Хозяйка

Одно время она уже вставала с постели, но потом, узнав, что Эрленд отправился через горы без спутников, а между тем с возвращением его дело затянулось, так обеспокоилась, что у нее началась лихорадка.

Было сразу видно, что Кристин еще слаба: она плакала из-за всякого пустяка. Пока Эрленда не было, в усадьбу приехал новый постоянный священник, отец Эйлив, сын Серка. Он взял на себя труд иногда навещать хозяйку дома и читать ей вслух, однако Кристин начинала плакать над такими сущими пустяками, что вскоре священник пришел в недоумение: да что же наконец можно ей читать?

* * *

Однажды, когда отец сидел у нее, Кристин пожелала сама перепеленать ребенка, чтобы Лавранс увидел, какой это красивый и отлично сложенный мальчик. Ребенок лежал голенький среди пеленок, барахтаясь на одеяльце перед матерью.

– Что это за знак у него на грудке? – спросил Лавранс. Над самым сердцем у ребенка было несколько маленьких кроваво-красных пятнышек, словно окровавленная рука коснулась там мальчика. Кристин сама была очень встревожена, когда впервые увидела этот знак. Но она пыталась утешить себя и потому сказала:

– Наверное, это просто огневой знак; я взялась за грудь, когда увидела, что церковь горит.

Отец вздрогнул. Да! Ведь он же не знает, с каких пор… и сколько… она скрывала. И не понимает, как она в силах была… она, его родное дитя, скрывать от него…

* * *

– Мне все кажется, что вам не нравится мой сын по-настоящему, – много раз повторяла Кристин своему отцу, но Лавранс посмеивался да говорил: «Нет, я люблю его». К тому же он сделал богатые подарки – на ризки новорожденному и самой родильнице. Все же Кристин казалось, что ее сыну оказывают недостаточно внимания – и меньше всего Эрленд.

– Посмотрите-ка на него, отец, – просила она – Глядите, как он улыбается! Ну, видели ли вы, отец, когда-нибудь такого красивого ребенка, как Ноккве?

Она постоянно спрашивала все об одном и том же. Однажды Лавранс сказал, словно задумавшись:

– Твой брат Ховард… второй наш сын… был очень красивым ребенком.

Немного погодя Кристин спросила слабым голосом:

– Это тот из моих братьев, который жил дольше всех?..

– Да. Ему исполнилось два года… Ну, не надо же опять плакать, моя Кристин, – попросил он тихо.

* * *

Ни Лаврансу, ни Гюннюльфу не нравилось, что мальчика называют Ноккве, – ведь его окрестили Никулаусом! Эрленд стоял на том, что это одно и то же имя, но Гюннюльф сказал: «Нет, неверно! В древних сагах повествуется о людях, которых звали Ноккве еще в языческие времена». Все же Эрленд не хотел пользоваться именем, которое носил его отец. А Кристин всегда называла мальчика так, как впервые назвал их сына Эрленд, когда приветствовал его.

* * *

Итак, по мнению Кристин, всего лишь один человек в Хюсабю, кроме нее самой, полностью оценил, какой замечательный ребенок Ноккве и сколько он подает надежд. То был новый священник, отец Эйлив… В этом вопросе он рассуждал почти столь же здраво, как и сама мать.

Отец Эйлив был маленький, тщедушный человечек с небольшим круглым животиком, придававшим ему немного смешной вид. Он был очень неказист; люди, разговаривавшие с ним много раз, с немалым трудом узнавали потом священника – столь обыкновенно было его лицо. Волосы у нею и кожа были одинакового цвета – красновато-желтого, как песок, – а круглые голубовато-водянистые глаза невыразительны. По характеру своему он был тих и робок, но магистр Гюннюльф говорил, что отец Эйлив так учен, что тоже мог бы сдать экзамен на ученую степень, будь он хоть немного увереннее в себе. Но гораздо больше, чем своей ученостью, был он украшен чистотой жизни, смирением и искренней любовью ко Христу и его церкви.

Происхождения он был низкого и хотя был немногим старше Гюннюльфа, сына Никулауса, однако казался почти старообразным. Гюннюльф знал его с той поры, когда они учились с ним вместе в школе в Нидаросе, и всегда говорил с большой любовью об Эйливе, сыне Серка. По мнению Эрленда, им в Хюсабю посадили не очень-то важного священника, но Кристин сразу же преисполнилась доверием и любовью к нему.

