Огненный омут

Пусть выйдет на поле брани».

Откликнулся Видрик Верлансен,
Что слова зря не скажет:
«Кто в землю родную нашу войдет,
Тот в землю сырую и ляжет!»

Норманны, завоеватели и набежчики, с гордостью слушали о славных деяниях предков, начинали прихлопывать, топать ногами. У Эммы горели щеки, она видела восхищение в глазах слушателей, упивалась всеобщим вниманием.

Два войска на черной равнине сошлись
Для богатырской сечи
И скорбным ристалищем стало тогда
Место кровавой сечи.

Витязи Хольгера бились три дня,
Исполнены доблестей ратных.
Несметное множество там полегло
Витязей чужестранных.

Когда Эмма окончила песню, в зале поднялся шум, загремели рукоплескания. И пусть Гаук лишь скупо улыбался, а Лодин Волчий Оскал мрачно уставился в свой кубок, зато берсерк Оттар даже вытирал выступившие на глазах слезы, а шустрый Эгиль вскочил на стол и, размахивая секирой, выкрикивал цветастые кенинги[15 - Кенинги – иносказательные выражения.] в честь Эммы:

– Ай да рыжекудрая калина злата, липа запястий, земля ожерелий!

Эмма смеялась. Ей было хорошо, она была дома. А главное – вспыхнувшие гордым блеском глаза Ролло, его посветлевшее лицо делали ее счастливой, уверенной в себе женщиной.

В их почивальне, когда Ролло еще в одежде лежал на спине поперек ложа, закинув руки за голову, Эмма осмелилась спросить, чем вызвал неудовольствие конунга такой славный парень, как Торлауг.

При упоминании этого имени Ролло резко и шумно задышал. Сел, принялся разматывать ремни башмаков, оплетавшие его голени. Затем, рывком скинул через голову тунику.

– Недавно он захватил Санлис, – коротко и мрачно ответил он на ее вопрос.

Эмма соображала: город Санлис был во владениях короля Карла Каролинга. И обаятельный Торлауг устроил на него набег, как грабитель викинг. Для жителей тех мест это беда, однако Ролло должен вроде как порадоваться успешному походу своего ярла.

Когда она сказала об этом мужу, он пояснил:

– Войска Карла снова смогли осадить город. Вестей об этом мне не поступало, и я не смог помочь. А потом… Клянусь молотом Тора, от кого угодно я мог бы ожидать такого, но не от Торлауга. Он оказался коварен, как Локи[16 - Локи – бог коварства и лжи.] и пошел на переговоры с Карлом. В конце концом они уладили дело, когда Торлаугу пообещали руку единственной дочери графа Санлиса и титул, если он крестится и принесет Каролингу вассальную присягу. Так что теперь Торлауг стал графом с христианским именем Герберт. Часть викингов, принявших с ним крещение, он оставил при себе и дал им земельные наделы. Тех же, кто не отказался от старой веры, отпустил.

Эмма молчала, не решаясь сознаться Ролло, что, по сути, рада за Торлауга. Стать графом, сеньором, обзавестись семьей, а главное, спасти свою душу… Но Эмма поняла, какого опасного врага отныне приобрел новоиспеченный граф Герберт в лице бывшего покровителя Ролло Нормандского.

Она постаралась отвлечь мужа от тяжких дум, принявшись рассказывать о том, что предприняла во время его отсутствия в руанском дворце. Ролло сперва не сильно прислушивался, но когда она сообщила, что велела привести соседний флигель под детские покои их ребенка, он заулыбался и повернулся к ней. Его сердце забилось сильнее.

Эмма сидела на складном стуле подле ложа и расчесывала волосы. И эти волны ее рыжих волос, на которых отсвечивало пламя, эта сливочно-белая кожа, этот рот, блестевший, как орошенные росой лесные ягоды… Тонкая рубаха сползла с ее плеча, нежный изгиб шеи отливал розоватым от отблесков огня. Конунг видел, как вздымается ее увеличившаяся грудь, с темневшими сквозь ткань набухшими сосками. И располневший живот на фоне все той же плавной линии длинных бедер в складках легкой белой ткани до пола… Ролло стало казаться, что все его неприятности отходят на задний план, когда его дома ждет такое существо. Его рыженькая красавица, его жена. И у них будет ребенок. Его ребенок… Ее ребенок.

А Эмма вдруг смутилась под лаской его взгляда, не сознавая, что стыдливость только красит ее. Вспыхнула, отвернулась, стала беспорядочно перекладывать гребешки на полке. А он подошел и, сжав ее волосы в руке, повернул лицо жены к серебряному диску зеркала.

– Что ты видишь, Эмма?

Она видела лишь, как он склоняется к ней, как его длинные волосы спадают ему на лицо. Потом он припал жарким поцелуем к ее плечу. И она замерла, оглушенная стуком собственного сердца, плененная кольцом обвивших ее рук.

Ролло с улыбкой наблюдал, как на поверхности зеркала меняется выражение ее лица. Вдохнул аромат ее волос.

– Ты так прекрасна… И ты нужна мне, как воздух, как глоток воды в день зноя. Наверное я был очарован тобой еще до того, как понял, что ты уже взяла мое сердце в свои маленькие ручки.

Ролло и не подозревал, что может говорить такие нежные слова – он никогда не был скальдом. И сейчас он шептал это ей так тихо, словно опасался, что сама ночь подслушает его…

Но спустя время они опять стали спорить. На этот раз, как назовут свою дочь. Ролло говорил, что даст ей имя Герлок. Эмма же настаивала на франкском имени Адель.

Но первой родила дочь Виберга. Схватки у нее продолжались долго – около двух суток, пока на свет не появилась дочь Атли, племянница Ролло, на удивление маленькая. Иссиня-красная и худая, прямо кожа да кости. И хотя ребенок был спрыснут водой[17 - Обычай викингов спрыскивать водой детей при наречении имени существовал и до христианства.] и сам Ролло назвал ее в честь своей матери – Хильдис, но Эмма говорила:

– Ребенка надо крестить. Ты берешь грех на душу, Ролло, отказывая ей в купели.

Ролло же только смеялся, притягивал Эмму к себе, целовал в макушку, так что ей становилось щекотно.

Но уж через несколько дней во дворце были притушены огни, и Ролло, хмурый, одиноко сидел на цоколе колонны в большом зале, не желая ни с кем разговаривать. Ребенок Атли умер, не прожив и недели, и Ролло переживал это даже сильнее, чем сама мать – Виберга, которая, казалось, теперь только и думала о том, что ее ушлют из дворца, а то и опять наденут ошейник рабыни. Она ходила за Эммой по пятам, плакала и молила не выгонять ее, ибо прекрасно понимала, что теперь потеряла преимущества своего положения родственницы правителя. Эмма, в конце концов сдавшись на ее уговоры и слезы, пообещала, что поговорит с епископом Франконом, чтобы он устроил Вибергу при недавно основанном монастыре Святой Катерины на горе, где ранее было жилище Снэфрид. Ибо не могло быть и речи, чтобы такую вздорную особу, как Виберга, кто-то захотел взять в жены.

Оставив Ролло, которого ее утешения только раздражали, Эмма отправилась поговорить о Виберге с Франконом.

– Теперь ты видишь, что я не зря просил тебя крестить твоего ребенка до того, как его отец-язычник узнает о его рождении, – заметил Эмме епископ. – Ибо великий грех лежит на Ру Нормандском, что он не позволил встретиться в раю душам Атли и его дитяти.

У Эммы мороз пробегал по коже от этих слов. Франкон, как всегда, оказывался прав. И она покорно сидела в его покое, почти машинально наблюдая, как молчаливый Гунхард зажигал свечи высоких кованых канделябров. Гунхард согласно кивал на слова Франкона, задувая огонек на тонкой лучине.

– Весь христианский мир следит за тобой, Эмма из Байе, – присоединял он свой голос к словам епископа. – Кто знает, если дитя твое будет крещеным, может, христианам и удастся избежать новой войны. Ведь у них появится надежда, что этот край будет иметь крещеного правителя.

Эмма отмалчивалась. Они говорили о мире, а она знала, что Ролло созывает своих соплеменников с севера в капище за Руаном, где приносились богатые жертвы богу войны.

Она возвращалась к себе во дворец, и обычные хлопоты заставляли забыть о грядущих событиях, на которые она не могла повлиять, чего бы не ждали от нее святые отцы. А ночью к ней приходил Ролло, и тогда уже ничто не имело значения. Они предавались любви, ссорились, мирились, искали утешения друг в друге. Но порой Ролло говорил не столько Эмме, сколько самому себе:

– Скоро придет мое время, я выполню то, что было мне предсказано в священной Упсале. Я покорю этот край, стану великим королем. А ты… Ты станешь его правительницей и королевой.

У Эммы перехватывало дыхание. Она – девчонка из лесного аббатства в глуши луарских лесов… станет королевой всех франков. О, тогда бы она могла ответить своим вельможным родственникам за все пренебрежение к ней. Мысль о короне ослепляла, вызывала головную боль… но не думать о ней Эмма уже не могла.

Настал ясный погожий сентябрь. Обильный урожай был почти собран, поля убраны, закрома наполнены. Жители Нормандии – норманны, франки, бретоны – с гордостью говорили о своих богатствах. У них-де самые тучные луга, самые рыбные реки, самое жирное молоко, самые сильные кони и рогатый скот. Теперь и местные жители стали, по примеру северян, готовить пищу на сливочном масле вместо растительного, а свой нормандский напиток – яблочный сидр – они превозносили даже выше франкских вин.

Однако несмотря на внутреннее благополучие в Нормандии, казалось сам воздух здесь был наполнен разговорами о войне.

Франкон говорил свое духовной дочери:

– На тебе лежит великая миссия, дитя, и все христиане во Франкии ждут, что ты предпримешь. Пыталась ли ты отговорить Ролло от сговора с викингами других земель во Франкии?

– И не единожды, святой отец. Но есть темы, в которые муж не желает меня посвящать. Мы можем спорить с ним и ссориться, но его решение всегда остается в силе.

Епископ устало вздыхал. Отводил глаза.

– Скоро твой срок, Эмма. И если дитя будет окрещено… Что ж, тогда и Каролинг и Робертин, надеюсь, вынуждены будут признать ваш с Ролло союз законным и начнут переговоры. Этот крещеный наследник… или наследница, может и расстроить союз Ролло с его собратьями-язычниками.

Епископу самому очень хотелось верить в это. И он старался убедить и Эмму.

Приближалось время ее разрешения от бремени. Ролло теперь относился к жене с особым вниманием. К ней был приставлен целый штат повитух, в покоях появилась детская люлька с резьбой, инкрустированная перламутром, с позолоченными полозьями. Ролло подолгу задумчиво глядел на нее. Эмма подходила к нему, и он вдруг сильно притягивал ее к себе.

– О, великие боги! Только бы с тобой ничего не случилось! Только бы ты и младенец прошли это испытание. Иначе… Нет, я не хочу даже думать об этом.