Собрание сочинений. Том четвертый. Рассказы

– Шла бы в избу, а то вот и ноги как в огне красные стали, ещё простудишься, – сказал Петрович, легонько подталкивая её. Увидев машину соседа, что подъезжала с верхнего конца деревни.

– Да что мне будет. – улыбается Наталья, – я от мороза, как та рябина, только слаще буду! —

– Да и то! – тоже смеётся Петрович и, быстро нагнувшись (ростом Наталья меньше него), целует её.

Садясь в машину, опять оборотился:

– К обеду в субботу жди! —

Дмитрий Петрович оглянулся у поворота к лесу на выезде из деревни. Наталья ещё стояла у ворот, на фоне деревенской улицы с домами обновленными, у всех крыши были покрыты модными железными листами, разного цвета, вместо прежнего шифера. И виделось, как в последний раз: рябина в палисаднике оранжевыми гроздями сверкала.

Маленьким прутиком посадил её Дмитрий Петрович, в год рождения сына. Она почему-то высоко в рост не пошла, раскинулась, расщеперилась, и ветки только что в окно не лезут. Поглядев через заднее стекло легковушки, он не стал даже махать рукой, не знал увидит ли она.

___________________

Сын Геннадий прислал ему письмо: внуку исполнялось десять лет, поэтому он ждёт деда на день рождения. Вот и собрался Дмитрий Петрович в город, где Геннадий неплохо жил, в двухкомнатной квартире, в новом районе в панельных домах, которые сам же и строил. Было это во вторник, в среду поутру он и уехал.

Отступление от темы. Историческая справка:

В Моркинском районе Марийской республики (пос. Морки – райцентр), через густой лес в сторону, вдоль маленькой речки Ировка, старая дорога ведет в деревню Юрдур. Сегодня объединённая одним названием, раньше она состояла из двух деревень: первая – по документам уже СССР называлась д. Старая, вторая так и была Юрдур.

Но прежнее название деревни Старая было на местном языке – Пюнчедур (правильнее: Пюнче тюр). Она постепенно соединилась, через небольшое поле, через переулок – Изи урем, буквально маленькая улица, в переводе с местного языка.

Пюнче – это на местном – сосна, «тюр» – край, что означало край соснового леса, сосняка.

А через речку, через тот разбираемый мост, была на горе деревня Ерымбал, точнее Ер юмбал – буквально в переводе – наверху реки, над рекой.

Далее, уже около большой реки находилось село. В пяти-шести километрах от Ерымбала, – село Элнетюр, правильнее Элеттюр, потому что – Элнет – это название реки, а «тюр» – край, – то есть, с краю речки Элнет.

И все сосновые строевые леса, по всей округе, с высокими мачтовыми соснами, так и назывались – Элнетюр чодра. «Чодра» – лес, леса.

Наш герой проживал в этих лесах, в Элнетюр чёдраште, по-местному, в деревне Старая, то есть в Пюнчедуре, по произношению так звучащей. А все считали, что он из Юрдура, постепенно деревня Старая совсем забылась и была поглощена Юрдуром, укрупнённым поселком. В котором был и большой магазин построен и новый комплекс КРС – на 500 коров.

Работал он рядовым колхозником. Никогда нигде после 8-ми классов обязательных в школе, он не учился, и профессий особых не имел, в смысле «корочек», дипломов. Была одна профессия – «колхозный рабочий», и пошлют работать в поле на лошадях, он мог и лошадь запрягать отлично, хоть в сани зимой и навоз возить на поля и удобрения, хоть в телегу летом, с полей возить люцерну на силос. Пошлют коровник строить, – он был и заправский плотник. И каменщиком-то он был, и печником, многим печи ложил с напарником, вот последнюю печь себе в бане переложил.

Пока Дмитрий Петрович ехал до города далеко и долго (200 километров почти), в автобусе вспоминалась ему вся его жизнь, основные события и маленькие происшествия… Жена его лет 15 назад умерла от болезни, врачи говорили, но он ничего не понял, – какой-то гипертонический кризис там…

____________________

А в субботу «НаталЯ», как звали её местные, к обеду наварила борща, испекла пирог с рыбой (в магазин завезли хек мороженный), а Петрович очень уж любил, когда она рыбный пирог пекла, – сам на рыбалку ходил на озеро, что в лесу у речки ниже по течению, за щуками и карасями.

Часа в три стала она и баню затапливать, должен уже приехать. И часу не прошло, а баня с новой печкой, с новым баком для воды, который Петрович сам вмазал, была готова. Наталья и курам задала корм вечерний и поросёнку пораньше, и в избе было всё прибрано, вымыты полы. Глянет она на часы, а уже и четыре, и пять и шесть… темнеет рано. Часов до семи вечера она всё подтапливала баню. Потом поняла, что не приедет он сегодня. Только Дмитрий Петрович и в воскресенье не приехал.

В понедельник в обед заявился его сын Геннадий Дмитриевич.

Наталья была в избе, когда услышала, как затявкала строго Жучка. Вышла на крыльцо и не признала было гостя сразу. Виделись они один-два раза. Она прикрикнула на Жучку, махнула рукой будто кидает в неё камнем, и та забилась под крыльцо и всё рычала.

– Здравствуйте, – сказал Геннадий Дмитриевич, когда поднялся на крыльцо. Зашли в дом. Наталья молчала. Гость тоже молчал, потом, всё ещё стоя у порога, объявил:

– Похоронили мы в субботу отца. В среду приехал, а ночью умер, сердце остановилось во сне. Вот в субботу и похоронили. – Он прошел и сел на табуретку у стола. А Наталья с удивлением и непониманием смотрела на него. Руки только подняла к груди, и так застыла и глядела на сидящего за столом в светло-сером плаще мужчину. Молчали оба.

– Чисто у вас, глядя на пол и вокруг, сказал Геннадий. Потом взял со стола шапку, стал вертеть её в руках, стряхивая невидимые пылинки…

– Как же вы это так? – только и спросила Наталья и присела на край кровати, что у порога у стены напротив печи.

– Разделись бы, Геннадий Дмитриевич, тихо пригласила Наталья. – А я тут сейчас… («приду» не прозвучало, у неё сперло дыхание в горле), – и она вышла из комнаты, осторожно притворила дверь за собой, а в сенках присела на лавку и выдохнув, залилась беззвучно слезами, прижав плотно ладонь ко рту, чтобы не закричать. Проплакала минут несколько, утерлась передником платья и вошла в избу с раскрасневшимися глазами.

Геннадий перестал теребить шапку, снял плащ и повесил у порога на вешалку куда и шапку положил. С тех пор, как он здесь был последний раз, с полгода назад, ничего не изменилось. В доме всё было по-прежнему. Шкаф к стене, между печкой и кухонным столом, отцовской работы. Рукомойник около узкой отгородки возле двери. Новое только занавески на окнах да в горницу, раньше их не было. В тесноте прихожей и подниматься с табуретки не надо было, – чуть отодвинув занавеску, он глянул в горницу, – и там ничего не изменилось будто бы. Прямо против двери, над комодом, висел портрет отца и матери под стеклом и в рамке.

И всё-таки что-то было в горнице от неё, от этой чужой ненавистной женщины, с которой он приехал рассчитаться раз и навсегда. И за свой позор, что пришлось пережить год назад, в последний приезд и за смерть отца, ибо он уверен, Геннадий Дмитриевич, – если бы не «НаталЯ» (он и имени-то её не мог произнести без злобы, только местное прозвище) – то жил бы ещё старик-отец и жил бы.

А позор вышел тогда на всю деревню Старую. В Старой, в Пюнчедуре не бывает тайн. У кого что ни случись, как будто ветром разнесёт снизу от реки и кверху до Круглого пруда, так Старая вся была дружна, – не то что Юрдур, вдоль реки от моста протянувшийся и разросшийся Изи-уремом – улицей в их сторону.

Всем известна была эта «НаталЯ»: то с одним мужиком жила в Юрдуре, ругались на обе деревни слышно было, как по улице бегали полураздетые с топором за ней мужики, то в Изи-уреме пожила опять – крики и ругань. Да еще, говорят, со сколькими сходилась-расходилась, – одним словом – «НаталЯ». Поселилась она в Старой у пожилой пары на краю, внизу. Тут у Нижнего пруда магазин-то новый большой построили, в два дома длинный, «супермаркет», как шутила деревенская молодёжь – так там «НаталЯ» уборщицей и приёмщицей товаров – «товароведом» устроилась. А чтобы жить недалеко – устроилась в крайнем доме у пожилой учительницы со стариком-мужем своим.

