Любовь моя Ана

Нигде больше я не пробовала такого невесомого напитка. Коктейль шумно готовился из молока и мороженого. Он весь был пористой пеной с крупными пузырьками. Белое взбитое облако.

Взрослые говорили: «Пирожное не надо, оно невкусное». А я не верила – если коктейль такой вкусный, значит, пирожные тоже должны быть вкусными. На пирожные можно было только смотреть. Дышать на толстое стекло витрины. Упитанный ребёнок не понимал, но чувствовал – нельзя, потому что дорого.

Детский сад закончился, как заканчивается всё страшное, и начинается нечто ещё более ужасное – музыкальная школа. Она находилась чуть дальше, но путь также пролегал через «Белые росы». Коктейль после экзамена по специальности – это почти вечеринка. Платья не было, но была скрипка в деревянном футляре.

Из клубничного и сливочного я всегда выбирала сливочный – белые ведь росы. Коктейльное платье может быть канареечно-жёлтым обязательно с открытой спиной или цвета яркой фуксии с большим бантом сзади.

Коктейль – это просто красивое слово, он может быть и зелёным газированным напитком в жестяной банке. Может быть смешан из чего угодно – колы и водки. Молока и йода.

Йод

Йода дома не оказалось. В пыльной коробке, оставленной в кладовке ещё прошлыми жильцами, лежало много лекарств с неизвестными названиями. Все были сильно просрочены. Если раньше я в неё и заглядывала, то больше из любопытства, чем по необходимости. По-хорошему, всю коробку давно надо было бы выбросить. Она до тошноты пахла больницей. Нашлась и баночка с йодом, но в ней не осталось ничего, кроме засохших коричневых хлопьев на ободке.

В пыльном городе не бывает весны – только лето. Сухое знойное лето. Жарко, близится полдень. День спокойный, но угнетающе душный. Пот струйками стекает по телу. Мама на работе, а я сижу в своей комнате на детском ковре с нарисованной железной дорогой и поездами, окружённая предметами, которые вдруг кажутся случайными и незнакомыми: маленький письменный стол, белый игрушечный шкаф с меня ростом и двухъярусная кровать. Сдержанно-молчаливый вид вещей будто говорит: «Мы всё знаем, но никому не скажем».

Я раскачиваюсь из стороны в сторону. Чувствую себя липкой и покалеченной, как использованная жевательная резинка. Дверь на балкон открыта – деревянные окна с сосновыми панелями накаливаются и потрескивают под гнётом беспощадного солнца. Солнце разрушает всё.

Я стою, я сижу, я слоняюсь от стены к стене, изнуряя себя. Чувствую себя тигром в клетке. Мысли плывут, как мусор по реке. Я хотела бы испариться подобно пятну в рекламе чистящего средства «Ваниш».

Из оцепенения меня бесцеремонно вырывает телефонный звонок. Я нервно подскакиваю. Велик соблазн притвориться, что никого нет дома, но мне хватает ума ответить. Он обещал прийти к трём. Я кладу трубку, встаю и хожу из комнаты в комнату, пока почти не забываю, что ищу – одеяло, старое и ненужное, чтобы мама не заметила его пропажу.

Оно нашлось в шкафу. С самого начала я представляла именно такое – детсадовской расцветки, – оранжевое с пожелтевшим рисунком, большое и тяжёлое. Я сложила его в четыре раза и положила в прозрачный пластиковый пакет из магазина молодёжной одежды «Депо».

Дойдя до места назначения, то есть спустившись на лифте и выйдя из подъезда, я жду его, сжимая в руке связку ключей, ковыряю носком туфли трещину на асфальте. Десять, двадцать, тридцать минут четвёртого. Думаю, вы и сами уже догадались. Почти все его рассказы были замечательной выдумкой, фантазией, фикцией. Может, и в этот раз он пошутил. Я не знала, что побуждает его врать – высокое мнение обо мне или низкое, но это было неважно – я согласна на оба варианта.

Разве не все мы так делаем, когда влюбляемся? Существуем между мечтами и ночным кошмаром. Я решаю, что и в этот раз он жестоко пошутил, когда длинная тень ложится передо мной. Оборачиваюсь. Он выглядит измученным и нервным. Не брился уже дня три или, может, четыре. Он наклонил голову и приложил палец к губам, как будто нам предстояло сделать что-то не очень законное. Я вздохнула. Вздыхать – единственное, что оставалось в моей ситуации.

