Свет в тайнике

– Они шли за вами до самого дома? – шепотом спросила я. Она покачала головой и нахмурилась, сжимая в руке головной платок. Стук повторился.

– Что бы они ни собирались с нами сделать, дверь для них – не препятствие, моя ziskeit[11 - Дорогая (здесь и далее – перевод с идиша, если не указано иное).], – сказал пан Диамант. Ссутулившись, он стоял, прислонясь к дверному косяку в гостиной. И выглядел как столетний старик.

Пани Диамант медленно подошла к дверям. Щелкнул замок. Заскрипели петли. Я ожидала услышать немецкую речь. Вместо этого послышался голос Макса:

– Вы думали, что мы не вернемся, Mame?

– Ох! – воскликнула она. – Ох, ох! – И втянула его внутрь.

За ним вошел Хаим, затем – Хенек и наконец Изя. Они были мокрые, покрытые грязью, в пальто с обтрепавшимися рукавами, и мать дважды поцеловала каждого в небритые щеки. Я поцеловала их по одному разу; Хенек отпихнул меня, а Макс покраснел, и я рассмеялась над ними обоими.

Изя обнял меня; его объятие было недолгим, но достаточным для того, чтобы я почувствовала, как он по мне скучал. Под рубашкой чувствовалось, как исхудало его тело. Его взгляд стал совсем взрослым. Мне хотелось рассказать ему обо всем, что с нами произошло. А потом мне уже не хотелось ничего рассказывать. Пани Диамант беспрестанно улыбалась, сжимая руки своих сыновей.

Все говорили разом, рассказывая о русском военном госпитале, где всем им нашлась работа, и о своей надежде эвакуироваться вместе с войсками. Однако приказ так и не пришел.

– Граница перекрыта, – сказал Хаим. – Мы не смогли выйти.

Никто из нас не смог.

Мы устроили небольшое пиршество из бульона с кашей, сытного, хотя и не особенно вкусного, остатков хлеба, баночки джема, припрятанной пани Диамант, и яблок. И, несмотря на то что Хаим рассказывал множество ужасных историй о немецких самолетах, расстреливавших с высоты беженцев, и об убийстве ни в чем не повинных людей, в тот вечер смеха было больше, чем слез. Мы смеялись над уродливыми тарелками, купленными мною у старьевщика, вместо изъятого у нас фарфорового сервиза. Хохотали, когда Хенек поинтересовался, почему немцы не забрали также и драгоценности, и мать объяснила ему причину. А когда Макс представил Гитлера в женских ботинках, читающего принадлежавшие пану Диаманту «Комментарии к Талмуду», я хохотала, пока у меня не заболели мышцы живота. Изя крепко сжимал под столом мою руку.

Мы многого не знали тогда, нам было так хорошо вместе; мы не знали, что пришел час, когда мужчинам следовало, накрыв головы молитвенными шарфами, обратиться к Богу. А я должна была, стоя на коленях, призывать на помощь Святую Деву и Христа.

Если бы мы только знали, что уже настало время для слез.

5. Апрель 1942

Спустя несколько дней на кухонном столе лежали два письма из жилищной конторы. Пани Диамант ножом вскрыла первый конверт. У нее на лице появилась мстительная улыбка. Она поспешила из кухни, и из коридора донесся спор на повышенных тонах. Я пила чай, гадая, что же такого сотворили Роза и Регина на этот раз, затем открыла второй конверт.

Я прочла письмо. Дважды. Пани Диамант вошла в кухню и с торжествующим видом швырнула на стол письмо. Регина и Роза должны будут съехать, так как их жилье теперь записано на меня. У меня теперь будет собственная комната.

У меня ушло полминуты на осознание этой новости, а потом я передала ей второе письмо. В нем говорилось, что все евреи должны переселиться в гетто. Новое жилище Диамантов будет находиться всего через несколько домов отсюда, в специально отведенном для этого месте позади железнодорожной станции.

У меня, конечно, будет собственная комната. Но я останусь здесь в одиночестве.

Лицо пани Диамант исказилось.

– Мы не будем переезжать, пока нас не заставят, – сказала она.

Спустя два дня Регина и Роза перебрались в гетто. Еще через три недели по городу были развешены объявления. Каждый еврей, не переселившийся в гетто до полуночи, на следующий день будет расстрелян.

Мы не спали в ту ночь. Я передвигала мебель, паковала уродливые тарелки и выслушивала нескончаемые советы.

– Помни, что ты католичка, – говорила пани Диамант, как будто я могла об этом позабыть. – Они не трогают католиков. Запирай как следует на ночь двери в квартире и в своей комнате тоже. Но мы только спать будем в разных местах. А каждый день будем видеться, правда? В этой коробке вещи, которые ты можешь продать, когда закончатся деньги…

Она сунула мне в руки коробку. А перед этим отдала четвертую часть остававшихся денег, что теперь были спрятаны на кухне в печной трубе, которой мы не пользовались.

– И ты будешь нас навещать, – продолжала она, вытирая пот со лба, – и будешь приносить всякие мелочи, которые нам понадобятся, потому что тебе разрешено покупать и продавать, хорошо?

– Почему вы не берете меня с собой? – в сотый раз спрашивала я. – Я могла бы спать в коридоре, как сейчас…

– Не будь дурочкой, ketzele.

Я, наверное, и была дурочкой. Наверное, была Dummkopf. Но у меня щемило сердце.

На улице раздались выстрелы, крики, пронзительно взвизгнула женщина. Макс поставил на пол коробку, подошел к окну и резко задернул штору.

– Не выглядывай в окно, Mame, – сказал он. – Ладно?

Он посмотрел на меня, и мне ничего не надо было объяснять. Шторы должны быть задернуты.

В дверь забарабанили кулаком.

Мы уже отличали по звуку, что это может быть только гестапо. Как будто за дверью бились между собой Гитлер и Сталин за то, чтобы первым ворваться в квартиру. И они выбьют дверь, даже если мы не откроем.

Пани Диамант повернулась и выхватила у Изи из рук рюкзак.

– Быстро! – шептала она. – Хватайте свои коробки и тащите их в переднюю спальню. Под кровать. В спальню. Шевелитесь! Хаим, Макс! И кухонный стол туда же. И четыре стула. Живее!

Все засуетились. Грохот возобновился. Или, может быть, они теперь колотили в дверь прикладом или дубинкой.

– Gestapo! ?ffne die T?r! ?ffne![12 - Гестапо! Откройте дверь! Откройте! (нем.)]

Стол и стулья уже были в моей комнате. Мать кивнула Изе, показывая, что он может отпереть дверь. В прихожую ввалились четверо эсэсовцев и тут же стали рыскать по квартире. Один из них остался в прихожей в своей фуражке с черепом и смотрел на нас, ухмыляясь. Его черные сапоги сияли зеркальным блеском.

– Что происходит? – спросила пани Диамант.

– Молчать! – рявкнул офицер. – Наш фюрер разрешил вам пожертвовать лишние вещи в пользу германской армии…

Германской армии, по-видимому, необходим наш диван, думала я, глядя, как его выносят за дверь. Я побежала в гостиную. Один из офицеров вышел из кухни и стал рыться в коробке с одеждой Хаима, которую не успели спрятать в моей спальне. По комнате, тонувшей в полумраке из-за задернутых штор и клубов табачного дыма, окружавшего кресло пана Диаманта, были разбросаны мелкие вещицы из тех, что мы только что упаковали. Офицер сморщил нос и зажал коробку под мышкой.

– Вы, евреи, живете как свиньи, – произнес он – или нам показалось, что он сказал именно это. Его польский был намного хуже, чем у первого офицера. Он вытащил из нагрудного кармана пана Диаманта полную пачку сигарет, засунул ее к себе в карман и ударил старика по лицу. Затем сплюнул на пол.

Стоявший у стены Хаим шагнул вперед, и я видела, как Макс молча сделал останавливающий жест рукой. Хенек стоял в дверном проеме на пороге кухни, сжав кулаки, за спиной у него встал Изя.

В комнате повисло напряженное молчание. Казалось, что сейчас последует неминуемый взрыв.

Я быстро повернулась к офицеру и улыбнулась ему, как если бы хотела, чтобы он купил мне шоколадку. Он остановился, оглядел меня с головы до ног, опустил коробку на пол и извлек из внутреннего кармана список.

– Ваше имя? – спросил он.

– Это панна Подгорская, – ответила за меня пани Диамант, поспешно входя в комнату в сопровождении первого эсэсовца. Она устремилась к письменному столу и стала рыться в бумагах.

– Я вам уже говорила, ее прописали в одной из спален в нашей квартире. Все вещи в этой спальне принадлежат ей, а не евреям.

Она наконец отыскала письмо из жилищной конторы и вручила его офицеру.

– Это не еврейская собственность, – повторила она, в то время, как эсэсовец в блестящих сапогах читал письмо. Она бросила на меня быстрый взгляд, приказывая молчать. И я прикусила язык.