, кто-то дремлет. И скорее всего, всем делающим, а значит что-то совершающим, нет ни какого дела до тебя. Да и то право, что ты же не звезда, автографы чай у тебя брать не треба… – тики идут за таками положенной чередой – три часа ожидания и еще двадцать восемь минут и еще пят… ше… пусть будет двадцать секунд. Мы встретились. Не то чтобы это была встреча судьбы, ее можно было вообще не заметить. Но в определенном смысле зал аэропорта был построен именно для того, чтобы мы встретились в нем именно сейчас, то есть вовремя.

Ребенок был четкий. Однозначно – гнида. Одет в чистое, умытый и причесанный, тем не менее мысли его гадкие отражались в глазах, надо было только туда заглянуть. Он прятал их как мог за стеклянным маскировочным стеклом, на котором было ярко намалевано: "хороший мальчик". За данной витриной для зевак, не обладающих видением, скрывался танк, за бронещелями которого хоронился взгляд уже совсем другой оптики. Вот такой вот человечек ко мне подошел: с наружи плюшевый отличник с безупречной репутацией, изнутри киборг, напичканный извращенными программами. Он долго высматривал что бы тут сделать плохого. Но я его опередил. Не люблю когда зло делают плохо, предпочитаю делать его хорошо. Я не добрый злодей из романтизирующих этот образ книг или – не дай Монтаж! – фильмов, я – мелкий злодей, находящийся в стадии трансформации и потому уже сентиментальный, но все-таки…

На миг я отложил книгу, которую перелистывал, но не читал, ускорился: наклон, режу воздух длинным выпадом, коему позавидовали бы фехтовальщики и завершающее движение открытой ладони, и ладонь стыкуется со лбом гниды. Чпок – есть контакт! Наши кровяные давления выравниваются, теперь можно открывать люки… но мы же пара: космическая станция и челнок. Дальше подействовала сила. Пацаненок отлетел метра на два и проехался по гладкому полу еще с метр и тут же разразился а-о-у! – междометиями хныча-плача. И уволок за собой он в даль свою испачканную на спине майку – пыль он с пола вытер почище полотера, – и шорты тоже малость пылью задетые вскользь с карманами, несшими пустоту. Так велика была его обида, что она и душила и заставляла одновременно: рыдать и орать, негодовать и чувствовать своё полное и окончательное унижение. Его, пакостника и шкодника вот так на месте уничтожили?! Он извергал потоки слез, сравнимые только с пропускной способностью Волжско-камской ГЭС, он завывал на всех частотах, многие из которых не были лицензированы, он хлюпал носом почище вантуса, он взывал к родителям, точнее к маме. Мы все в периоды бессилия обращаемся к более могущественным существам, на первой стадии жизни это чаще всего мама. Ма-ма-ма… завывало чудовище. Четверо любопытствующих зевак, оказавшихся поблизости, следили за удалением гниды. Я пятым поднял брови и сделал невинное лицо, только-только оторвавшегося от интересной книги человека. Чего это случилось с мальчиком, почему он орет и мешает читать роман "Бесы"? Я могу, конечно, одолжить платок или сделать искусственное дыхание, но плачь… гм… а вот уже и утихло. Можно вернуться к чтению.

Фурия или валькирия или обе в одной ворвалась в зал ожидания в сопровождении милиционера. Где она отловила этого стража?

– Кто?! Кто этот… – я много слышал витиеватых выражений, но чтобы так виртуозно обходились без мата. Не иначе она глубоко вежливый человек.

– Вот… хны-гы… вот он! – и перст гниды замыкался на мне.

Поднимаю недоуменные глаза. Полнейшая невозмутимость, праведное недоумение. Чего это? Сучка попыталась вцепиться мне в щеки своим маникюром, но накладные ногти царапнули вскользь обложку "Бесов", книга выдержала натиск. Представитель закона или просто мент решил возложить себе на фуражку еще и голубую каску миротворца, которая, как известно, бывает тяжелее шапки Мономаха.

– Это вы?…

– Да, это я, – подтвердил я очевидное.

– Я не договорил. Это вы сделали?

– Что именно?

– Ударили мальчика?

– Сударь, – сжимаю на груди томик Достоевского, чтобы фамилия автора бросалась в глаза. – Что за произвол? Какого мальчика я ударил?! Я не бью детей вообще, ни мальчиков, ни девочек.

– Он врет, он врет! – скандировала сучка, ей бы в предвыборном штабе работать у кандидатов в депутаты.

– Сударыня, не имею за собой такой привычки – бить детей. Фу, гадость какая!

– Он! Он ударил меня гны-хны! – врал гнида и не краснел.

– Этот мальчик тут действительно упал недавно, но, простите, при чем тут я? – очи к небесам.

– Вы хотите сказать, что не били его? – мент пытался составить мысленный протокол событий, а сие очень трудно сделать без свидетелей.

– Послушайте, я встречаю профессора Мендосова. А рейс из Новосибирска задерживается, можете убедиться в этом, посмотрев на табло (смотрим с ментом на табло). Чтобы скоротать время я погрузился в чтение и оторвался от этой увлекательной, как вы, наверно, заметили, книги только когда вот этот… малыш вдруг заревел и со всех ног куда-то понесся. Что с ним произошло и как я понятие не имею, также у меня нет никаких догадок на этот счет. Может быть, он упал, поскользнувшись. Я сделал такое предположение, быть может, излишне поспешно… – как подобная ахинея похожа на правду. Сумятица, лепет – это жизнь. А выверенные, отточенные фразы, вроде: "бить или не бить" – это театр.

– Да я тебя! – да, настоящая мать должна защищать свое чадо в любых обстоятельствах.

И снова между мной и сучкой встал товарищ сержант и "Бесы". Наших и нейтралов было больше, чем протагонистов не наших идей.

– Документы… ваши… пожалуйста, – мент сдерживал недюжинный напор свирепой мамаши.

– Вот…

Предъявляю. У меня всё с документами в порядке.

– А не может ваш сын ошибаться? Возможно, не этот… гражданин его толкнул? – версии, всё это версии, не имеющие к бытию никакого отношения.

– Мой сын не стал бы врать! – плюется во все стороны негативными эмоциями, ну что за сучка, право слово, что за типаж. Ее бы на картину перенести: "Сабинянки показывает римлянам где раки зимуют".

Я пожимаю плечами на такое голословное выражение. Могу поставить сто мороженных против ни одного мороженного, что он врет так же часто, как дышит.