Сказки города Н. Часть первая – По кромке зла

– Хочешь совет? Попроси у Николая как-нибудь ключ от какой-нибудь из комнат. Скажи, что убраться хочешь, ну, мол, они давно закрыты, пыль насела, и вообще. Хочешь хорошее что-нибудь сделать для него, типа доход от твоего съема небольшой, так хоть так отработаешь…

Светлана засмеялась и похлопала в ладоши.

– Шикарный текст!

Лида замерла на мгновение и охнула, прикрыв ладонью рот.

– Ой. Прости!

– Да, ладно. Я перефразирую, когда озвучивать буду. Чтоб без ненужных ассоциаций. А зачем мне ключ?

– Сделаешь себе копию. Сейчас на любом углу эти умельцы. Замки-то у него, небось, на обе комнаты одинаковые.

Света сложила руки у груди и лукаво усмехнулась.

– Ты забыла. У него же раньше две других были закрыты. Те, в которых я сейчас. А замки, у него, между прочим, везде одинаковые. У него этих ключей штук шесть или семь, сама видела, он, наверное, в эти две комнаты не ключи под замки, а замки под ключи заказывал. Шучу, впрочем. Думаю, он с самого начала купил на все комнаты сразу, если на выбор комнаты предлагал. Просто раньше он, наверное, жильцам ключей от их комнат не давал. Наверное, незакрытые стояли.

– А у тебя, что, есть ключи от твоих комнат?

– Естественно. А как иначе? Он от меня закрывает свое имущество, а я свое должна нараспашку держать?

– Ну, он – понятно, переживает, что к тебе могут прийти… неизвестные ему.

– А с ним не могут прийти… неизвестные мне? Он пойдет проверять свое имущество, а они вместо того, чтобы ждать в коридоре или на кухне, пойдут и проверят мое у меня. Знаешь, если бы у меня было много имущества, оно бы и ладно, но у меня его мало…. Так что…

– Понятно. Как там говорят – последние сто рублей легче потратить, чем последний рубль?

– Вот именно.

Лида хлопнула себя по коленкам.

– Ну, и отлично! Значит, ключ у тебя есть. Надоест слушать грохот каменных тапок – идешь тихонько в одну из балконных комнат, и там расслабляешься. Бьюсь об заклад, там, где тебя нет – она не ходит.

– Почему ты так думаешь?

– Она не тапки купила. Она, я думаю, в комнатах над тобой ковры сняла. У нее раньше ковры и дорожки лежали везде поверх линолеума. Линолеум-то старый, подсевший. За годы уже прилип, наверное, к бетону. Звукоизоляции, соответственно, ноль, скорее даже наоборот.

– И так у нее во всей квартире было?

– Ну, кроме кухни – везде. Она считала это очень изысканным. Королева же. Да и пылесосить было кому, пока Петр не слег, он же у нее чистотой заведовал. Снимал половики и вперед. Пылесосил, как целину вспахивал, с остервенением. Тебе повезло, ты въехала, когда он уже не мог пылесос таскать. А то к нему даже Николай ругаться ходил, что ж ты, говорит, так трешь, что тебе бедный линолеум плохого сделал?…. Жену, говорит, отметелить прилично не можешь, так тут отрываешься? Ну, Петр Иваныч, муж ее, притихнет на время, а потом – опять. Даже у меня, через этаж, было слышно.

– Да уж, стены у нас картонные.

– Они еще и с причудами. Звук гуляет так, что и не поймешь, откуда прилетело.

– А почему ты ее королевой зовешь? Она что – дворянских кровей?

– Господь с тобой. Из разнорабочих мадам, как и большинство здесь. Но фанаберии хоть отбавляй.

– Это – да, за версту видно. А зачем она половики сняла, если они такие изысканные?

– Кто ее знает? Может, убирать надоело, может, ногу сломать боится, старая ведь уже, запнется, повернется неудачно, и здравствуй, перелом. А может, тебе досадить хочется. Или всё вместе.

– Последнее, я думаю, – сказала Светлана, и они замолчали, вспоминая, каждая свое.

Света вспоминала, как Лида ворвалась тогда к Ираиде. Как она вызвала ее в тот осенний вечер легким стуком по трубе в ванной, на кухне сделала все так, будто они недавно сидели тут, и пили чай. Стулья отодвинула от стола, в картинных позах, чашки приготовила – налила, и даже отпила из обеих, для натуральности представления. Заполнила вазочку печеньем, разломила несколько, раскрошила одну половинку, насорила крошками, и бросила на спинку одного из стульев Лидину кофту, данную ей накануне. Мол, была, потом ушла, а потом вернулась – кофту забыла, и тут услышала эти вопли сверху.

