Ильич

Он умрёт. И ничего не изменится. Вопрос лишь в том, когда закончатся его дни – завтра, через неделю или через пятьдесят лет. Афганец понял, что вариант с «завтра» и «через неделю» для него отныне – самые реальные.

На следующий день всё должно было повториться, а потом – ещё и ещё, и так до тех пор, пока рядовой роты обеспечения технического батальона МО СССР Поляков Андрей Евгеньевич не превратится в истекающий кровью кусок мяса, годный лишь на то, чтобы перерезать ему горло и зарыть за кишлаком у мусорной кучи.

– Я плакал, падла! – стонал Афганец, скребя черными ногтями морщинистую шею, словно его до сих пор душил ошейник. – Все, думаю – приплыл, Андрюша… А потом стал кольцо качать. Слезы кончились, понял? Жарко, воды мало дают. Хочу плакать – не могу. Нечем! Сдохнуть хочу – тоже не могу. Повеситься хотел – и то не получилось. Все, не могу умереть. Не могу, падла! Значит, жить надо. И стал качать кольцо. Не знаю, сколько времени было… Но ночь ещё, солнце не взошло. Цепь я на себя намотал, чтобы не звенела. Пробой, штырь этот, хотел выдернуть, а получилось, что кольцо сломалось. Спасло меня, понял? Хренак – и треснуло, сука. Вот так вот.

Афганец разогнул лопнувшее кольцо, снял цепь, закрепил её свободный конец на себе, чтобы он, не дай Бог, не отмотался и не зазвенел. На цыпочках он выбрался из-под навеса и пересёк двор, где Нангйалай-бобо натаскивал собак.

Ночь была предательской – половинка Луны висела над горами и их вершины льдисто светились во мгле, словно отлитые из серебра. Афганец не знал, куда ему идти. Он не умел ориентироваться по сторонам света без карты. Да и с картой не умел. Из школьного курса географии ему запомнилось только «Африка – материк, напоминающий руку со сжатым кулаком» и «Протяжённость Уральского хребта от Байдарацкой губы до реки Урал составляет около двух тысяч километров».

Поэтому Афганец просто пошёл по улице между домами к дороге, выводящей из кишлака. Он старался держаться в тени и наступал очень аккуратно, чтобы не споткнуться и не упасть. Падение означало звон цепи – и всё: залают собаки, и на плоских крышах домов возникнут серые тени с автоматами. Кишлак Нанг-бобо, как и большинство «независимых» поселений в Афганистане, имел свой отряд самообороны, несущий караульную службу круглые сутки.

Дорога, днём белая от пыли, ночь слабо фосфоресцировала, уводя по-над обрывистым склоном вверх, к межгорной седловине. Идти по ней было нельзя – заметят из кишлака. Поэтому Афганец свернул и вдоль скал спустился вниз, к реке. Какое-то время он брёл по тропе, вьющейся среди камней вдоль потока, а когда отошёл от кишлака на пару километров, повернул и двинулся через пологий склон невероятно огромной, космической какой-то горы.

– Я всю ночь шёл. Ноги разбил. Там, сука, камни везде. Вообще везде, понял? Солнце встало, прямо в глаза. Я дырку нашёл, камни туда покидал – змей боялся. Залез, уснул. Днём проснулся – жарко, пить охота. Вылез – горы фиолетовые, земля рыжая, камни белые, трава жёлтая. Как картина в музее. И я в картине, сука. Голова кружится, руку дёргает… Встал и пошёл. Чувствую – сдохну сейчас опять. Лёг. Отрубился. Очнулся, когда камни остывать начали. Встал, пошёл. И всё, понял – обратно надо идти. Там хоть воду давали, пожрать. А тут я просто сдохну, и никто не найдёт. И лиса ещё эта…

Он на самом деле решил вернуться в кишлак к Нанг-бобо и клыкастой пасти Парвиза. Его сильно напугала ободранная, пыльная какая-то лиса, а скорее всего шакал, который появился словно бы из дневного зноя и теперь постоянно держался рядом, на небольшом отдалении. Афганец понял – зверь ждёт, когда он умрёт, чтобы поесть.

Наступила вторая ночь в горах. Нужно было идти, идти пока нет страшного дневного жара, пока камни приятно прохладные, и от них не пышет, как от мартеновской печи. Но сил у Афганца не осталось. Он вставал, проходил несколько десятков метров, падал, переворачивался на спину и лежал, считая про себя удары пульса – вначале очень быстрые, а потом замедляющиеся почти до полной остановки сердца.

Он не видел ничего вокруг, ни по сторонам, ни сверху, но в какой-то момент вдруг обнаружил, что небо над головой буквально раскрашено звёздами.

– Они там везде, падла! Вот ни сантиметра нет, чтобы звёзд не было, понял? Я даже забыл про себя. Лежу и пялюсь такой, как пацан. Красиво, сука! И полоса через все небо белая. Млечный путь, понял? И тут лиса эта… шакал… она как начала выть. Как по покойнику.

Шакалу, видимо, надоело ждать, когда вкусно пахнущего мясом и страхом человека покинут последние силы. И он решил, что правильнее будет ускорить этот процесс. Но поскольку в одиночку справиться с умирающим могло и не получиться, а голод терзал впавший живот шакала сильнее, чем жадность, он призвал на подмогу сородичей.

Шакалий вой разозлил Афганца. Собрав остатки сил, а скорее всего, просто подстёгиваемый гневом, страхом и болью, он начал бросать в зверя камни, пару раз даже попал – и отогнал шакала, а потом пошёл вниз по склону, выкрикивая ругательства.

– Я, сука, иду и ору: «Вы все пидорасы, чтоб вы сдохли, твари!» И тут рассвет, опять это солнце. А я уже другой человек стал, понял? Ночью я умер, сука… И теперь мне все пох. Не пашет, не колышит. Вообще!

К десяти утра Афганец добрался до дороги, по которой медленно ползла пропылённая колонна – БТР, десяток бортовых «Уралов», два бензовоза и замыкающей «маталыга», то бишь бронетягач «МТ-ЛБ».

Афганец не удивился и не обрадовался. Он просто пошёл наперерез колонне и остановился только тогда, когда с головного БТР по странному духу, идущему прямо под колеса, начали стрелять на поражение.

– Не попали, суки. Я на дорогу сел, руками машу. А они ссат подойти, показывают – уходи, падла. И я тогда лёг. Прямо посреди дороги. Чтобы не объехали. И тогда они слезли с брони и подошли. Ты кто, спрашивают. А я не могу ответить. Смеюсь только и на цепь показываю. Она размоталась и в пыли лежит, сука. Как змея из железа…

В конечном итоге Афганца подобрали, расковали, дали воды, расспросили и привезли в военный городок рядом с Кундузом, в штаб 149-ого гвардейского мотострелкового полка. Там его данные записали, переодели, помыли, определили в полковой медпункт, и начальник особого отдела отправил запрос по рядовому Андрею Полякову в штаб 40-вой армии.

– Ну и всё, – Афганец скалил в улыбке прокуренные зубы. – Отъелся я, рука подзажила. А потом комиссия. Полкан такой кричит мне: «Чё, сынок, ты снова в строю. Горишь желанием выполнить интернациональный долг? Мы тебя к званию сержанта представили и медали «ЗБЗ». А я ему, суке усатой: «Да пошёл ты на хер, чма кусок!» Мне ж пох, я ж умер там… В горах. Короче, комиссовали меня в итоге, по дурке. Майор из больнички написал: «органическое повреждение ЦНС». Короче, с башкой что-то типа. Но я думаю, они поняли там, что служить в их этой армии я больше не стану да и всё. И отправили меня домой, падла…

Домой – это означало в Средневолжск. Медаль «За боевые заслуги» Афганец все таки получил и оказался первым награждённым на той войне из всех средневолжцев. За это его пригласили в горком, пожали руку, предложили работу в райкоме комсомола и выделили однокомнатную квартиру в новом доме на «Тридцатке», то есть на Тридцатом квартале. Это был восемьдесят седьмой год, Серый как раз собирался в армию. Сейчас на дворе был девяносто второй, Афганец разменял четвёртый десяток и выглядел так, словно ему уже было под пятьдесят.

Афганские горы вытянули из его и без того не очень крепкого тела все здоровье, рыжий шакал со впалыми боками выпил душу, а водка довершила разгром, превратив Афганца в ходячего мертвеца. Серый не любил, боялся и ненавидел его, но при этом жалел и считал кем-то вроде дяди или старшего брата, хотя жалеть было не за что, а по факту Афганец приходился ему отчимом.

Пока Афганец ходил в героях, а Серый был в армии, его мать умудрилась сойтись с «героем Кандагара», выйти за него замуж, пожить год семейной жизнью, со скандалом развестись и уехать к первому мужу, отцу Серого, на Кубань.

Серый мать не осуждал. С отцом они расстались лет семь как, а афганская тема с середины восьмидесятых была у всех на слуху. По телевизору показывали как Кобзон и Розенбаум поют перед запылёнными парнями в шляпах, стоя на броне БМП, а в журнале «Парус» печатали стихи солдата, взорвавшего себя вместе с окружившими его душманами:

Ближе и ближе чужие халаты.
Все позабудь, мои письма порви,
Как я себя порываю гранатой
В память моей неизвестной любви…[3 - Стихи В. Верстакова.]

По курилкам и прокуренным кухням ходили слухи о цинковых гробах с убитыми, в которых какие-то офицеры тайно переправляют из Афгана оружие «чтобы сделать в СССР переворот и остановить войну». Ещё рассказывали о гашише, о пленных, которым агенты ЦРУ предлагают дом в Америке, машину «Кадиллак» и миллион долларов, если они откажутся от советского гражданства, и о том, что скоро в Афганистан будут посылать только русских, потому что туркмены и узбеки там сразу дезертируют и переходят на сторону «духов».

Школьники тоже не остались в стороне – Серый сам рассказывал одноклассникам байки про афганских дембелей, которые при звуке отбойного молотка залегли на газоне, посчитав, что начался обстрел и показывал друзьям «афганский пальчик».

Это делалось так: вырезаешь лезвием бритвенным в спичечном коробке снизу овальную дырку, и в поддончике для спичек тоже, только там круглую. Спички убираешь, кладёшь туда ватку, просовываешь палец, которым сейчас фак показывают, внутрь и делаешь так, чтобы казалось, что он там отдельно лежит. Йодом ещё хорошо немного помазать и накапать – по типу это запёкшаяся кровь. Засовываешь руку, у которой палец в коробке, в карман и идёшь в школу. Подходишь такой к кому-нибудь и говоришь: «Брат из Афгана душманский палец прислал. Снайперский! Сам отрезал. Трофей!» Ну, тебе в ответ, конечно же, говорят: «Да фигня это, кто станет палец присылать?» И тогда ты такой с серьёзным лицом достаёшь из кармана коробок с просунутым пальцем, а со стороны кажется, что ты его всеми пальцами держишь. И вот ты открываешь коробок, а там… там настоящий палец. Его ещё испачкать в пыли можно перед показом, для достоверности. И у того, кому ты это всё показываешь, реально округляются глаза и голос понижается до хриплого шепотка: «Ни хрена себе!» А ты ещё для правдоподобия наклоняешься к коробку, принюхиваешься: «Вроде не воняет пока… Я его в холодильнике храню, в морозилке» И вокруг собираются люди, девчонки кривятся: «Ой, фу…», а сами лезут с круглыми глазами в первые ряды – интересно же! И начинаются вопросы: «А брат где служит? А кем? А как там вообще?» И вот тут важно не перегнуть, не переусердствовать. Потому что, во-первых, на полном серьёзе уже неинтересно становится, а во-вторых, обязательно найдётся какой-нибудь дундук, который вспомнит, что никакого брата у тебя нет. Поэтому после вопроса, где служит брат, нужно небрежно ответить: «В Джелалабаде, в ДШБ», и пошевелить пальцем в коробке. И заорать: «А-а-а, он ожил!»

Серый слышал, что в «Г» классе один пацан обоссался, когда Матвеев им «афганский пальчик» показывал, а девчонку какую-то на «Скорой» увезли – у неё сердце слабое оказалось.

Вот на фоне всего этого «афганского синдрома» мать Серого и вышла замуж за «героя Урузгана». А когда поняла, какую совершила ошибку, в отчаянии написала бывшему мужу. Отец Серого не стал поминать прошлое – он всегда любил её и жил бобылём в небольшом городке на Краснодарщине. Мать уехала к отцу, о чем сообщила Серому в письме.

Когда Серый собрался на дембель, «Союз нерушимый республик свободных» внезапно треснул по швам, как старая подушка, которую вынесли во двор просушить на солнце. Треснул – а потом лопнул, запорошив все вокруг свалявшимся пером и жёлтым от времени пухом.

Серый вернулся домой и обнаружил, что мир изменился, причём так, как это бывает только во сне. Наступил капитализм, и все стали говорить о деньгах.

И только о деньгах.

Возможно, когда они были детьми, маленькими мальчиками в шортиках поверх колготок, и ходили в детский сад, каждый из них – и их ровесников – мечтал совсем о другом. Они хотели стать космонавтами или даже капитанами межзвёздных кораблей, они мечтали покорять моря и океаны, зимовать на полярных станциях, опускаться в таинственные глубины пещер, находить месторождения полезных ископаемых, или защищать свою Родину в самой непобедимой и легендарной Советской армии.

Но вот все закончилось. Внезапно, по щелчку. И предоставленные сами себе, как сорняки на заброшенном огороде, люди начали жить. Жить так, как могли и умели. И виноваты ли сорняки в том, что они в итоге захватили весь огород? «Может, и виноваты, – размышлял Серый. – Но тогда виновата и вода, затапливающая город, а не тот, кто допустил прорыва дамбы».

Квартира, в которой он вырос, ушла на обмен и там жили другие люди, а его самого мать перед отъездом временно прописала в однушку Афганца. Это было странно, страшно и как-то нелепо – узнать, что твоя квартира занята, и жить тебе придётся теперь с вечно бухим, нищим, косорылым от паленой водки, психованным и хватающимся за нож человеком, о котором ты до этого ничего не знал.

* * *

– Так чё за работа? – повторил Серый, в упор глядя на Афганца. Тот пьяно засмеялся, но тут же стал серьёзным. Поскребя короткими пальцами с жёлтыми плитками ногтей ржавую щетину на подбородке, Афганец кивнул на застеленную клеёнкой тумбочку у окна.

– Вон, наряд.

Серый взял помятый лист бумаги, на котором косо были указаны параметры будущей могилы и место.

– Ни хрена себе, – невольно вырвалось у Серого, когда он дочитал наряд до конца. Клиент почему-то хотел не просто ямку, чтобы упокоить там свою чи-хуа-хуа, а полноценную могилу, словно он собирался хоронить человека.

– А-атставить! – заорал Афганец. – Кругом… Шагом марш выполнять задание партии и правительства! Интернациональный долг превыше всего!

– Сколько? – хмуро спросил Серый, возвращая наряд на место.

– Две тыщи! Понял?

– Мало, – привычно сказал Серый, хотя цена была хороша. – Работы дофига.

– А-а-тставить! – Афганец сел, нашаривая ногами калоши. – Ты чё, боец, припух? Хочешь грести деньги лопатой – бросай лопату, понял? Бего-ом! Бегом, я сказал!

Серый повернулся и вышел. Он знал – ругаться, доказывать, спорить, торговаться бесполезно.

* * *

– Земля – она разная. Не просто грунт, порода, четыре кубометра – и все. Нет, молодые люди, все гораздо сложнее. Земля – это плоть Земли, если можно так выразиться, простите за тавтологию. Кожа, мышцы, сухожилия, жилы всевозможные, вены. Кости, кровь, лимфа, внутренние органы – все тут есть. Поэтому настоящий копарь – он вроде патологоанатома. Вскрывает, препарирует, извлекает… Да, ребятушки, да. И земля требует уважения как покойник. Любовь к отеческим гробам – это наше всё. Потому, когда на копку идёшь, и инструмент в порядке должен быть, и голова, и мозги в ней. Ну, и работать нужно культурно, без надрыва. На два штыка втыкать – это не наш метод. «Лучше меньше, да лучше», – кто сказал? Не знаете? Эх, ребятушки, что ж вы такие… ничего-то вы не знаете, ничего не…