Приходила она к отцу прибираться, по хозяйству помогать, и готовить. Это сообщал он сам в письмах да по телефону. Ну, и ладно, не придали тогда этому значения.

В тот раз Геннадий ещё до дома не дошёл, а про новость уже слыхал. В магазине народ был и знакомые бабы со Старой порассказали: «женился в 65-то лет на молодухе этой распутной, на „НаталЕ“». А тогда приехал с женой и сыном Димкой своим проведать старика. Ещё хотел уговорить его всё-таки продать дом и переехать к ним в город – квартиру купили трёх комнатную, свою двушку продали. И было бы ему – своя комната…

А тут видит – понатаскал отец ящиков из-под консервов с Натальей и ну, давай старую избу обшивать. Со двора уже стена готова была и покрашена, а сени с крыльцом вообще новыми досками перебрал, – тоже покрашенные, как новые сверкали.

– Ты чего это, отец? – поинтересовался Геннадий после того, как они поздоровались и закурили на крыльце. – Тут мне про тебя прямо анекдоты рассказывают! Я тебя к себе жду, а тут до ста лет жить собираешься. Пора уже избу продать, очередь на машину подходит! И вообще жил старик один! А у тебя, говорят медовый месяц? Это как же понимать, отец? —

– Так и понимать, что не твоего ума дело, сынок. Приехали, ну, и пожалуйста гостями в дом… —

– Да она же сестры нашей Юльки моложе, папаша, – поддержала Геннадия его жена, сноха. Помните, мы были прошлым летом, как её Позникова жена гоняла по всем трем улицам: по Юрдуру, по Изи-урему, да по нашей, из-за мужа своего, которого эта «соблазнила», якобы. —

– Вот, и то! Якобы. Им лишь бы было на кого свалить. А сам-то муж Поздничихи ко всем молодым пристает. И к моей Наталье в магазине приставал, да та его «отшила». Наговаривают всё.

При этих словах и увидел впервые Ганнадий Наталью на пороге отцовского дома. Двери растворились, и женщина стала, как в картине, в раме. Невысокая, красивая. Она всё слышала, всё слышала, это было видно по её лицу, по круглым щекам которого сочилась алость сдерживаемого гнева.

– Звал бы, Дмитрий Петрович, гостей в дом. Чего на улице-то держать. – И пошла сама, не закрыв дверь.

Старик тогда прикрыл дверь и строго сказал гостям:

– Наталья мне по закону жена. Расписались. В мачехи вам я её не навязываю. Но обижать не допущу…

Про отцовскую настырность известно было всему селу с детства его. Помнил и Геннадий, как они с матерью ему на работу «тормозки» носили. А работал он тогда на далекой колхозной делянке, лес валил, деловой. Была уже поздняя осень. Снега пошли большие. А всё отец не унимался. Ему лесник сказал: если сколько свалишь до 1 декабря – всё ваше. А потом ни одного дерева не тронешь. Вот и старался отец больше свалить, три дня не выходил из леса.

Мать тогда даже плакала: дался ему этот лес – не для себя, для колхоза старается. И дома всё по-отцовски всегда было. Но ругани никой. Может, мать с ним ладить умела, а может, и сам он. В доме всегда было тихо, скучновато даже, но тихо. А между матерью и отцом даже дружно. Они всё вместе делали. И даже по ягоду, Геннадий помнил, и то вместе ходили. Бабы соберутся, без мужиков идут, а эти – вместе.

______________________

А теперь, смотрит он на портрет над комодом. Прямо на него глядят отец и мать. И тут, неожиданно, подумалось Геннадию Дмитриевичу, что ведь, в сущности, ни её, ни его он как следует и не знал.

– Чего же вы тут (в прихожей). Да в комнату проходите. —

Она настояла на своём. Геннадию за столом не сиделось, пока Наталья собирала на стол – хлебницу поставила и какие-то продукты. Раздвинув занавески в кухню, где Наталья хлопотала, он сказал: