Когда факс приходит не вовремя

– Возможно, нам следует обратиться, так сказать, к третейскому оку. К видеокамере наблюдения. На ней, наверное, записывается окружающая обстановка и сей эмоциональный спор… гм… быть может, обретет почву из доказательств.

Мент утирает пот. Сучка бесится. Гнида продолжает плакать. Я выжимаю слезу из "Бесов". Топчемся в наблюдательскую и там после долгих манипуляций с кнопками выясняется, что камера, цитирую: "Ни хрена не засняла, мать её за ногу". Мамой камеры была японская фирма. Что бы эти японцы сделали на подобную рекламацию, харакири или катаной по сусалам? Абсолютно не важно. В общем, улик нет. Или нету улик.

А вот профессора Мендосова я прошляпил. О чем не преминул доложить голубой каске.

– Придется брать такси.

Мент не чувствовал себя виноватым в моих мытарствах и лишь ухмыльнулся, когда я садился в катафалк с шашечками – цены от аэропорта до города даже с рекламными скидками "пол счетчика" безбожные. Но когда мы отъехали, я чисто конкретно объяснил, с применением идиоматических выражений и фени, кого и куда я буду иметь, если меня не довезут докуда мне надобно и всего за… а вот тут уже заматерился таксист. Он оказался крайним. Сам виноват – не фиг зубами щёлкать и встревать в не те моменты не туда. А вот сучка, судя по всему, будет будировать вопрос о снижении звездности на погонах голубой каски и выбивать скипидар для прочистки видеокамер. Попутного беса в помощь!

Чего я добился? Да просто провел время. Не убил, а провел – почувствуйте разницу.

Приклеился к сидению вагона метро. Открываю глаза, закрываю глаза. Свет и темнота. То круги и пятнышки, то лампочки и люди. Рядом девушка присела. Скользкий белый локон вскользь скользит по незагорелой шее (экзамены она что ли сдает, почему игнорирует пляж?). Белое на розовом. Простые краски, простые вещи. Практически реальная, воплощенная в жизнь идеальность. Монада философов обрела плоть для практиков. Ведь живую девчушку, которая тебе понравилась можно трахнуть (может, конечно, и не получиться), а вот монаду трахнуть нельзя. Просыпаюсь. Выгибаю перископ (он у меня гибкий, все же я не подводная лодка). Хотя знаю – миллион против одного, что разочаруюсь тем, что увижу. И точно. За локоном нет ничего. То есть не совсем ничего нет. Есть личико, вполне симпатичное, чтобы увлечь и зажечь, влюбить и женить. В общем, определить чью-то жизнь. Но только для меня за локоном нет ничего ин-те-рес-но-го. Мордашка перечеркивает локон, шейку и идеальность их гармонии. Закрываю глаза. Но в темноте не скрыться – все круги да пятна, у меня не идеальное зрение, примерно минус ноль пять на обоих глазах. Пытаюсь смотреть сквозь ресницы на карту метро, похожую на цветок, и найти на ней точку, где вагончик непрерывно стремится вперед, из А в Б а в нем сидят девушка с локоном и злодей уже практически лишившейся всего своего злодейства. И ресницы и карту видно плохо. Они мешают друг другу. Карте бы отряхнуть пыль и впрыгнуть в глаза, но ресницы блюдут – мимо них хрен проскочишь. Впрочем, какая разница где я сейчас, если я не могу смирится с временем, в котором нахожусь. Оно не моё, мне в нем нечего делать. Оно приматирует и диктует пространству. Я могу поменять окружающее и потратить на это время, есть способы, например очень простой: сесть в метро и крутиться по линиям. Когда тебе никуда не надо, это бессмысленный бег приведет тебя к цели стопроцентно – найдешь глупость и будешь улыбаться. Достиг. Наверное, есть какой-то миг, когда можно выпрыгнуть из этого маршрута в никуда, только я не замечаю его. Не вижу знаков. Вот сообщают о переходе на другую линию, табло с буквицами и значками сообщает: вот там-то есть такие-то магазины, а здесь можно справить нужду. Но для моей нужды момента нет. Не вовремя она себя проявляет. Нужда неудачница. Комплексует, мучается.

Мудрые люди говорят, что в любой истории есть момент, когда можно сказать "нет" (или "да") или промолчать, что может быть расценено как согласие (или нерешительность). Гм… этим мудрецам надо бы поконкретнее формулировать, или я неточно запомнил…

Офис, но это уже не место работы. И похоже, больше не место для секса.

– Я ухожу, – а кто бы, Машутка, сомневался, ты должна была это сделать.

– Правильно. А куда, если не секрет? – это вопрос простой вежливости, а не искреннего интереса.

– Помнишь, – она обратилась ко мне на "ты" – это знак, – я вырезала разное из журналов, подрисовывала. А ты еще над этим глумился? – в ее глазах искорки победительницы, я улыбаюсь и подбадриваю ее к дальнейшему рассказу. – Ну так вот… – пауза необходимая, – меня признали самым модным модельером города!

– Да ну?

– На время, конечно. Но не может же модельер работать секретаршей.

– Никогда такого не было и быть не может! Увольняю тебя с выходным пособием.

Она захватила мою голову в тиски своих ладошек и седлала контрольный поцелуй в лоб. Помаду сейчас делать умеют – я потом посмотрел: совершенно ничего не отпечаталось, никаких следов разврата. Дальше она провела ладошками по своему платью, разглаживая невидимые мне складки и обрисовывая ужасно знакомые мне выпуклости.

– Вот такой вот модельер.

Я выдохнул воздух. Получилось похожим на уф-ф-ф.

– Ах да, тебе еще Лера звонила. Оставила номер.

Я понял: это действительно всё. Мы с Машуткой разошлись гораздо дальше, чем могут отплыть друг от друга в море корабли. Но все-таки между нами встал риф последнего вопроса. Прежде чем уйти насовсем, она спросила:

– А почему ты меня взял? Только из-за внешности?

– Да ты что! Машутка… нет, конечно, и из-за нее тоже. Но я же плохой, а ты душевная, вот чудовище и потянулась к свету белому, к красоте и доброте… – мог бы я сказать, а сказал совсем другое:

– Какая внешность, Машутка, только из-за волос.

– Сволочь!

– Местами.

И хлопнула дверь. И наши траверзы с Машуткой больше не совпадали. Пусть я и не морской волк (или волчонок), но некоторые термины шпангоутского характера в башке засели крепко – а все детство, со своей патологической страстью у мальчишек к бригантинам и прочим парусникам.

Смотрю в окно. Часами. Пытаюсь определить: есть ли в занавесе дырки. В театре ведь так бывает: моль проест, или из пистолета выстрелят в дурного актера, или актер пьяный не по роле, а по жизни, бычком прожжет. В театре всякое бывает. И в жизни должно нечто похожее иметься. Но занавес жизненный так серьезно сделан, что незаметен – как ни присматривайся! Машинки туда-сюда шустрят, пешеходы помедленнее чапают, но тоже сюда-туда. Настолько схема ловко отработана, что и не понять: где начало, где конец декорации. А ведь они есть. Не могут не быть. Иначе нелепо. Но как только я ни всматривался, как ни замедлял дыхание, как ни ловил зрачками щели между нарисованными складками, так и не смог раскусить занавес. И еще я пытался найти себя в ребусе. Когда мой выход? Где тот момент и те слова, что я должен произнести. Чтобы было вовремя (не раньше и не позже!) И кому? И для кого? Ну не для себя же. Ибо нелепо. Столько раз я мог в последней истории всё бросить и что-то найти там, за занавесом. Но ведь не этого от меня хотели. Ибо нелепо. Оконное стекло темнело и превращалось в зеркало. И я видел в нем глаза. Не те глаза. Эту плоть надо было сорвать, как в известном фильме машина сдирает с себя кожу как бы человеческую, чтобы показать свою ложность. Но стриптиз танцуют для кого-то. Рассечь, рассечь себя и выбраться. Или полоснуть по занавесу. Только где он и с какой стороны по отношению к нему я? На меня смотрели глаза и в них не было ответа. Нелепо. Труп мелкого злодея улыбнулся сам себе. И выбил стекло. Двумя ударами, ибо двойной стеклопакет требовал двойного усилия. И ветер растрепал волосы, и пахнуло выхлопными газами, но мысли лишь заострились и пробили виски. Я ни хрена не знаю! Не знаю даже того, насколько именно хреново не знаю того, что ни хрена не знаю! По телефону не звонил и стекла не вставил. А кровь высохла сама. Насколько все же мы теплокровные совершеннее неорганики, мы что-то можем с собой сделать. Опускаю горизонт до асфальта, там блестят осколки, и ни одного живого взгляда, способного отразить мой, ответить сигналом помощи, на сигнал бедствия. Я открыл ящик и проверил содержимое. И переложил. Завтра. Или-или. Или оно мне пригодится, или я пригожусь ему. Или опять буду слушать тишину и смотреть на занавес. Ведь для укола необходима решимость, а для решимости воля, а где ее взять, если прежней злодейской уж нет, а новая еще не родилась, не сделала ни одного вздоха, еще не агукает, зараза. Но колыбелька для нее есть – бумажка с цифирьками. Как все же человеку трудно без бумажки, и как только мы жили в раю, без письменности? Золотой век без документа с печатью, подтверждающего, что век золотой. Нелепо. А я? От одной бумаженции сбежал и не принял ее в гости, другую боюсь принять. Цифры на бумажке написаны красивым почерком и он отразился в моем мозгу и выжег извилины. Номер я запомнил. Но когда мой номер на арене цирка?