– Тихариться, так с размахом! – заявила Лида, вручая ей кофту и кулек с домашним печевом.

– А печенье-то зачем? У меня же есть! – удивилась Светлана.

– Ну, так будет нечестно. С тебя и чай, и печенье…. И потом всем известно, что я в гости только со своей выпечкой хожу. Терпеть не могу и чужую, и магазинную. Такая у меня прихоть, знаешь ли. И потом, мои коржики действительно вкуснее.

Когда в половину одиннадцатого вечера с потолка заорал телевизор, Светлана постучала по трубе отопления. Лида поднялась мгновенно, вошла, и двинулась в комнату, окнами выходившую на проспект. Светлана спала там, потому что утра в их доме всегда начинались громко, но особенно это относилось к их подъезду. Здесь была большая мусорная площадка, именно сюда свозили от всех подъездов мусорные бачки на колесиках, и здесь их забирала машина. Здесь, в подвале, хранились все дворницкие инструменты, с этой стороны заезжали уборочные тракторы, здесь было шумно всегда – а Света спала долго, потому что работала по ночам и ложилась, как правило, в третьем часу ночи, под рассвет нового дня.

Каждый день она обещала себе лечь пораньше – и каждый вечер нарушала данное обещание. Ее мучили страх смерти и неопределенность будущего. От этого она боялась высоты – в любом виде и форме, боялась балконов, боялась выйти на них – и упасть. И не то чтобы по случайности глупой, а по вполне веским причинам. То есть, все равно, конечно, это было бы нечаянно, но с другой стороны, и не совсем. Светлана боялась панической атаки – собственного страха и собственного больного сердца, боялась приступа, который может вынудить ее потерять контроль над собой. Она очень боялась, что не хватит сил пересилить свое дурацкое желание покончить со всей этой ерундой, которую называют жизнью. Желание это приходило не часто, но когда посещало – становилось почти непреодолимым; она старалась не давать ему возможности и соблазна разгуляться по полной. И чем больше она боялась, тем хуже работало ее сердце, и тем больше появлялось поводов для страха. Заступничество Лиды и ее поддержка разрывали этот замкнутый круг, даря успокоение и надежду.

Лида постояла посреди комнаты, вышла в коридор, потом на лестничную площадку, и демонстративно хлопнув дверью, сбежала, громко стуча тапками, на свой этаж. Там хлопнула входной дверью, спустя минуту выскочила на лестницу, хлопнула дверью еще раз, и, взбежав одним духом на четвертый этаж, нажала кнопку дверного звонка и держала, не отрывая пальца, пока ей не открыл красный от возмущения Петр Иванович, суетливо поддергивавший пижамные штаны, бежевые в серую полоску. Майка-алкоголичка висела на его плечах и тощей груди, как парус в безветренную погоду. Лида фурией влетела в квартиру, ее ярость была цвета льда. Она резала пространство, как нож масло, голос был ровен и тих, но в этой тиши слышался лязг металла. Чаячьи вскрики Петра Ивановича не задержали Лиду ни на миг, она распахнула дверь в комнату, где орал телик, выхватила из рук Ираиды пульт, одним движением заглушила звук до приемлемого уровня и швырнула пульт на кровать.

– Вам хорошо было видно? – произнесла она, глядя прямо в расширившиеся зрачки пожлой дамы в синем банном халате и старомодных бигудях. – Четыре деления. Это все. После десяти вечера – все. В противном случае, я приглашаю сюда Сергея Афанасьевича, пишу заявление, составляем протокол, вы получаете штраф. И так – каждый раз. Я вас разорю, милая. Вы, кажется, не очень богаты? Ну, так и не будете. Ясно?

– Что вы себе…. – начала было хозяйка дома, пытаясь одновременно встать с кровати, запахнуть на груди халат, и еще и нажать на пульт, чтобы восстановить громкость.

– Даже не пробуйте – предупредила Лида, перехватывая пульт. – Еще раз дернетесь, он вылетит в окно, вместе с телевизором. У вас такая рухлядь – даже компенсации не потребуется.

– Это хулиганство! – заверещал Петр Иванович, нервно подпрыгивая у Лиды за спиной. – Вы за это ответите!

– Это – возмездие, – холодно заявила Лида. – Отвечать будете вы. По закону. За нарушение тишины. Виданное ли дело, такой грохот в ночи. Даже у меня через этаж слышно!

– А вы, что, проверяли? – раскричался супруг Ираиды. Сама она хранила молчание, судорожно пытаясь отобрать у Лиды пульт, но так, чтобы это не очень походило на нападение и не перешло, не дай Бог, в драку, потому что в этом случае ни у нее, ни у Петра Ивановича шансов не было – это Ираида Львовна отчетливо понимала.

– Проверяла, – отрезала Лида. – Короче, вы поняли? 4 деления – и это все. В противном случае я зову участкового. И он придет – вы это знаете.

И вышла, швырнув пульт об кровать так, что он аж два раза подпрыгнул, прежде чем улечься неподвижно.

Супруги молчали. Они знали. Придет. Обязательно.

Сергей Афанасьевич, их участковый, и без вызова часто приходил к Лиде. История с Николаем познакомила их и сдружила, в какой-то степени. Она с удовольствием пила с ним чай, выслушивала его жалобы на маленькую зарплату и вязала варежки и шапки с шарфами для его егозливых внуков, которые вечно искали приключений, и естественно, находили их во множестве. Одежда на них просто горела, а варежки и шарфы еще и беспрестанно терялись. Магазинные изделия пацанята не любили, там не было прикольных картинок и узоров, которые Лида делала специально для них – ей это было в развлечение. Многое она делала не руками, а на вязальной машине, стоявшей рядом с окном в одной из балконных комнат. Когда она узнала про капризы насчет рисунков, она предложила Сергею Афанасьевичу купить самых простых, лучше одноцветных, варежек – в магазине или на рынке, а она сделает на них вышивку, мохером или шерстяными нитками. Так будет и дешевле и быстрее. Тронутый ее вниманием, Сергей Афанасьевич поклялся, что все, что будет в его силах – он для нее сделает, если конечно это не будет идти вразрез с законом. На это обещание Лида и рассчитывала – тем более в данном случае все было ровно в указанных им рамках. И еще она рассчитывала на всеобщую «любовь» соседей к Ираиде, вряд ли они бросились бы помогать Лиде, но мешать бы – точно не стали.

Ираида Львовна была занозой не только для их подъезда, ее царские замашки бесили всех, кто с ней так или иначе хоть раз столкнулся, но мало кому удавалось воздать ей – пусть даже хлебом за пирог. Она обладала удивительной способностью оскорблять людей, причем, не делая при этом и не говоря совершенно ничего внешне обидного и столь же гениально умела она переводить стрелки и валить с больной головы на здоровую. К вышесказанному прилагались махровый, не эгоизм даже, а эгоизмище, и талант к полной невозмутимости. Благодушие жующей коровы – называла это Лида в разговорах с самой собой. Прошлое педагога в коррекционном школе-интернате обеспечило Ираиде Львовне более чем незаурядную стрессоустойчивость, а ухудшившийся с годами слух позволял многое пропускать мимо ушей. Я вас не слышу – говорила вся ее прямая, как палка, фигура, и ей вторило лицо с плотно сжатыми в злую, тонкую линию губами. Такими же прямыми линиями были ее брови и глаза, а на носу, словно вырубленном из камня, уверенно сидели очки с очень толстыми стеклами. Она была подслеповата, но вдаль видела хорошо, и все время отодвигала голову назад, производя на окружающих впечатление высокомерной особы, знающей себе цену – и такой она и была.

Всю жизнь Ираида Львовна положила на то, чтобы быть выше окружающих. Если не удавалось наступить сразу, значит, следовало тщательно уронить, а потом величаво поставить на шею повергнутого ногу в туфельке. Она безмерно гордилась всем, что так или иначе попадало в ее руки, даже если это не могло быть всерьез предметом для гордости. Той же четырехкомнатной квартирой, в которой жила. Таких квартир и в их доме, и во всем городе было немало, но она воспринимала их как нечто априори ущербное. Полноценной, настоящей, истинно четырехкомнатной, подлинно квартирой – была только та, в которой жила она. И это притом, что Ираида Львовна не была ее единоличной хозяйкой, она делила ее с сестрой, доли были расписаны ровно пополам. Сестра, впрочем, не жила здесь уже целую вечность, она рано вышла замуж и уехала в соседний город. Когда умерли родители, сначала мама, а потом отец, они встретились – на кремации и на поминках, а потом вновь разошлись, каждый в свою сторону. Потом сестра развелась с мужем, и вернулась в родной город. Сняла жилье, нашла работу, и жила, не знаясь с сестрой. Все связи с ней она оборвала еще раньше, однако долю в родительской квартире и прописку сохранила. Собственно, именно это и было предметом их грандиозной ссоры на поминках, когда умер отец, именно в тот день они разговаривали и виделись друг с другом в последний раз. Инициатором скандала стала, само собой, Ираида Львовна, но подвела она, по своему любимому обычаю, все так, что прямой зачинщицей и виновницей оказалась сестра, Алевтина. Впрочем, судьба не замедлила наказать Ираиду за подлое поведение – ссора повернулась так, что теперь, для того, чтобы забрать у сестры ее метры, нужно было ждать, чтобы Алевтина сама пришла к ним с этой просьбой. Они с мужем не могли позволить себе инициировать процесс – это было совсем не комильфо. Но Алевтина не шла. Деньги на съем жилья у нее были, а вот на суды, ипотеки и ремонты – нет. Двое детей остались прописанными у мужа, в квартире, где они жили. Сын, который тогда только поступил в колледж, остался жить в ней под папиным присмотром, а сам папа, Олег Семенович Завалишин, бизнесмен, владелец сети продуктовых магазинов, кафе и ночного ресторана, жил теперь в загородном доме, с новой семьей. Средства его позволяли и не такие траты, и если он не мог или не хотел жить с Алевтиной, это не значило, что его не волновала судьба собственных отпрысков. Он планировал продать квартиру и выделить стартовый капитал каждому – либо на личную комнатушку, либо на какой-нибудь бизнес, неважно, пусть решают сами. Возможно, он помнил и про половину квартиры, принадлежавшей родителям жены, и считал, что в случае необходимости сестры как-нибудь смогут утрясти вопросы наследства.

Он так и сказал Алевтине, когда они разводились. Никаких претензий к ней у него не было, и быть не могло. Она была отличной женой, матерью и хозяйкой – разве что чересчур тихой и терпеливой. Возможно, если бы она чаще капризничала и стервозничала – пусть и наигранно, муж бы остался при ней. Но она все прощала, все принимала – и надоела. Он нашел другую – яркую, громкую, с гонором и расчетливым умом. Причем еще и свою однолетку. Вариант был не в его пользу, он это внутренне признавал, поэтому резких движений по отношению к прежней семье делать не рискнул. Оставил квартиру бывшей и детям. Хочешь – оставайся, хочешь – можешь вернуться в родные края, помогу чем смогу. В конце концов, договорились, что сын остается при нем и живет в городской квартире, которая остается им с сестрой – пополам. Сам он строит дом для себя и новой семьи, собственно, не строит, а достраивает, ибо дом был начат еще лет за пять до развода, но простоял законсервированным из них почти половину этого срока. Новый виток строительства начался с приходом нового прораба… которым и оказалась энергичная Леля Чуток, ударение на О, ставшая через полгода новой женой мужа Алевтины. По паспорту она была Лилия, но терпеть не могла свое имя. Длинный вариант был слишком томным, а укороченный – и вовсе бесил до беспамятства. Заканчивала она столичный строительный институт, работала в этой сфере давно, рекомендации у нее были отличные. Из недостатков – был только пол, не очень подходящий к тому, чем она занималась, очень громкий голос, в котором появлялась бархатная хрипотца – когда она считала необходимым его понижать, и крайне саркастичное отношение к мужчинам, которое она мгновенно меняла на чуть смешливую лесть – если дело того требовало или стоило. Дом был возведен в кратчайшие сроки, касательно квартиры Леля не возражала, и хотя внутри себя явно презирала тюху Алевтину, тем не менее, никак этого не показывала, была ровна, предупредительна, помогала с переездом, когда Алевтина решила вернуться туда, где родилась. Дочь она забрала с собой, а из квартиры взяла только украшения и носильные вещи, да и то лишь самые необходимые. Сказала, что найдет работу и снимет себе жилье.

Муж попытался предложить помощь в возможной войне с Ираидой Львовной за раздел квартиры, но Алевтина одним движением пресекла его инициативу.

– Не надо, Олег, – сказала она, прерывая его нетерпеливым жестом. – Оставим это. Я ничего не хочу затевать. Мы расстались. А про «поделится» – она поделится, только когда сама ко мне на коленях приползет, но этого точно не будет, можно не ждать. Детей у них нет, и я подозреваю, не будет, а после ее смерти все и так нашим перейдет. Точнее, сначала мне как наследнице второй очереди, а потом – им от меня.