Любовь моя Ана

– Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать! Представляешь, тридцать на одной руке, а на лице вообще…

– На лице веснушки.

– Представляешь, у него будут такие же веснушки, как у тебя. Он будет такой же Хитрован, как ты.

– Он будет поэтом, как ты.

Глас вопиющего в пустыне

Коктейль с йодом не сработал, хотя просто чудо, что дело не закончилось отравлением. На крышу мы больше не вернулись, и детское оранжевое одеяло так и осталось лежать там, где мы его оставили, – под настилом из кровли.

Трудно поступать правильно, но поступать неправильно ещё сложнее. С тех самых пор, как была известна дата процедуры, я беспокоилась, беспокоилась очень сильно про себя и вслух, хотела всё отменить, но в назначенное время в холодном поту вошла в больницу, сжатая, как пружина.

За больницей проходила неасфальтированная дорога, а за ней – поле, на котором теснились серые коробки гаражей. Из земли торчали арматуры неизвестного происхождения. Это место было похоже на пустыню.

Я пересекла жёлтые пески. Вошла в помещение, осмотрелась. В приёмной сидели хмурые женщины с красными лицами. Некоторые тихо переговаривались. Главной темой, я предполагала было моё появление.

Больница оказывается совершенно не такой, как я себе представляла. Гораздо хуже. Но у меня есть защита – моя любовь. Она неожиданно загорается в душе, словно свет, отбрасывающий тени на стены пещеры.

– Жди, тебя вызовут, – сказала медсестра. Понимание, зачем я пришла, в её глазах было ужасно.

Я увидела своё отражение на блестящей поверхности двери и сказала себе: «Уходи. Выйди на улицу и никогда, никогда больше сюда не возвращайся». Но, конечно, я осталась и сделала то, что мне сказали, – переоделась в халат, тапочки и чистые носки. Сложила одежду и стала ждать. Кушетки в морщинах и заломах на коже казались невероятно холодными и жёсткими.

Вскоре меня позвала медсестра. Я завернула за угол в конце коридора и оказалась в большой комнате с замазанными белой краской окнами. Операционная была отделана мелкой белой плиткой, которая со временем стала серой и покрылась сетью тонких трещин. Посреди стояло кресло, похожее на зубоврачебное, обитое дерматином грязно-коричневого цвета. Медсестра взяла из моих рук розовую пелёнку и расстелила её по спинке и сиденью. Нет, в это кресло я ни за что не сяду. Я села и постаралась устроиться поудобнее, хотя это было невозможно. Мороз бежал по коже. Медсёстры громко переговаривались между собой, но я не могла понять о чём.

Потом медсестра в лиловом медицинском костюме принесла шприц, протёрла спиртом кожу у меня на руке. Когда она ввела в вену иглу, я смотрела в сторону, но почувствовала холод металла. Она ушла и вскоре вернулась, везя тележку с инструментами. Всё выглядело слишком большим, особенно металлические лотки в форме почек, в которые складывали использованные инструменты. Куда положат и его.

Нет слов, чтобы описать всё, что происходит внутри, снаружи, вокруг, везде. У меня просто закрылись глаза. Сами собой. Словно две одновременно перегоревшие лампочки.

Я понятия не имела, как долго всё продлилось: пять минут или час. Всё напоминало сон, действие которого происходит в условиях пониженной гравитации. Главное – не открывать глаза. Общий наркоз – и я не помню ничего, кроме сковавшего тело холода. А затем две медсестры пытаются поставить меня на ноги, но я не ощущаю пола. До меня не сразу доходит, что они обращаются ко мне: «Стой, стой, кому говорю». Не сразу осознаю, что и громкие звуки, режущие слух, вылетают из меня. Крик был такой, что кровь стыла в жилах.

Я орала во всё горло так, как никогда раньше. Орала как резаная. Орала, как будто меня прижигали железом, что было недалёко от правды.

– Не ори! Распугаешь нам всех пациентов! – рявкнула медсестра.

Неожиданностью было осознать, что здесь кроме меня есть другие пациенты. Это меня подстегнуло, и я начала орать пуще. Я рыдала и ногтями расцарапывала себе лицо. Беспощадное сотрясение себя, когда уже поздно, – привычное поведение жертвы.

Это продолжалось, пока я не выбилась из сил. А если не преувеличивать, то пару минут. Меня силой вывели в коридор. Я покинула больницу так быстро, как только могла. Выходя, я видела застывшие, холодные лица персонала.

День близился к вечеру, но было ещё светло. Поэт ждёт меня на крыльце клиники. Мягкий ветер нежно перебирает его волосы. Он смотрит на меня так, будто не совсем узнаёт. Ну же, поговори со мной. Пожалуйста.

– Ну вот, – он притягивает меня к себе и обнимает. – И что нам с тобой делать?

В этом вопросе так много всего. Я чувствую лёгкую щекотку в горле – это даёт надежду, что когда-нибудь я снова смогу засмеяться.

Он, как раньше, поджигает две сигареты и протягивает мне одну. Кажется, я не курила целую вечность, впервые за несколько недель меня не тошнит от запаха сигарет. Голова приятно кружится. Я ничего не могу сказать – только смотреть. Мы рассеянно вдыхаем и выдыхаем, разглядывая завитки табачного дыма, пока они не растворяются в воздухе.

Напряжения уже нет, но остаётся какая-то отстранённость. Я продолжаю искать то, что осталось невысказанным, но даже не представляю, что таится на дне его мыслей. Суём руки поглубже в карманы и бредём домой к Ване.

Там нас ждёт Ванина бабушка. Там у меня нет права на собственное мнение. Кажется, она не хочет оставлять нас наедине и разделяет квартиру на женскую и мужскую половины. Поэт с Ваней закрываются в комнате, а я остаюсь в зале на сооруженной для меня постели.

Не знаю, чем они там заняты, может, говорят обо мне, а может, просто наслаждаются досугом. Слышу запах сигарет, просачивающийся сквозь щель под дверью, и их приглушённый смех, урчание старого холодильника из кухни и всплеск аплодисментов из телевизора. В окна светит и отбрасывает блики на экран вечернее солнце, нежно-жёлтое, цвета китайской груши.

Ванина бабушка сидит напротив меня и смотрит шоу «Давай поженимся». Я чувствую себя в её присутствии неуютно. Когда я каждые полторы минуты пытаюсь встать, чтобы пойти за ним, посмотреть, чем они заняты, она меня останавливает:

– Куда пошла, лежи! Тебе нельзя вставать.

Она умеет вселить страх, хотя я и так была достаточно уязвима. Ванина бабушка – медсестра в этой клинике, она и записала меня на операцию. Я отношусь к ней с большим почтением. Она выходит из комнаты и возвращается, неся две чашки дымящегося напитка. Одну, громадную, как полуостров, с надписью Nescafе протягивает мне:

– На, пей. В лице ни кровинки.

Я беру чашку и усаживаюсь в постели, поджав под себя скрещенные ноги. Тусклые глаза с укором взирают на меня.

– Вот через пару годиков поженитесь, все нормально будет. А вообще ты присмотрись получше. Может, не чета ты ему, – сказала она, оплетая пальцы сигаретным дымом.

Её железобетонная уверенность в собственной правоте одновременно и чересчур, и недостаточно сильно бьёт по мне. Я делаю вид, что её замечание меня никак не задело. Впрочем, бог с ней, сейчас не до неё. А может, она права. Наверное.

Я отхлёбываю горячий чай – аромат заглушён вкусом сахара – и закашливаюсь. Поэт вырастает в проёме и улыбается, как ни в чём не бывало. Я вглядываюсь в тайну и величие этого мальчика – недосягаемого. Мы существуем в одном и том же месте, в один и тот же момент. Уму непостижимо.

– Мы пойдём погуляем, – говорит он.

Ванина бабушка улыбается в ответ, показывая следы помады на зубах. Он ждёт моей реакции. Я тоже улыбаюсь и киваю. Я ещё способна радоваться за него. Я рада, что его ждёт целый мир с девушками на любой вкус, которые будут визжать, как при виде Элвиса Пресли, исполняющего свой фирменный танец бёдрами.

Он уходит, а я остаюсь лежать в комнате с жёлтыми занавесками, кактусовым садом на подоконнике и скопившимся на полу тополиным пухом. Вполне в моём духе. Перспектива, что завтрашний день будет лучше сегодняшнего, была, увы, почти нулевой. Однако что пользы думать об этом? Я недвижно лежу в постели, закрываю глаза и притворяюсь, что сплю, пока действительно не засыпаю.

Наутро я самовольно выписалась из временной палаты в Ваниной квартире и отправилась домой. Голова была тяжёлой, горло болело. Такое чувство, будто я страшно состарилась, пока спала. Хотелось опять забраться в сон. Я сказала, что неважно себя чувствую, и с утра до вечера сидела, запершись в своей комнате, почти ничего не ела. В таком смятении прошло несколько дней. Выходить не было никакого даже символического смысла. Я замкнулась в себе, отстранилась, слушала плеер и курила на балконе. Мне ещё предстояло свыкнуться со случившимся.

Жан-Жак Руссо

С поэтом у нас всё началось с игры в покер и продолжилось подпольными играми, о которых знали только мы и пара его друзей. Он способен рассмешить меня, а также – напугать. Однажды, когда я лежала с температурой, он признался, что у него ВИЧ, и добавил: «Поэтому твоя простуда сейчас особенно опасна». Я поверила и безропотно приняла эту новость. Дело в том, что если ты сам привык говорить правду, то часто забываешь, что другие могут врать. У меня вообще такой характер: говорю всё как есть, мне даже в голову не приходит, что можно соврать. На следующий день он невзначай сообщил, что это была шутка. Шутка.

Многие его истории напоминали сюжет фильмов нуар или детективов с запутанной интригой. Он показывал мне сообщения от своей бывшей девушки, которая была повстанцем армии сапатистов, преследовала его и угрожала, что убьёт, если он не присягнет ей на верность, а потом оказалось, что он сам создал этот аккаунт. Это были его игры. Он называл это «обрести перспективу». Я не понимала, что это значит, но подыгрывала, мол, я такая же отвязная, как и он.

Мы образовали некий кокон, как бабочка шелкопряда, и хорошо проводили время. Особенно ночи – чертовски хорошо. Редко у него дома, прячась от его родителей, сохраняя иллюзию, будто они не замечают копошения в комнате сына и не видят тень, которая проскальзывает ночью мимо их спальни в туалет. Они либо подыгрывали, либо им было всё равно, но так как это происходило нечасто, они, наверное, не возражали. Он периодически уходил из дома, и, возможно, они были рады, что он возвращался, пусть и не один. Кто знает, он утверждал, что они только и ждали, когда он уйдёт насовсем. А сам он радовался любой возможности сбежать. Вероятно, у него на это были какие-то свои, неведомые мне причины.

Другие ночи, которых было больше, но меньше, чем хотелось бы, мы проводили у Вани. Про Ваню существовала удивительная история. Угадайте, кто мне её рассказал?

Ваня был раздолбаем, а также слыл затворником, который не выходил из дома дальше подъезда. Какая-то таинственная девушка разбила ему сердце. От несчастной любви он хотел покончить с собой, но вмешалась бабушка – спасла, буквально вытащила из петли. После этого случая Ваня с головой ушёл в мир компьютерных игр. Он играл в World of Warcraft с религиозным фанатизмом, и у него была всего одна почка. Вторую он продал, чтобы позволить себе играть в WOW и не работать.

Вы думаете, я должна была чему-то научиться после истории с ВИЧ и армией сапатистов? О чём-то задуматься и не принимать все его слова безоговорочно и всерьёз? Нет, ничего подобного. Я верила каждому слову, поверила и в одну почку.

Он был джокером, шутом, висельником, королём историй. Смеялся. И творил. И вытворял. Выдумывал истории с бешеной скоростью. Вероятно, это он из нашей пары должен был стать писателем.

Мне нравилась эта история, и меня не смущало, что выходила какая-то ерунда. Я даже никогда не задавалась вопросом, правду ли он говорит. Правда была в его кудрях и смехе, а в этом нельзя было сомневаться. Но всё-таки его рассказы были настолько ошеломительными, что нормальный человек не преминул бы усомниться в их правдивости, но я слушала с открытым ртом и восклицала: «Вау!», «Ого!», «Ничего себе!». Одурманенная любовью, я слышала только то, что хотела слышать, верила в то, во что хотела верить. Именно такой я и мечтала быть – совершенно ошеломлённой любовью.

Другую девушку, уже не такую любимую, Ваня выгнал. С восторгом, захлёбываясь смехом, рассказывал мне поэт:

– Ты представляешь, что сделала эта дура?! Выключила комп, когда он смотрел аниме!