Есть такие магазины, типа "художник". Никогда в них не захожу.

– Ух ты! собольи кисточки… – она вертела в руках подарок. Мой последний подарок сумасшедше-неземной и этим прекрасной художнице. – Спасибо!

Она чмокнула меня в щеку. Как будто я был ее отцом. Какие-то слишком моральные мысли лезут в голову. И как коробит губы фальшь. Но о ней чуть позже, не сейчас.

– Доброе в кавычках зло покидает тебя. Придется довольствоваться одной стороной силы. Но я думаю, справишься.

А вот это уже настоящие объятия любовников, которые никогда больше не увидятся.

За нами не подглядывают сценаристы комедии положений. Нет? Смешно. Или это их нелепая недоработка?

Как все непохоже и одинаково. С Машуткой мы как сувениры. Взаимные сувениры друг друга. Каждый купил себе приглянувшееся и некоторое время таскал. Всегда можно было выкинуть. Это грубо звучит, но это так. Она была моим приобретением (обратное тоже верно, но пусть Машутка подбирает свои слова для описания в дневнике). Она моя свободная рабыня. Я знал: она в любой день может без предупреждение не придти. И всё. Я знал: в любую секунду могу не явиться на работу и исчезнуть. Без каких-либо предварительных звонков. И всё. А с Дашей… мы тянулись друг к другу и пробивали какие-то свои закостенелые оболочки и рвали ткань пространства, сжимали время, изменяли мир и… не смогли стать единым. Почему? Потому что были разными частями детской головоломки (наверное – или я так думаю). Или слишком взрослыми, чтобы вставить пазл не на свое место. Она ведь никогда не изменяла своему. Да, да, даже когда проводила ночи со мной. Нет, это он – идиот! – изменял ей своим недоверием, оскорблял грубостью, унижал пренебрежением, обижал холодностью. Ей нужно было отогреться где-нибудь и зло в своей малости подпускало хрупкое добро к себе, чтобы созерцать несвое и посему интересное. И тем не менее была между нами какая-то фальшь. Причем с самого начала и до самого конца. Что-то, что резало плоть души и душило горло. Мы не выросли в одно. Может быть, потому что ей было предназначено быть с ним. Может быть, потому что я не смог превратиться в того самого. Странно, мы как чокнутые носимся с мифом Платона о двух половинках и отторгаем эту страшную для нас историю. Ведь она страшна приговором. Ты не можешь жить один. А если не получается найти? И жить со второй половинкой себя. Что тогда? Цинизм, смешки и гогот в след удачливых парочек и смакования их расставаний. Ага, и они тоже не смогли! Уже легче, а потом выдавливаешь из себя холод: "Прощай, я не люблю тебя" – или – "Здравствуй, хоть я и не люблю тебя". Остается только рассуждать: а может быть, всё совсем не так. И нет той самой половины.

Вот и у нас с Дашей было не так. С Машуткой я был свободен. С Дашей всегда зажат тисками роли, которой не понимал до конца, возможно, её вообще невозможно было понять, только играть, только мучаться без репетиций, в прямом эфире, без дублей, всегда выходя в кадр вовремя. Можно укрыться пледом и сосать безтабачную трубку и смотреть на пламя в камине и рассуждать, что:

обогатились опытом бесценным,

за время связи роковой,

и годы минули блаженно,

и дети выросли без нас.

В принципе можно, но это виртуальная история. А вот расставание было реальным. И губы мои коробила фальшь. Я так был благодарен всем, кто участвовал в направлении маленького злодея к светлому существу Даше. И уж конечно ей во сто крат нежнее хотел протянуть те невидимые отростки, что зовутся легкими энергиями или астральными оболочками. Но стоял столбом, улыбался и начитывал текст. Не моего сценария, который был гораздо роднее мелкому злодею, чем всё, что бы он мог сам написать. Тут бы эпизод обрубить или музычку фоном погромче. Но обрыв длился и длился и длился, пока терзаниями и плохой игрой в чинном расставание "некто" не был удовлетворен. И где та шапка, в которую благодарная публика кидала свои гроши?

А что там на втором плане. Ух ты, неужели тоже разрушение? Не иначе век созидания еще не настал. Сосед с низу Афанасий был толст и добр. Иногда мы с ним сталкивались на лестнице – он выводил своего живчика эрделя на прогулку, чтобы тот просрался и не гадил дома, а я принципиально (по совету Шмеля) не пользовался лифтом и посему часто мерил шагами пары ступенек. Мы не здоровались – такова была традиция. Мы при каждой встрече выплескивали в коротких ёмких фразах все, что случилось с каждым, плюс делились житейскими мудростями, я их подмечал меньше, он – больше, это естественно: при жене, детишках и куче других домашних животных многое понимаешь быстрее. Ну например, про голод он выражался так: "Когда место пышногрудых блондинок в моем сознании занимают пельмени – значит пора домой отведать горяченького". Жена у Афанасия была маленькая, спортивная черненькая Гульнара, в которой было много намешано кровей и все они были южными. Может, потому то его так и тянуло к блондинкам, но он не изменял, по крайней мере, мне об его походах на лево ничего не известно. И очень быстро Гулю сжег рак. Бывают смерти предсказуемые: смотришь на человека и видно – скоро откинется. А тут – такая она была заводная и энергичная а вот – пшить – несколько месяцев и всё. И дальше двоих детей воспитывал уже один Афанасий. Бывало, с ним мы принимали на грудь совместно. После смерти Гули – чаще. Но не регулярно, Афанасий не спивался. Но… как-то в подпитии он не там переходил дорогу. А можно сказать и по другому: кое-кому не надо было так гнать. Блатных водил в первопрестольной как грязи. Чуть выбился – уже козырные номера на точку лепят и мигалки оборудуют. Чтобы быстрее улицы рассекать. Пьяному море по колено, но если на неглубокой мостовой мимо течет речушка со скоростью за что километров в час, то на ней запросто можно и до Стикса добраться. И вот уже двух сирот вместе с эрделем увозят родственники. Куда-то далеко и надолго…

Верчу в пальцах бумажку с номером. Помню их наизусть, но так надежнее. И все-таки уверенности нет. Непохоже, что за этими цифрами скрывалась она. Целый человек, целый мир, вот за этим клочком бумаги, сильно мятом от частого разворачивания и бережного теребения. Но. Смешно даже думать: звонить или нет. После всего что случилось, этот клочок бумаги и цифирьки – единственное, что может выкупить ту кипу глупости, что я наворотил с помощью…

Клик, клик, клик – клавиши нажимаются об пальцы. Да, мелкий злодей не позвонил бы сам. Но трансформация уже брала своё.

– … – нечто похожее на "да", возможно, это действительно то самое "да", после тысячи и одного нета, которым я потчевал факс?

– Привет, это я.

– Плохо слышно!

– Я говорю: привет, это я! – ору в трубку, мечусь по комнате, пытаясь отыскать место уверенного приема.

– Приезжай к крематорию прямо сейчас.

– К какому? – перебираю в памяти цивильные морги.

– Новый клуб на…