Мы шли молча, только мелочь звенела в карманах. Пересекли улицу на перекрёстке и спустились вниз с пологого холма. Серый асфальт, тянувшийся далеко-далеко, был весь в трещинах. Солнце сияло слишком ярко. Улицы, словно сговорившись, делали вид, что всё нормально, будто мы не были застигнуты случайностью врасплох.

Над зелёной аптекой развевается красный флаг. Поэт остаётся на улице курить красные сигареты. Я собираюсь с духом, чтобы проделать этот путь. Считая ступени, поднимаюсь по лестнице. Толкаю дверь и вхожу под звон колокольчика. В аптеке пусто и прохладно. Женщина с тёмными волосами, в белом халате с голубой оторочкой смотрит на меня строгим взглядом. Золотая цепочка блестит на шее. Волосы собраны крабиком на затылке. Её авторитет пригвоздил меня к полу. В аптеке она не провизор и не фармацевт, она такая же важная, как врач.

Я оглянулась, словно проверяя, что никто за мной не подглядывает.

– Йод, пожалуйста, – прохрипела я.

Она окатила меня презрением, или мне только почудилось.

Йод оказался очень дешёвым – что-то около восьми рублей. Я отсчитываю монеты и, пока женщина его ищет, взгляд выхватывает на витрине большую бутыль шампуня «Лошадиная сила». 136 рублей 50 копеек. Неплохая деталь для стихотворения, если он решит запечатлеть нашу историю. Иди, девочка, да прибудет с тобой сила лошадиная.

Флакон с йодом точно такой же, как засохший из коробки с сокровищами. Кладу его в карман, где он смешивается с влажными бумажными десятками и мелочью.

Я закрываю дверь и выхожу на улицу. Воздух обдаёт жаром. День остаётся по-прежнему заурядным. Восемь ступеней вниз – по одной на каждый рубль за коричневую стеклянную баночку. Он стоит на том же месте, кудри покрыты россыпью солнечных бликов. Бросает окурок на землю и давит ногой.

– Теперь молоко, – говорю я и беру его за руку, как великую драгоценность.

Мы заходим в магазин с белыми буквами на красном фасаде. Там, в отличие от аптеки, жарко и полно людей. Пока я выбираю молоко, он нарушает молчание, которое мы храним со встречи у подъезда:

– У Достоевского в «Братьях Карамазовых» описание дьявола самое точное. Но в бога я всё-таки не верю. Каждый человек – бог. А ты?

– Я тоже не верю? – переспрашиваю я, пока он жонглирует яблоками.

– Нет, ты тоже бог?

– Ты мне скажи.

– Нет, ты не бог. Ты мой Хитрован.

Мы переглядываемся. Я всматриваюсь в его лицо, пытаясь найти подтверждение тому, что он шутит. Чувства меняются так стремительно, что мы не можем их обуздать. Раздаётся звук, в котором я узнаю собственный смех. Утратив свою божественность, я стала потерянной и бестолковой и по этой причине должна решиться на категоричное действие. В любом случае не остаётся ничего другого, кроме как разбираться со всем по порядку.

Пробивая маленькую бутылочку молока на кассе, я замечаю, что всё вокруг такое красное. Красный дом. Красная форма кассира. Красные корзины. Красные помидоры в руках женщины за мной. Закрываешь глаза и оказываешься в темноте красной пещеры. Красный сигнал тревоги в голове. Есть только красное. Красное – оно живое. Краснота растекается по жилам. Красное чувство вины и белое молоко.

Весь этот набор – одеяло, йод, молоко – сколько хлопот, столько хлопот. Надо было купить газировку, печенье, чипсы, пакетик солёного арахиса или банку шоколадной пасты «Нутелла» – что угодно, чтобы перебить вкус йода и скоротать время, но я вспоминаю об этом слишком поздно.

Бутылку кладу в пакет с одеялом и передаю ему. Город в пыли и гари, но всё равно великолепен, даже несмотря на безжалостный июнь, выжигающий улицы. Осталось перейти дорогу и подняться на крышу.

Когда мы в прошлый раз забрались на неё, он отдал мне стопку тетрадей со стихами – всё своё творческое наследие, – чтобы я их спрятала, сохранила в надёжном месте, пока он играет в бездомного поэта. Я испытала ощущение счастья исключительной остроты. Не могла поверить, что обладаю таким сокровищем. День за днём я проводила время, тщательно изучая и расшифровывая его почерк.

Меня совершенно покорил его талант. У него был дар писать. У меня – любить. В его текстах ощущалась упрямая, суровая и безжалостная работа над языком. Он обладал яростной спонтанностью. Был расколотым и очень целостным одновременно. Писал стихи, как дышал. Составляющие его поэзии – уверенность, напор, воля. В нём очень силён элемент воли. Он чувствовал себя свободным говорить всё, что хочет, – и говорил.

