Культуры городов

Из всех общественных пространств Америки быстрее всего растет количество тюрем. Тюрем строят больше, чем жилых домов, больниц или школ. Как бы замечательно она ни была организована и какими бы яркими красками ни раскрашивали там стены, тюрьма – это по-прежнему строго охраняемый объект, построенный за минимальные деньги, чья архитектура служит одной цели – постоянному наблюдению. Можно вспомнить и более приятные общественные пространства – например, парки, которые я регулярно посещаю в Нью-Йорке. Но можно ли с уверенностью сказать, что парк Гудзон-ривер, ближайший ко мне Бэттери-парк-сити или Брайант-парк на 42-й улице – это места менее охраняемые или более доступные, нежели места заключения? С тюрьмами новой формации эти парки роднит несколько характерных и весьма показательных для нашего времени черт. Строительство или реконструкция этих пространств в период, когда город переживает финансовый упадок, подтверждает следующую тенденцию: тем, как будет выглядеть то или иное общественное пространство, сегодня все меньше распоряжается муниципалитет и все больше – частный сектор. Упадок традиционных общественных пространств из-за преступности, предполагаемого присутствия представителей меньшинств и низших классов подтолкнул создателей новых парков к использованию дизайна в качестве завуалированного, но от этого не менее строгого кода доступа. Предельно четко обозначенные правила поведения развешаны по всей территории, а за их соблюдением следит большое количество уборщиков и охранников, работающих как в частных, так и в муниципальных организациях. Зачистка общественных пространств возвращает привлекательность прилегающей недвижимости и восстанавливает образ города в целом.

Весьма важным представляется понимание истории этих общественных пространств, чье центральное расположение носит символический характер. Так, по истории Центрального парка (Rosenzweig and Blackmar 1992) можно проследить, как по мере изменения правил допуска в это пространство общество постепенно становилось все более демократичным и менее дискриминирующим. В 1860—1880-х годах первые посетители парка, которые могли приезжать исключительно верхом либо в экипаже, уступили место гораздо более широкой публике, состоявшей преимущественно из рабочих-эмигрантов, которые не только совершали там прогулки, но даже занимались спортом. В течение последующих ста лет продолжающаяся демократизация правил доступа в парк развивалась параллельно с языком политического равенства. По всей стране все сложнее становилось открыто практиковать сегрегацию по расовому, половому или возрастному признаку.

Илл. 9. Эстетизация страха: новый ландшафтный дизайн и полицейские в униформе призваны вернуть порядок в Брайант-парк. Фото Alex Vitale

К концу 1950-х годов, когда губернатор Арканзаса Орвиль Фобус не смог более препятствовать расовой интеграции в средней школе города Литл-рок, общественные парки, бассейны и многоквартирные дома были официально открыты для всех жителей города без исключения. В течение 1970-х годов общественные пространства, в особенности в городах, испытали на себе последствия курса на перевод пациентов психбольниц со стационарного на амбулаторное лечение, который не сопровождался достаточными усилиями по адаптации и созданию необходимых для них жилищных и прочих условий. Улицы наводнили «не такие», и многие из них очевидно нуждались в помощи и страдали от дезориентации. В начале 1980-х снос дешевых жилых домов в центральных районах, в особенности гостиниц с одноместными номерами, и катастрофическое снижение объемов строительства социального жилья привели к серьезному обострению проблемы бездомности. Общественные пространства, и в частности Центральный парк, стали непреднамеренно использоваться как убежище для лишившихся крова. Как и на протяжении всей истории, процесс демократизации общественного пространства осложнялся возможным или мнимым риском для физической безопасности.

На улицах и в парках стали появляться бивуаки душевнобольных, которых выпустили из стационаров, не предоставив ни жилья, ни лечения. Рядом с ними на тротуарах на ночлег устраивались наркоманы, отбившиеся от семьи и отрезанные от любых систем поддержки. На целом ряде судебных процессов делалось все возможное, чтобы представить этих людей отъявленными преступниками. В Нью-Йорке наспех организованная система ночлежек предлагала койки на ночь в заведениях, где часто было небезопасно, но и этих не хватало на всех. На более длительные периоды выделялись номера в гостиницах, а бездомным семьям предоставлялись дотационные квартиры. Ни одна из государственных инициатив не касалась корневых проблем бездомности – бедности и безработицы, нехватки дешевого жилья, больниц и реабилитационных центров для наркоманов. Однако присутствие бездомных было по-прежнему заметно на улицах и в парках, на площадках возле дорогих многоквартирных домов, в атриумах офисных центров, в вагонах и вестибюлях метро, на автобусных остановках, железнодорожных станциях, под мостами и эстакадами.

В итоге бездомных выжили из нью-йоркских парков путем создания «укрепленных пространств», о которых Оскар Ньюман писал в 1960-х годах, и используя принципы проектирования, которые в 1980-х годах были развиты Уильямом Уайтом. Детские площадки оградили, чтобы на них могли находиться только дети и их сопровождающие, а парки стали закрывать на ночь. Томпкинс-сквер в Нижнем Манхэттене с 1988 по 1991 год был местом ожесточенных столкновений между полицией и владельцами близлежащих домов, с одной стороны, и панк-активистами и ночующими там бездомными, которые выступали против джентрификации, – с другой. Когда парк открылся после двух лет реконструкции, просматриваемость была такова, что дети на площадках, молодежь, занятая спортивными играми, и пожилые люди на скамеечках могли приглядывать друг за другом, не покидая собственных зон пользования.

В 1989 году Комитет охраны Центрального парка – частная управляющая организация – объявила о необходимости снести Эстраду Наумбурга – место, где с 1930-х по 1950-е проводились популярные концерты, а теперь собирались бездомные. Похожим образом Корпорация по восстановлению Брайант-парка принялась зачищать деловой район, прилегающий к центру, руководствуясь разработанными Уайтом принципами проектирования общественных пространств. Основная идея Уайта состояла в том, что, привлекая в общественное пространство больше «нормальных» пользователей, мы делаем его более безопасным. Чем больше «нормальных» пользователей, тем меньше пространства для маневра остается бродягам и криминальным элементам. «Корпорация по восстановлению Брайант-парка» старалась, чтобы ее детище стало эталоном городского общественного пространства. Она полностью изменила ландшафтный дизайн парка, сделав его доступным для женщин, которые раньше не любили заходить в него даже средь бела дня (см.: Cranz 1982), и организовав продажу разного рода закусок. Они предложили новую модель примирения через капучино.

На примере Центрального парка, Брайант-парка и Гудзон-ривер-парка видно, как общественные пространства становятся все менее общественными: сегодня они в определенном смысле менее доступны, нежели за всю вековую историю. Все упомянутые территории управляются и финансируются полностью или в большей степени частными организациями, которые зачастую выступают как квазигосударственные. Частные предприятия обладают куда большими ресурсами, чем аналогичные государственные учреждения. В дизайне каждого парка проявляется четкое представление о том, каким должен быть городской отдых. Повышенная забота о безопасности наиболее заметна в своих физических проявлениях: высокие ворота, частные охранные фирмы, служители, неусыпно следящие за порядком. Учитываются главным образом интересы платежеспособной публики, людей, которые ценят общественные пространства в качестве объекта визуального потребления. Однако вопрос о том, чтобы отдать управление парками в ведение исключительно государственных учреждений, даже не поднимается. Когда «Нью-Йорк таймс» горячо одобряет инициативу, по которой девелоперов обяжут создавать публичные зоны вдоль морского побережья в черте города, тут же следует оговорка, что обслуживание такого важного общественного пространства может финансироваться только путем государственно-частного партнерства (New York Times, редакторская колонка, October 14, 1993).

Основным поводом для приватизации общественных парков служит неспособность властей организовать за ними надлежащий уход. С 1960-х годов, когда самые разнообразные социальные группы стали добиваться права использовать парки под свои нужды, департамент парков Нью-Йорка задыхается от нехватки бюджетных средств. Обслуживание Центрального парка сегодня наполовину финансируется Комитетом охраны Центрального парка, что дает этой организации соответствующую долю влияния на политику парка. Основанный несколькими финансовыми донорами в 1980-х годах, Комитет первоначально был нацелен на сбор средств в частном секторе для предотвращения физического разрушения парка. Однако вскоре у Комитета прорезался командный голос. Комитет публично поддерживает инициативу бюро Olmsted and Vaux, когда-то спроектировавшего Центральный парк, создать естественный ландшафт для созерцания. Чаще всего они украшают парк, восстанавливая строения и мосты XIX века, или запускают программы по естествознанию, или открывают каток на одном из прудов. Кроме того, Комитет исполняет роль арбитра между социальными группами, когда одни хотят заниматься здесь спортом, а другие – устраивать демонстрации, становясь посредником между бездомными и бегунами, между спортсменами, приезжающими в парк со всего города, и посетителями из бедных районов на северной границе парка. Комитет открыто высказывается за наем в штат парка работников, не состоящих в профсоюзах. В то время как Рой Роузенцвейг и Бетси Блэкмар (Rosenzweig and Blackmar 1992) в своей работе показывают, что участие работников парка в профсоюзах было исторически важным средством демократизации доступа в парк, руководитель парка (он же – директор Комитета) утверждает, что не состоящие в профсоюзах рабочие лучше работают и меньше стоят. Имея возможность применять свои воззрения в самом центральном из общественных пространств, Комитет стал играть более важную роль в общественной культуре, чем Департамент парков Нью-Йорка.

Брайант-парк в периферийной части центра города являет собой пример еще более агрессивной приватизации. Объявленный исторической достопримечательностью в 1975 году, парк площадью 9 акров (3,64 га) по сути управляется Корпорацией по восстановлению Брайант-парка, крупнейшими участниками которой являются кабельный телеканал Home Box Office (HBO) и региональная телекоммуникационная компания NYNEX. Как и «Комитет охраны Центрального парка», Корпорация обеспечивает большую часть бюджета, следит за состоянием парка и принимает решения относительно дизайна и культурно-бытовых объектов.

Проект Брайант-парка был разработан в 1934 году и основывался на идее Олмстеда о необходимости выгородить из шумного города природную зону, предназначенную для отдыха. Однако к концу 1970-х годов этот принцип привел к тому, что офисные работники как целевая аудитория парка оказались вытесненными за его пределы, тогда как внутри преобладали наркоторговцы и бродяги. При создании Корпорации ее основной задачей стала разработка нового проекта, который бы обеспечивал безопасность пространственно и визуально. Стену вокруг парка сделали ниже, а рельеф выровняли с окружающими парк улицами. Корпорация закупила переносные стулья и выкрасила их в зеленый цвет, как в парижских парках, приняв во внимание идею Уильяма Уайта (White 1980; 1988, 119–123) о том, что посетители парка любят создавать собственные микропространства. Уайт также считает, что привлекательность парка отпугивает нежелательных посетителей. И вот на аллеях выросли киоски в викторианском стиле с капучино и сэндвичами, дорожки починили и засыпали галькой, на центральной лужайке стали устраивать бесплатные выступления музыкантов. Корпорация наняла собственную охранную фирму и добилась от полиции Нью-Йорка выделения дополнительных сил. Сегодня в парке ежедневно несут дежурство четверо полицейских и четверо охранников в форме.

Парк патрулируют еще и охранники в гражданской одежде. На всех входах висят правила, запрещающие сбор цветов, употребление наркотиков и алкоголя, за исключением напитков, купленных в заведениях парка, и те нельзя выносить за пределы этих заведений. Там же сообщается, что парк открыт с 9:00 до 19:00, что приблизительно совпадает с рабочим днем. В правилах особо отмечено, что в урнах парка в поисках вторсырья могут копаться только бездомные из близлежащих ночлежек. В отличие от служащих Департамента парков, работники, обслуживающие Брайант-парк, не являются членами профсоюза, и начальная ставка для них составляет 6 долларов в час – вдвое меньше, чем у профсоюзных работников других парков города.

В солнечный летний день Брайант-парк заполняет от 1500 до 6 тысяч офисных служащих, которые приходят сюда на обед. Все переносные сиденья и скамейки заняты, многие сидят на газонах, на краю чаши фонтана, даже на посыпанных галькой дорожках. Мужчины и женщины едят принесенный с собой обед в одиночку, парами и целыми группами. Здесь нарушаются некоторые из устойчивых социальных паттернов. Женщины спокойно разглядывают проходящих мужчин, при этом мало кто из мужчин пожирает взглядом привлекательных женщин. Белые составляют большинство посетителей парка, этнические меньшинства кучкуются вдали от центральной аллеи. Мало кто обращает внимание на спонсорскую развлекательную программу: когда комик с канала HBO перестает кричать в микрофон и заканчивает выступление, зрительской реакции почти не наблюдается. Посреди лужайки стоит большая скульптура Александра Кальдера, предоставленная художественной галереей, ставшая одновременно и визитной карточкой, и предметом поклонения. Летними вечерами НВО устраивает бесплатные показы старых картин из своей фильмотеки; подобные мероприятия сегодня набирают популярность и в других городах. И здесь действует сознательное исключение из правил – парк в таких случаях закрывается позже обычного. В обеденное время парк дает по крайней мере визуальное представление о городском среднем классе: преимущественно белые работники офисов обоих полов снимают здесь свои пиджаки и закатывают рукава сорочек. В то же время в другом общественном пространстве в квартале от Брайант-парка – у касс Ситибанка – собирается публика, одетая победнее, среди которой куда больше представителей меньшинств. Культурные стратегии, избранные при реконструкции Брайант-парка, несут в себе идею сдерживания разнообразия и воссоздания определенных представлений о цивилизованном поведении.

Проблема управления Брайант-парком далеко не нова (Biederman and Nager 1981). Во время Великой депрессии, в 1932 году, когда парк заполнили безработные, частные предприниматели построили реплику Федерал-холла, установили на входе турникеты и стали взимать по 25 центов за посещение. Один из первых диснейлендов пришлось закрыть, когда публика объявила ему бойкот. В 1944 году мэр Фьорелло ЛаГуардиа выпустил указ, по которому бродяга, задержанный в парке после 22:00, подвергался аресту.

После реконструкции характер Брайант-парка изменился. Он стал местом, куда люди ходят, чтобы побыть рядом с другими людьми, местом встреч и общения. Джон Бергер (Berger 1985) когда-то критиковал жителей Нью-Йорка за их привычку есть на ходу и в одиночку, отчуждая социальный ритуал от его традиционного контекста. Сегодня прием пищи в парке стал общественным ритуалом, это способ выразить доверие незнакомым людям, сохраняя при этом настройки своей индивидуальности. Парк с его полицейскими и охранниками, дизайном и едой стал визуальной и пространственной репрезентацией общественной культуры среднего класса. Последним штрихом могло бы стать открытие дорогого частного ресторана, чья арендная плата помогала бы содержать парк. Однако такой уровень приватизации общественного пространства стал камнем преткновения. Разработанный еще в 1980-х годах проект ресторана проходил общественные согласования до 1994 года.

Недостаток подобных общественных пространств в том, что они оказываются в слишком тесной зависимости от элит частного сектора – как отдельных спонсоров, так и крупных корпораций. Особенно это касается публичных пространств в центре города, реконструкция которых с наибольшей вероятностью приведет к повышению цен на недвижимость и чьи притязания на то, чтобы стать одним из символов города, наиболее обоснованны. Передать такие места в руки топ-менеджеров корпораций и частных инвесторов означает позволить им преобразовывать общественную культуру по своему усмотрению. Это ведет к нарушению таких базовых принципов общественных пространств, как общественный контроль и открытый доступ.

Комитет охраны Центрального парка – это группа из тридцати частных лиц, которые сами выбирают себе преемников. Среди них есть представители крупных корпораций, чьи штаб-квартиры расположены в Нью-Йорке, крупнейших финансовых и государственных учреждений. В составе участников отразились как давние традиции (из «джентльменов» состоял Совет попечителей, который утверждал первоначальный проект Центрального парка еще в 1860-х), так и новые порядки (невыборная трехсторонняя Чрезвычайная комиссия финансового контроля, курирующая городской бюджет со времен бюджетного кризиса 1975 года). Идея о том, что Центральным парком должен управлять Попечительский совет, периодически возникала вплоть до 1930-х, а в 1970-х появилась снова (Rosenzweig and Blackmar 1992, 507). Бюджетный кризис 1970-х годов привел к институционализации контроля со стороны местных элит. По согласованию с администрациями Картера и Рейгана в Вашингтоне глава Департамента парков Нью-Йорка в период с 1978 по 1983 год способствовал созданию многочисленных частных организаций, ответственных за городские парки. Кроме того, в крупнейшие парки – Центральный и Проспект-парк – он назначил специальных управляющих. В течение десяти лет специальный управляющий Центральным парком совмещал свою работу с должностью председателя Комитета охраны Центрального парка. Немаловажно, что, будучи одним из нескольких чиновников Департамента парков, включая главу, получающего 106 тысяч долларов в год, управляющий получает зарплату от Комитета. Помимо средств на зарплату и расходы управляющего, в течение 1980-х годов Комитет смог собрать 64 миллиона долларов (Siegel 1992, 38). По словам двух политологов, которые пристально следят за непростой экономической ситуацией в городе, частные общества охраны парков – одна из немногих благополучных статей бюджета Департамента парков (Brecher and Horton 1993, 308, 311 ff.).

Корпорация по восстановлению Брайант-парка, являясь дочерней структурой «Бизнес-инициативы по развитию района Брайант-парка», развивается в соответствии с относительно новой для Нью-Йорка и других городов Соединенных Штатов моделью, позволяющей владельцам предприятий и недвижимости самим облагать себя налогом на содержание и развитие общественных зон и брать эти зоны в свое управление. Этот формат появился еще в 1970-х, когда возникли районы специального налогообложения; в 1980-х название поменялось на более жизнерадостное словосочетание – бизнес-инициатива по развитию района (сокращенно БИРР, англ. – business improvement districts, BID). БИРР можно организовать в любом коммерческом районе. Поскольку городские власти со времен бюджетного кризиса 1975 года постепенно снижают расходы на уборку и вывоз мусора с торговых улиц, владельцы предприятий и недвижимости только рады подхватить этот провисший край. Для легализации подобных инициатив понадобился новый закон, ведь в отличие от торговых центров торговые улицы принадлежат городу и городские власти отвечают за их содержание. БИРРы были созданы в 1983 году актом Законодательного собрания штата Нью-Йорк. К 1993 году в городе Нью-Йорк было зарегистрировано и действовало 26 БИРРов: 10 – в Бруклине, 9 – в Манхэттене, 5 – в Квинсе и по одному в Бронксе и Стейтен-Айленде. В 1994 году, когда новые БИРРы по-прежнему регистрировались, в Нижнем Манхэттене возник супер-БИРР, который занимает площадь от Сити-холла до Бэттери-парка. Одна из «общественных» задач этого БИРРа состоит в развитии территорий вокруг Международного торгового центра и Бэттери-парк-сити, которые принадлежат городу, но отданы в аренду частным девелоперам. Вместе с тем представители частных школ и многоквартирных домов богатого Верхнего Ист Сайда обсуждают возможность создания БИРРа с целью противодействия росту преступности при помощи местной охранной фирмы. БИРРы распространились и в других штатах: в одном Нью-Джерси их 400.

Манхэттенские БИРРы – самые богатые в Нью-Йорке, что отражает и цены на недвижимость, и размах бизнеса в этом районе. Если целевые сборы всех 10 бруклинских БИРРов за 1993 финансовый год в сумме составили чуть менее 4 миллионов долларов, каждый из манхэттенских БИРРов собрал чуть больше той же суммы. У богатых БИРРов больше возможностей. БИРР, организованный в торговом переулке в Квинсе (на окраине Нью-Йорка), может заплатить за уборку и вывоз мусора да повесить гирлянды на Рождество, а вот БИРР недалеко от центра может содержать целые службы. «Гранд Централ Партнершип», объединение из 53 кварталов с центром на 42-й улице возле Брайант-парка, нанимает дворников и охранников, предоставляет им униформу, содержит информационный киоск для туристов, обновляет подсветку Центрального вокзала, закрывает улицу перед главным входом на вокзал и организовывает там открытый ресторан, нанимает лоббистов в Законодательном собрании штата, чтобы они выбивали дополнительные фонды из бюджета. Кроме того, пока служащие небольших БИРРов беспокоятся, что работают без пособия по болезни и пенсионных отчислений, исполнительный директор «Гранд Централ Партнершип», который также курирует деятельность Корпорации по восстановлению Брайант-парка, получает 315 тысяч долларов в год – в два раза больше, чем мэр.

Какой может стать общественная культура в таких условиях? Если БИРРы, создавая на улицах города свой Диснейленд, манипулируют законом по собственному усмотрению и выплачивают своим предприимчивым управляющим настолько высокие зарплаты, насколько позволяют цены на недвижимость? Если выборные чиновники и впредь будут призывать к разрушению коррумпированных и неэффективных государственных учреждений, несложно представить себе тотальную приватизацию, когда БИРРы заменят муниципалитет. На второй ежегодной конференции БИРРов Нью-Йорка мэр-республиканец Рудольф Джулиани рапортовал: «Страна и город переживают сложный период переосмысления собственных установок. На этом фоне БИРРы Нью-Йорка добились весьма ощутимых успехов. Это наиболее жизнеспособная форма местного самоуправления» (Daily News, November 16, 1994).

«Гранд Централ Партнершип» – БИРР, основанный в центральном районе в 1988-м, спустя четыре года взял на себя одну из ключевых функций государства – продажу облигаций. Облигации со сроком погашения в тридцать лет разошлись на 32,3 миллиона долларов и получили от Moody’s и Standard&Poor’s инвестиционный рейтинг А1, что выше, чем у облигаций города Нью-Йорка. Но если в качестве гарантии муниципальных облигаций выступает целый ряд налогооблагаемых объектов, облигации БИРРов обеспечиваются специальным налогом на собственность, который владельцы зданий ежегодно выплачивают БИРРу. Средства, вырученные от продажи облигаций, «Гранд Централ Партнершип» планирует направить на реконструкцию общественных пространств на подконтрольной территории и взять на себя выполнение проектов, которые городским властям оказались не под силу. Виадук на Парк-авеню закрыли и сделали пешеходной зоной, и БИРР, выступая в качестве некоммерческого девелопера, создает новое пространство – отдает его в аренду ресторану. Через дорогу планируется устроить демонстрационную зону для новинок в области уличного освещения, ландшафтных решений, уличной мебели, киосков, светофоров и указателей.

Мы знаем, кто определяет образ города, – но кто будет его населять? Муниципальные комитеты одобрили планы БИРРа не в последнюю очередь потому, что владельцы расположенной здесь собственности (среди которых и корпорация «Филип Моррис») и их проекты обещают прибыль. А вот местный общественный совет, в котором представлены интересы самого широкого круга предпринимателей, выступил против проекта БИРРа, потому что он приводит к перегруженности других улиц, а кроме того, меняет аутентичную суетливую атмосферу района вокруг Центрального вокзала, где всегда преобладали предприятия малого бизнеса (Feiden 1992; Wolfson 1992; Slatin 1993). (Кстати, из-за пешеходной зоны мне теперь приходится больше платить за такси от Центрального вокзала до дома, потому что машины не могут повернуть от вокзала на Парк-авеню и поехать прямо в центр.) Общественный совет поднял вопрос о том, насколько предоставляемые БИРРом «услуги» нужны бездомным, которых нанятая БИРРом охрана грубо изгоняет из общественных пространств (New York Observer, January 17 1994; Заседание Общественного совета, 6 марта, 1994). Эти вопросы обострились, когда правозащитная организация Коалиция за права бездомных подала на Партнерство в суд за найм бездомных в качестве охранников за плату ниже минимальной. Партнерство также обвиняли в том, что бездомные не прошли никакого обучения и что их использовали исключительно как дешевую рабочую силу (Drucker 1994).

В исковом заявлении, поданном 1 февраля 1995 года в Федеральный районный суд Южного района Нью-Йорка, в частности говорится:

Партнерства Гранд-Централ и 34-й улицы годами ущемляли права бездомных… их соблазнительно преподанные программы «Твой путь к занятости» давали ложные надежды на обучение и получение значимой работы. На самом деле участники этой программы не получают ни того ни другого. Это наживка, на которую Обвиняемые ловят бездомных, предлагая им оплату ниже установленной законом. …Эта дешевая и по большей части беззащитная рабочая сила дала Обвиняемым возможность получить серьезные контракты, поскольку использование низкооплачиваемых бездомных позволяет им предлагать более низкие цены, нежели у конкурентов, которые оплачивают работу своих сотрудников в соответствии с законом.

Когда в январе 1995 года Партнерство предложило расширить зону своей юрисдикции по Мэдисон-авеню до 56-й улицы, включая «Сони-плаза», единственным принципиальным противником этого выступила Коалиция за права бездомных.

Под предлогом совершенствования общественных пространств БИРРы по сути поддерживают явно выраженную социальную стратификацию. Подобно Обществу охраны Центрального парка, они направляют инвестиции в основное пространство, обладающее и реальным, и символическим значением как для элит, так и для других социальных групп. Богатые БИРРы Манхэттена обладают ресурсами, несравнимыми с ресурсами других районов города, и создание БИРРов ничего бы не изменило. Проявление способности богатых БИРРов успешно переживать общегородские финансовые затруднения лишь подтверждает опасения, что преуспевание нескольких центральных районов будет все отчетливее выделяться на фоне обнищания остального города.

БИРРы можно воспринимать как возврат к цивилизованному городу, «попытку избавить общественное пространство от ставшего привычным ощущения угрозы, из-за которого покупатели, а за ними владельцы магазинов и горожане в целом ретируются в пригороды» (Siegel 1992, 43–44). Тем не менее, система управления, отчетности и сама идеология богатых БИРРов подвергаются обоснованной критике. Общественное пространство, которое выходит из сферы управления госучреждений, приводит к созданию пограничной общественной культуры, открытой всем, но контролируемой частным сектором. Частное управление общественными пространствами действительно ведет к некоторой экономии: использование не состоящих в профсоюзах работников позволяет сэкономить на зарплате, возможность не консультироваться с общественностью по вопросам дизайна существенно экономит время. Использование абстрактной эстетики без популистского уклона позволяет частным организациям избегать конфликтов на почве равной представленности той или иной этнической группы, с которыми сталкиваются госучреждения, когда берутся субсидировать искусство в общественных пространствах, будь то настенные рисунки или статуи (New York Times, July 17, 1992, C22; J. Kramer 1992).

Каждому району города предлагается своя модель визуального потребления, соответствующая платежеспособности: культура, таким образом, становится механизмом стратификации. Публичная культура общественных пространств пограничных районов между центром и окраинами распространяется БИРРами победнее. Ее основными чертами являются понятный дизайн, ощущение безопасности, историческая архитектура и многолюдная толпа, где все друг другу улыбаются, как в пригородных торговых центрах. На выбор мотивов местной идентичности ключевое влияние имеют владельцы магазинов и коммерческой недвижимости. А поскольку большинство из них живут не в этом районе, а то и не в Нью-Йорке, их представления о публичном пространстве имеют эклектичный характер: это может быть город, с которым связаны какие-то особенные воспоминания, уютная европейская площадь, пригородный торговый центр, «Мир Диснея». Так или иначе, но их представления об общественном пространстве коренятся, как правило, в коммерческой культуре.

Интересным способом присвоения БИРРом функций публичной культуры является новый «местный суд» на Таймс-сквер, который возник из инициативы, предложенной чиновниками, близкими к БИРРу Таймс-сквер, а именно – осуществлять функции мгновенного правосудия по преступлениям, совершенным на данной территории, в местном неиспользуемом кинотеатре (New York Times, November 15, 1991, A1). Целью такого беспрецедентного шага по делегированию полномочий, не имевшего аналогов в городской правоохранительной системе с 1960-х годов, было очистить Таймс-сквер от преступных элементов. Статусные городские и государственные чиновники горячо поддержали эту инициативу. Местный суд, говорили они, ускорит производство по делам правонарушителей, обвиняющихся в таких мелких преступлениях, как проституция, кражи в магазинах, бродяжничество, уличное наперсточничество, и позволит местным органам напрямую влиять на уровень жизни. Владелец кинотеатра, безвозмездно предоставивший его для суда, а по совместительству председатель «Шуберт Организейшн», сетовал на «разрушающее» влияние преступности на план редевелопмента Таймс-сквер, реализация которого откладывается вот уже много лет. Заместитель мэра по вопросам безопасности признал, что предложение по устройству отдельного суда для Таймс-сквер может быть признано «элитистским», однако проблема финансирования этого учреждения еще более затруднительна. «Таймс» в редакционной статье по теме выступила с безоговорочной поддержкой инициативы. Единственный голос против нововведения принадлежал отделению адвокатуры района Манхэттен, которое посчитало неправильным выделять отдельные материальные и человеческие ресурсы на отдельный территориальный суд, а также Обществу правовой поддержки, которое присоединилось к адвокатуре, указывая на увеличение нагрузки на адвокатов, которым придется специально ездить из расположенного в Нижнем Манхэттене районного суда.

«Суд Таймс-сквер» обещал создать новую публичную культуру, соответствующую исторической подоплеке этого места: «Когда красные бархатные кресла заполнят внимательные зрители, от судей и адвокатов можно будет ожидать того достоинства и высокого профессионализма в исполнении своих функций, которых уже давно не увидишь в Уголовном суде. Приговоры также станут гораздо разнообразнее и полезнее для общества, нежели обычные в таких случаях штрафы или краткие сроки заключения: так, наперсточников можно будет приговаривать к принудительным работам по уборке улиц» (New York Times, November 17, 1991). И действительно, когда суд начал работу в 1994 году, приговоры со сроками от 10 до 12 дней исполнялись по месту вынесения – в районе Таймс-сквер. Человеку, приговоренному местным судьей, местный же БИРР выдавал метлу и отправлял мести тротуары. Похожим образом БИРР «Гранд Централ Партнершип» нанимал бездомных мести 42-ю улицу. Публичная культура, достойная романов Чарльза Диккенса.

Безопасность, этничность и культура

Одну из наиболее ощутимых угроз для общественной культуры несет политика повседневного страха. Физическая агрессия, беспричинное насилие, преступления на почве ненависти к определенным группам населения: опасность нахождения в публичных пространствах полностью подрывает принцип открытого доступа. Пожилые люди, живущие в городах, постоянно испытывают страх, поскольку упорядоченность времени и мест, к которой они привыкли, претерпевает негативные изменения. Пожилой еврейский политик, который с 1950-х живет в Браунсвилле, еврейском рабочем районе Бруклина, говорил мне: «Моя жена могла выйти из дома, чтобы встретить меня с политического митинга, оставив детей дома с открытой дверью». Дама из еврейского сообщества вспоминает о тех же временах: «Я ходила на концерты на Манхэттене в норковой шубе и возвращалась в час ночи на метро». Воспоминания бывают преувеличенно радужными, тем не менее суть их ясна. Нынешние опасения этих людей не так уж отличаются от страха черных мужчин, которые рискуют попасть в неприятности, если оказываются в преимущественно белых районах ночью, или тревоги полицейских и пожарных, на которых совершают нападения, когда они пытаются использовать свои полномочия в столкновениях с уличными бандами, наркоторговцами или просто вооруженными подростками. Города просто недостаточно безопасны для активного участия жителей в общественной культуре.

Проблему преступности, как правило, пытаются решить путем строительства новых тюрем и применения смертной казни – таков привычный ответ на политику страха. «Посадить всех поголовно», – услышала я как-то в автобусе, и в этом предложении подобная политика была лишь доведена до смехотворного предела. Другой вариант – передача в частную собственность и милитаризация общественного пространства, в результате чего на улицах, в парках и даже в магазинах повышается уровень безопасности, но снижается уровень свободы. Еще можно создавать пространства типа торговых центров или Диснейленда, которые только кажутся общественными, потому что множество людей пользуются ими для одних и тех же целей. Принимая во внимание риторику социального равенства, традиции гражданского общества и рыночную экономику, социальное разграничение общественных пространств задача не такая простая. Уход от «реальности» (Huxtable 1993), который ведет к приватизации общественного пространства в Диснейленде, – это попытка создания альтернативной и, в конечном счете, куда более пугающей культуры общественных пространств.

В «Кварцевом городе» Майк Дэвис (Davis 1990) описывает изменения, которым подверглись общественные пространства Лос-Анджелеса из-за видеонаблюдения и других мер безопасности. Над гетто зависают вертолеты, полицейские преследуют подростков как членов преступных банд, домохозяева закупают оружие и средства защиты, на которые у них хватает денег… или смелости, чтобы их применить. Лос-Анджелес, конечно, можно считать крайним случаем высокотехнологичного контроля за общественными пространствами, но знаки видеонаблюдения «глаза на улице» я встречала и в небольших городках Вермонта, а сам дизайн Брайант-парка являет собой сравнительно нетехнологичный, но не менее внятный пример навязчивой заботы об общественном порядке. В действительности Брайант-парк больше похож на привычное общественное пространство, чем центр Лос-Анджелеса, только потому, что его безопасность обеспечивается в рамках демократичного дискурса эстетизации городского пространства и страха, который оно внушает.

Джентрификация, сохранение исторических зданий и другие культурные стратегии по обеспечению визуальной привлекательности городских пространств обозначились как основные направления развития в конце 1960-х – начале 1970-х годов. В тот же период страх прочно закрепился в городских пространствах. Избиратели и элиты – широко понимаемый средний класс Соединенных Штатов – могли воспользоваться сложным моментом изменения государственной политики для борьбы с бедностью, урегулирования этнической конкуренции и вовлечения всех слоев населения в общественные институты. Однако они предпочли купить себе безопасность, что привело к мощному росту отрасли частных охранных предприятий. Такая реакция во многом была порождена пресловутым падением общественной морали, «ниспровержением практически всех устоявшихся авторитетов» (Siegel 1992, 37) в городском общественном пространстве. По мере уменьшения влияния органов государственного управления занятость в частных охранных предприятиях утроилась – с полумиллиона в 1972-м до полутора миллионов человек в 1992 году (Cunningham, Strauchs, and VanMeter 1990). С 1972 по 1990 год было создано 300 тысяч новых рабочих мест для охранников, а частные детективные и охранные агентства заняли двадцатое место в американском рейтинге секторов с растущей занятостью.

Численность и эффективность частных армий, принадлежащих охранным агентствам, росли быстрее, чем государственные органы охраны порядка. В конце 1960-х – начале 1970-х (указываются разные даты) численность работников всевозможных частных охранных организаций начала превышать численность сотрудников государственных правоохранительных органов. С середины 1970-х, когда муниципальные бюджеты стали сокращаться, занятость в государственных организациях выросла значительно меньше, чем в частных. На сегодняшний день в Калифорнии на одного сотрудника государственных охранных организаций приходится 3,9 сотрудника частных охранных фирм. В менее урбанизированной Индиане соотношение более ровное: 1,7 охранников на 1 полицейского. Исследователи полагают, что к 2000 году 73 % «сотрудников охраны» будут работать в частном секторе, тогда как в полиции и других правоохранительных органах будет занято всего 27 %.

Притом что существенная часть охранников работает на частные корпорации, частно-государственное партнерство в этой области неуклонно растет. В Нью-Йорке частные и государственные органы обмениваются информацией и делят между собой функции экстренного реагирования (New York Times, July 13, 1993, B2). Вооруженные охранники частной службы 112 несут службу вместе с 20 представителями полиции в трех самых богатых БИРРах Манхэттена, включая Брайант-парк. В Фениксе, штат Аризона, сотрудники частных охранных фирм участвуют в обеспечении безопасности массовых мероприятий (Cunningham, Strauchs, and VanMeter 1990, 275). В Лос-Анджелесе, Чикаго, Нью-Йорке и Нью-Хэвене они патрулируют улицы вокруг частных университетов; в загородных учебных заведениях они объезжают по периметру кампусы. Расположенный в городе государственный университет, в котором я преподаю, нанимает охранников из частной организации. В Лексингтоне, Кентукки, который часто упоминается как типичный американский город, частные охранники несут службу в государственных жилых массивах.

С точки зрения политэкономии, уменьшение сотрудников государственных органов на фоне роста занятости частных охранных фирм рассматривается как часть общей тенденции приватизации. Урезание государственного бюджета ограничивает рост государственных расходов даже на полицию. Однако и деятельность частных фирм имеет свою цену. Издержки на безопасность, которые несет частный сектор, перекладываются на общественный сектор, поскольку потенциальные преступления вытесняются из охраняемых территорий в другие районы города, предоставленные самим себе и присмотру полиции. И преступный мир, и правоохранительная система, и частные охранные предприятия задействуют высокий процент безработных – «резервную армию» в более буквальном смысле, нежели подразумевал Маркс в своей знаменитой фразе о «резервной армии безработных». С сокращением рабочих мест на заводах жители больших городов, в особенности представители меньшинств, ищут трудоустройства в охранных предприятиях, тогда как их преимущественно белые коллеги из небольших городков и поселков идут в основном работать в тюрьмы.

Географы Джон Джэкл и Дэвид Уилсон (Jakle and Wilson 1992), а также историк экологии Джон Уилкинсон (Wilkinson 1973) отмечают тенденцию американцев покидать земли, рабочие места и города, когда те становятся экономически неэффективны, отчего страна замусоривается «бесхозными ландшафтами» (Jakle and Wilson 1992). Если руководствоваться подобной логикой, отношение американцев к большим городам сильно пропитано страхом старых и немощных перед теми, кто унаследует эти города. По мере того как в городских общественных пространствах стало появляться все больше чужих – тех, кто выглядит и говорит настолько непривычно, что считается «другим», – американцы, использовавшие прежде эти пространства, покидают их, оставляя обобщенному этносу «другие», принося жертву политике страха. Специалист-антрополог заканчивает свое исследование «городских опасностей» в Филадельфии (Merry 1981) выводом о том, что горожане склонны считать «других» преступниками. В конечном счете преступность становится эмблемой, идиомой для обозначения «других».

В прошлом те, кто жил настолько близко друг к другу, что приходилось вырабатывать некие правила общего пользования публичным пространством, были, как правило, людьми небогатыми. Сильнее имущественного ценза была только расовая сегрегация, имевшая законную силу на Юге и силу традиции во многих северных штатах до 1960-х годов, когда ощущение опасности у белых увеличилось, что неудивительно. Помимо сегрегации, сложившийся общественный порядок бедных районов подразумевает разделение территории по этническому признаку. Это включает в себя систему «упорядоченного разделения», которую описал чикагский социолог-урбанист Джеральд Саттлс (Suttles 1968) поколение назад – в тот самый момент, когда она начала разваливаться под давлением растущего расового и этнического смешения, идеологии роста общинного самосознания и узаконивания этничности как формального основания для политического представительства. Сегодня у горожан в распоряжении бесчисленное количество разнообразных неформальных средств для выживания в общественном пространстве. «Уличная» бдительность прохожих, описанная социологом Элайджей Андерсоном (Anderson 1990), – один из способов поддержания порядка невооруженными горожанами. Я полагаю, что этничность как культурная стратегия поддержания и усугубления различий – это тоже своего рода способ, который питается политикой страха, требуя держаться подальше от тех или иных эстетических маркеров. Маркеры могут меняться со временем: мешковатые штаны или брюки-дудочки, прически «афро» или «под ноль». Как и сам страх, этничность становится эстетической категорией.

Этничность и частные охранные предприятия сформировали городскую общественную культуру, которая симулирует общедоступность. Правила хорошего тона старой цивилизации по отношению к незнакомцам – вежливость, отсутствие агрессивности, такт и доверие – утратили значение перед лицом страха за физическую безопасность и драматизации этнического разнообразия. В каждом таблоиде в хронике происшествий содержится сообщение: публичные пространства слишком опасны для общественной культуры. Ученики начальных школ носят самодельное оружие, подростки совершают по отношению друг к другу преступления сексуального характера. Даже этнически гомогенным сообществам не хватает сплоченности. В большинстве штатов и жертвы преступлений, и осужденные преступники в подавляющем числе случаев принадлежат к африканским или латиноамериканским этносам из внутригородских гетто (Ellis 1994). Районы всех крупных городов постоянно претерпевают выборочные изменения – одни покидаются доминировавшим когда-то населением, другие меняют облик через реконструкцию. Люди, которые раньше воспринимались частью «далеких» миров, оказались «здесь и сейчас» (см.: Shields 1992a). Пространства, унаследованные от города прошлого, – магазины, школы, отделения службы соцобеспечения, метро и городской транспорт, – становятся местом контактов, которые одновременно являются близкими и навязчиво неотвратимыми.

В повседневной городской жизни «другим» может оказаться продавец или официант, обратившийся к вам, как к своему приятелю, кассирша в супермаркете или служащая в банке, выстукивающая по клавишам трехдюймовым маникюром, машинист метро, чей тюрбан – это первое, что вы видите, когда поезд с грохотом подъезжает к станции. Вместе с тем, несмотря на дискуссии, которые продолжались со времен Чикагской школы в 1920-х и до «деклассированной» школы 1980-х, многие социальные практики, ранее считавшиеся сугубо «субкультурными», сегодня переходят границы классов и этносов. Употребление наркотиков, внебрачные дети и матери-одиночки стали более частыми явлениями во всех слоях населения. Белые копируют афроамериканских рэперов (называющих себя «ганста», с отсылкой к предыдущему поколению иммигрантов, оставивших свой след в обществе). Из борьбы предыдущих поколений за существование, как социальное, так и сексуальное, извлекаются важные уроки. Индустрия развлечений производит общих для всех кумиров и доступные всем ритуалы. «Кокакультурализм», как называет весь комплекс коммерческой культуры Генри Льюис Гейтс-младший (Gates 1993, 117), является наиболее мощной формой общественной культуры. Если это единственный источник общественной культуры, то границы между субкультурами становятся более прозрачными, а самоидентификация представителей гетто и доминирующей культуры все ближе. В этих условиях сближение сдерживается путем создания новых культурных различий, подтверждающих культурную силу страха.

В таком ландшафте нет безопасных мест. Отличие беспорядков в Лос-Анджелесе 1992 года от более ранних бунтов состояло в том, что бесправные массы готовы были нарушить практически любые географические границы, кроме, пожалуй, заборов, за которыми живут богачи. Насильственный отъем машины у владельца – одно из самых распространенных преступлений в Америке – может случиться на шоссе, а может – на парковке возле ресторана быстрого питания. «Если уж в “Макдональдсе” ты не чувствуешь себя в безопасности, то где ж тогда безопасно?» – вопрошает водитель из Коннектикута (New York Times, February 27, 1993). Пользователи круглосуточных банкоматов так часто подвергаются грабежам, что оператор сети NYCE, обслуживающей 10 тысяч банкоматов в Нью-Йорке, распространяет буклеты с правилами безопасности, достойными секретной военной базы: «Приближаясь к банкомату, внимательно следите за окружающей обстановкой… Пользуясь банкоматом в ночное время, убедитесь, что он расположен в хорошо освещенном месте. Если есть возможность, лучше, чтобы кто-нибудь был рядом». Кто-нибудь, только не бездомный с пустым бумажным стаканчиком в руке, который встречал вас у двери, пока горсовет Нью-Йорка не выпустил закон, запрещающий попрошайничать ближе чем в пяти метрах от банкомата. А вот что гласит испаноязычное объявление в метро: «Соблюдайте бдительность. Ваши глаза, уши, интуиция – естественный залог безопасности при операциях с банкоматом». В Чикаго и Лос-Анджелесе банкоматы стали устанавливать в полицейских участках, чтобы жители беднейших районов могли безопасно снять наличные.

В конце 1940-х – начале 1950-х годов был короткий период, когда в городских рабочих районах замаячила возможность интеграции белых и афроамериканцев в более или менее единый социальный класс. Однако мечту похоронили программа переселения в пригороды, продолжение расовой дискриминации в вопросах трудоустройства, упадок социальных служб в расширяющихся этнических гетто, огульная критика движения за интеграцию из-за ассоциации с принципами коммунистической партии и страх перед преступностью. В течение последующих пятнадцати лет, периода достаточно длительного, чтобы при сегрегации выросло целое поколение, внутригородские гетто обросли стереотипными образами «другого». Жизнь меньшинств из рабочего класса демонизировалась в культурной перспективе жителей «центра», что включало «четыре идеологических элемента: ассоциация физической структуры окраин с разваливающимися домами и заброшенными фабриками, и в целом – полным запустением; романтизация жизни белого рабочего класса, с особым подчеркиванием центральной роли семейной жизни; патологическое представление о черной культуре и стереотипный взгляд на культуру уличную» (Burgess 1985).

К 1980-м годам формирование многочисленного черного среднего класса, чьи доходы были более или менее сопоставимы с доходами белых семей, и увеличение миграции открыли новые возможности расовой и этнической интеграции городов. На этот раз куда более заметная борьба идет за право определять образ города. Несмотря на фактическое обнищание различных групп городского населения, более существенным является вопрос, смогут ли города воссоздать свою общедоступную публичную культуру. Силы порядка отступили в «небольшие городские пространства», вроде управляемых частными компаниями парков, которые можно обустроить так, чтобы производить благоприятное впечатление. Рядовым госслужащим – учителям, полицейским – не хватает то ли времени, то ли желания понять этот обобщенный этнос «других». «Мы не знаем, как говорить с сальвадорскими беженцами, с вьетнамскими речными племенами, афроамериканцами, живущими в районах, где крэк продается на каждом углу», – жалуется педагог из Лос-Анджелеса, ратующий за реформу государственной школы. «Пропасть между нынешним поколением, которое находится у руля, и последующим все более ширится. Мы мало знаем и еще меньше понимаем в их жизни» (New York Times, February 16, 1993, A13).

Те же, кто унаследовал город, предъявляют свои права на его центральные символические пространства. И не только на главные улицы, по которым проходят парады и шествия, не только на центральные парки, но и на монументальные комплексы, подтверждающие идентичность через визуальное доказательство присутствия той или иной группы в истории.

Многие места, которые сегодня считаются важнейшими общественными пространствами, обрели этот статус не сразу, а со временем. Некоторые из них, например здания муниципалитетов, Центральный вокзал, музей Метрополитен, были построены в качестве репрезентаций централизованной власти. Другие, как, например, Таймс-сквер, изначально являлись пространством коммерческой, а не политической культуры (Taylor 1992). Общественные пространства, вроде вашингтонского молла перед Белым домом, могут в конечном итоге приобрести политическую окраску, становясь памятником гражданскому долгу, а также жертвам и героизму, которых этот долг нередко требует. Общественное пространство можно также перестроить и переформатировать, чтобы, напротив, стереть память о проявлениях гражданской активности. Базилику Сакре-Кер построили на Монмартре в Париже вскоре после того, как в 1871 году там была учинена кровавая расправа над коммунарами (Harvey 1985b); вокруг нью-йоркской площади Колумба пустили движение, чтобы прекратить митинги левых, которые регулярно проходили там в 1920—1930-х годах.

До 1914 года, как сообщается, «Таймс-сквер был излюбленным местом собраний граждан. Когда площадь стала слишком многолюдной, гражданская активность переместилась к северу; сегодня на площади перед памятником [Колумбу] происходят импровизированные диспуты, собравшиеся слушают выступающих на всевозможные темы от обсуждения “Века разума” Томаса Пэйна до преимуществ овощной диеты» (Federal Writers’ Project 1939b, 180). Сегодня разговоры на площади Колумба сводятся к обсуждению девелоперских проектов – кто и где собирается построить очередной небоскреб и как мало он заплатит городу за разрешение на строительство.

Многие социологи уже обратили внимание на новые общественные пространства, которые создаются на основе телекоммуникационных и компьютерных технологий, однако я в этой книге рассматриваю реально существующие пространства как географические и символические центры, как места, где встречаются знакомые и незнакомые друг с другом люди. Многие из рожденных и выросших в пригородах американцев воспринимают торговые центры как основные общественные пространства современности. Притом что торговые центры, безусловно, являются местами скопления большого количества народа, они все же принадлежат частным компаниям, поэтому возникает вопрос, насколько эти пространства общедоступны и на каких условиях. В 1980—1990-х годах в торговых центрах стали размещаться гостиницы, почтовые отделения и даже школы, из чего можно заключить, что общественные учреждения действительно могут работать на частной территории. Более того, в недавнем решении Верховного суда Нью-Джерси (New York Times, December 21, 1994) говорится, что важнейшие общественные пространства современности – «парки, площади и улицы… сегодня в значительной мере существенно потеснены [торговыми] центрами» и что, соответственно, частные владельцы этих центров более не могут препятствовать исполнению конституционного права граждан на свободу слова. Однако понадобятся многие годы и серьезные изменения в сегодняшней культуре приватизации, чтобы торговые центры вписались в символический ландшафт проявления общественной воли. Если субурбанизации, компьютеризации и электронным медиа предстоит превратить торговые центры и компьютерные сети в общественно-политические пространства, им потребуется большая субъективная легитимность.

Когда вскоре после лос-анджелесских беспорядков 1992 года Диснейленд устроил кампанию по найму подростков на сезонную работу, в ней впервые было отчетливо обозначено новое пересечение двух основных источников современной общественной культуры: коммерческой культуры и этнической идентичности. Такое понимание общественной культуры существенно изменяет наше ви?дение и способы описания культур городов. Реально существующие города – это одновременно вещественные конструкции, выражающие все свойственные человечеству сильные и слабые стороны, и символические проекты, реализуемые через социальные репрезентации, в том числе материальное благополучие и технологии, этническую принадлежность и правила приличия, торговые улицы и телевизионные новости. Реальные города также являются отражением борьбы между основными источниками изменений макроуровня (глобальной и местной культурами, общественным контролем и приватизацией, социальным разнообразием и однородностью) и колебаниями политической конъюнктуры на микроуровне. Реальные культуры, в свою очередь, не раздираются противоречиями между коммерциализацией и этнической принадлежностью; их рецепт таков: одна часть корпоративной торговли образами, две части притязаний на групповую самоидентификацию; свою силу они получают, добавляя к автобиографии чувство превосходства, – выразительная эстетика приводится в соответствие с общим образом жизни. Таков ландшафт символической экономики, который я попытаюсь описать в следующих главах на примерах, весьма далеких друг от друга как социально, так и географически: Диснейленд, Массачусетский музей современного искусства, арт-сообщества Нью-Йорка, Таймс-сквер, рестораны Нью-Йорка, торговые улицы в гетто, подобные 125-й улице в Гарлеме. Вот мои источники; это мой «город».