Кристин продолжала жить с ребенком в Маленькой горенке даже после того, как побывала в церкви и очистилась. Это был тяжелый для нее день. Отец Эйлив взял ее под руку в церковь, но не посмел причастить ее тела Христова. Она исповедалась ему, но за то, что и она была повинна и смерти другого человека без покаяния, отпущения этого греха ей придется искать у архиепископа. В то утро, когда Гюннюльф сидел с ней и душа ее терзалась, он внушил Кристин, что едва для нее минует опасность телесной смерти, она должна будет немедленно искать душевного исцеления. Как только она почувствует себя достаточно здоровой, ей придется исполнить свой обет святому Улаву. Теперь, когда своим заступничеством он спас ее ребенка для света и чистой купели крещения, она должна сходить босая на его могилу и возложить там свой золотой венец, почетное украшение девственницы, которое она берегла столь плохо и носила не по праву. И Гюннюльф посоветовал Кристин подготовить себя к такому делу уединенной жизнью, молитвами, чтением и размышлением, а также поститься, – но умеренно, ради грудного ребенка.

* * *

Эрленд смотрел вслед своей молодой супруге со страстной тоской, когда встречался с ней во дворе. Такой красавицей, как теперь, она никогда еще не была: высокая, стройная, в простом темно-коричневом платье из некрашеной сермяжной ткани. Грубая полотняная косынка, покрывавшая ее волосы, шею и плечи, только еще резче подчеркивала, какой ослепительной белизны стала у нее кожа. Когда лучи весеннего солнца падали на лицо Кристин, свет словно просачивался глубоко в ее тело, – так она была ясна. Глаза и губы у нее как бы просвечивали насквозь. А если Эрленд заходил а горенку взглянуть на ребенка, Кристин опускала большие белые веки, когда он смотрел на нее, – и она казалась такой скромной и целомудренной, что Эрленд не смел коснуться даже руки ее своими пальцами. И когда она держала Ноккве у груди, то прикрывала краешком головной повязки едва заметный кусочек своего белого тела. Положительно все задались целью отправить его супругу прямо на небо, отняв у мужа!..

Так шутил Эрленд полусердито, беседуя с братом и тестем, когда по вечерам они сидели в большой горнице – одни лишь мужчины. Хюсабю превратился прямо в соборную церковь. Сейчас тут Гюннюльф и отец Эйлив, да тестя можно считать за полусвященника, а теперь и из него хотят сделать то же. Итого будет три священника в одной усадьбе! Но те только смеялись над ним.

В эту весну Эрленд, сын Никулауса, много занимался хозяйством. Нынче в должное время все изгороди были исправлены и навешены ворота, запашка полей и весенний сев закончены благополучно и своевременно, и Эрленд закупил великолепный рогатый скот, – ему пришлось обречь на убой значительную часть прежнего к Новому году, да и большой беды в этом не было – столько было у него старой и жалкой скотины. Эрленд нашел людей гнать смолу и заготовлять бересту, и дома в усадьбе были исправлены, а крыши починены. Такого порядка в Хюсабю и в заводе не было с тех самых пор, когда старый господин Никулаус потерял способность вести хозяйство. Правда, люди знали, что Эрленд искал совета и поддержки у отца своей жены. Вместе с ним и с братом своим, священником, Эрленд разъезжал по всей округе, гостя у друзей и родственников, когда у него бывал досуг от всех этих работ. Но теперь уж он ездил благопристойно, с двумя-тремя проворными и усердными слугами. А прежде у Эрленда было обыкновение разъезжать повсюду с целой свитой распущенных и буйных головорезов. И вот всякие сплетни и толки среди народа, так долго кипевшего гневом на Эрленда за его бесстыдный образ жизни, запущенность и разрушение в Хюсабю, теперь стали затихать, переходя в добродушную шутку. Люди, улыбаясь, говорили, что молодая супруга Эрленда многого достигла за шесть месяцев.

Незадолго до дня святого Бутолва Лавранс, сын Бьёргюльфа, уехал в Нидарос в сопровождении магистра Гюннюльфа. Священник пригласил его в гости на те несколько дней, которые Лавранс собирался посвятить посещению храма святого Улава и других церквей города, перед тем как ехать домой на юг. Он расстался с дочерью и ее мужем в любви и дружбе.

VI

Кристин должна была идти в Нидарос через три дня после праздника святых мужей из Селье, – позднее, в последних числах месяца, в городе уже начиналась суета и толкотня в связи с праздником святого Улава, а до этого времени архиепископа не было в городе.

Накануне вечером в Хюсабю приехал магистр Гюннюльф, а на следующее утро спозаранку он отправился вместе с отцом Эйливом в церковь отслужить утреню. Роса серым войлоком покрывала траву, когда Кристин шла в церковь, но солнце золотило лес на вершине холма, а на склоне в зарослях куковала кукушка, – видимо, Кристин ожидала хорошая погода во время ее паломничества.

В церкви никого не было, кроме Эрленда, его жены и священников на освещенных хорах. Эрленд искоса взглянул на босые ноги Кристин – каково ей стоять на холодном как лед каменном полу! Ей придется пройти три мили,[12 - Норвежская миля составляет около десяти километров.] и ее будут сопровождать только их молитвы. Он попытался вознести душу свою к Богу, как не пытался уже много лет.

Кристин была одета в пепельно-серую рясу, подпоясанную веревкой. Эрленд знал, что под рясой у нее надета рубашка из грубой мешковины. Туго повязанный сермяжный платок скрывал ее волосы.

Когда они вышли из церкви на утреннее солнце, их встретила служанка с ребенком. Кристин села на какие-то бревна. Повернувшись спиной к мужу, она стала кормить мальчика грудью, чтобы он наелся досыта, прежде чем она тронется в путь. Эрленд стоял не шевелясь немного в стороне – он был бледен, и щеки у него похолодели от волнения.

Священники вышли немного позднее – они снимали с себя облачение в ризнице. Они остановились около Кристин. Отец Эйлив вскоре пошел по направлению к усадьбе, а Гюннюльф помог Кристин хорошенько подвязать ребенка на спину. В мешке, висевшем на шее Кристин, был золотой венец, деньги и немного хлеба и соли. Она взяла в руки посох, низко присела перед священником и тихо двинулась на север по тропинке, которая шла вверх через лес.

* * *

Эрленд продолжал стоять, лицо его смертельно побледнело. И вдруг пустился бежать. К северу от церкви было несколько высоких пригорков, поросших, редкой травой и объеденной порослью можжевельника и березок – там обычно паслись козы. Эрленд взбежал на пригорок, – отсюда он еще некоторое; время мог видеть Кристин, пока та не скрылась в лесу.

Гюннюльф медленно стал подниматься вслед за братом. Священник казался таким высоким и темным в ясном утреннем; свете. Он тоже был очень бледен.

Эрленд стоял с полуоткрытым ртом, слезы струились по его бледным щекам. Вдруг он рванулся, упал на колени, потом, повалился ничком, головой вперед, в невысокую траву и лежал, рыдая и рыдая, да рвал вереск своими длинными загорелыми пальцами.

Гюннюльф стоял неподвижно. Он смотрел на рыдающего мужчину, потом поглядел вдаль, на лес, где исчезла женщина. Эрленд приподнял голову:

– Гюннюльф… Разве так надо было, что ты наложил на нее это?.. – Разве так надо было? – спросил он снова. – Неужели ты не мог разрешить ее?

Гюннюльф не отвечал. Тогда он опять принялся говорить:

– Ведь я-то же исповедался и искупил грех. – Он сел. – Той я купил тридцать месс, и ежегодное поминовение, и могилу в освященной земле, – я исповедался в грехе перед епископом Хельге и ходил к святой крови в Шверин. Разве это немножко не помогло бы Кристин?

– Хоть ты все это сделал, – сказал тихо священник, – принес к Богу разбитое сердце и примирился с ним, ты все же понимаешь, что следы греха твоего здесь, на земле, все равно ты должен будешь годами стараться изгладить. Что ты причинил своей нынешней супруге, когда втянул ее сперва в распутную жизнь, а потом в человекоубийство, того ты не можешь исправить, это только Бог может. Молись, чтобы он простер над ней свою руку в этом путешествии, где ты не можешь последовать за нею и защитить ее. И не забудь, брат, сколько вы оба будете жить, что ты видел, как твоя жена вышла вот так со двора твоего – больше ради твоих грехов, чем ее собственных.

Немного погодя Эрленд сказал:

– Я поклялся Богом и моей христианской верой, прежде чем я похитил ее честь, что никогда у меня не будет другой жены, а она обещала, что не возьмет другого мужа, пока мы живем на земле. Сам ты говорил, Гюннюльф, что тогда брак свершен перед Господом: тот, кто после вступит в другой брак, в глазах его станет жить в блуде. Но раз так, не было распутством то, что Кристин стала моей…

– Не то грех, что ты жил с нею, – сказал священник, помолчав. – Если бы это могло произойти так, чтобы ты не нарушил другого права. Но ты вовлек ее в греховное восстание против всех, кого Бог поставил над этим ребенком, и под конец навлек на нее кровавый грех. И ведь в тот раз, когда мы говорили об этом, я сказал и другое: для того церковь установила законы о браке, чтобы могло быть оглашение и чтобы мы, священство, не могли бы венчать против воли родных. – Он опустился на землю, сложил руки на одном колене и вперил неподвижный взгляд вдаль, через освещенный по-летнему поселок, где маленькое озерко отливало синевой в глубине долины.

– Тебе следовало бы самому знать, Эрленд: густые заросли терновника и крапивы насадил ты вокруг себя… Как же мог ты привлечь к себе молодую девушку так, чтобы она не ободралась в кровь и не причинила себе ран?..

– Ты стоял за меня не один раз, брат, в те дни; когда я жил с Элиной, – тихо промолвил Эрленд. – Я никогда не забуду тебе этого…

– Пожалуй, едва ли бы я это сделал, – отвечал Гюннюльф, и голос его задрожал, – если бы мог подумать, что ты не пожалеешь чистой и достойной девушки – ребенка по сравнению с тобой!

Эрленд не отвечал. Гюннюльф спросил тихо;