На крыше можно спрятаться от чужих глаз, но не от солнца. Вид с неё открывается скудный – лишь слепящий свет и жаркое марево над растрескавшимся городом. Я раскладываю одеяло на липком горячем настиле, похожем на свежий асфальт. Воздух струится, как пары топлива. Он – длинный, не помещается на одеяле. Сели, легли. Снова сели. Ветер принёс облако пыли. Пролетел голубь.

Сколько нужно добавлять йода? Об этом я не подумала. Откуда вообще взялся этот рецепт? Это знание как будто было со мной всегда, но кто это придумал – йод с молоком? Я не задавала этот вопрос, просто верила. А он, верил ли? Или ему было всё равно? Верил или нет, но делать было нечего. Пить.

– Сколько надо наливать? – спрашивает он.

«Мне откуда знать, – хочется ответить, – я никогда раньше этого не делала», – но я проглатываю слова и щедро наливаю йода – наверное, больше, чем нужно. Встряхиваю бутылку.

Он щёлкает зажигалкой, закуривает и протягивает мне сигарету – огонёк тлеет в его руках. Я затягиваюсь, глубже, тяжелее, и выпиваю коктейль, представляя, что это топлёное молоко. Уверенности, что я всё делаю правильно, нет. Страха тоже. Если ты уже решился на что-то, то страх перестаёт иметь значение. Капли молока стекают по подбородку.

– Гадость какая! – Я улыбаюсь, но как-то криво, горько. – Хочешь попробовать?

– Почему бы и нет? – говорит он.

От его ответа у меня дух перехватывает, но я, конечно, не даю ему это сделать. Вытираю рот тыльной стороной ладони. Сердце стучит в груди, как клавиши печатной машинки. Боль в сердце необъятна, как небо.

На оранжевом одеяле мы просто ждём – не знаю чего, может быть, когда солнце закатится за серую панельку на другой стороне улицы или небо упадёт нам на голову? Но время идёт так медленно. Минуты, как часы. По крайней мере, нужно подождать, продышаться – сразу идти домой слишком рискованно. Кажется, я начинаю драматизировать.

Я сворачиваюсь в позе эмбриона, как слепок жителя Помпей, который навечно застыл, захваченный врасплох раскалённым пеплом. Чувствую, как половина лица начинает гореть. Синее небо, лоснящееся и словно жирное от жары, облака, как рваные куски сахарной ваты. Чёрное солнце.

Из-под осыпавшейся штукатурки здания, где мы покупали молоко, выглядывают кирпичи и камни. По крыше соседнего дома ходят рабочие в оранжевых касках – такого же цвета, как детское одеяло, как молоко, окрашенное йодом. Его веки опущены, но он не спит. Он реален, как биение сердца. На нём чёрные джинсы и белая рубашка. От жары ткань мягкая и влажная и пахнет чем-то по-детски сладким. Мне нравится сидеть рядом и, как пёс, принюхиваться к нему. Я могла бы сидеть так бесконечно, лишь бы длить иллюзию безнаказанной близости. Больше ничего и не надо.

Так причудливо сплелись ощущения света на коже и мрака в душе. Больницей не пахло, но меня затошнило. Приступ острой боли, замаскированный под тошноту. Не верится, что это всё. Так просто?

Должно быть страшно это пить. Но мне не страшно. Мне не страшно, потому что я не думаю. С ним я совсем не думаю и совсем ничего не боюсь, даже умереть. Выпить йод? Хоть с молоком, хоть без молока – не страшно. Сработает, не сработает – не страшно. Я не боюсь, потому что я вообще ничего не боюсь. Я не боюсь, хотя не уверена в эффективности этого рецепта. Я не боюсь, потому что не дорожу собой, ведь проглотила как-то горсть тех просроченных таблеток из коробки. Почему же тогда так тревожно?

Насколько надо ненавидеть себя, чтобы выпить эту дикую смесь? Если не врать себе, настолько, насколько я себя ненавидела. Ненависть – сильное чувство, слишком сильное, чтобы справиться с ним в одиночку.

Йод осел на дне мутным осадком, окрасив донышко. Он крутит в руках бутылку с оставшимся йодо-молочным коктейлем. Перекатывает по одеялу, по животу, даже засовывает между поясом джинсов и телом. Откручивает крышку и заглядывает в бутылку, как в калейдоскоп, разглядывает только ему доступные узоры – видит на дне наше будущее. Считает родинки на моём теле: