Лисофанже

Колбасников разочарованно махнул рукой и снял с себя мокрый испачканный в иле и водорослях пиджак:

– Если хочешь скорее высохнуть, одежду надо хорошенько отжать.

Оказалось, Кира отлично умеет полоскать и выжимать одежду. Ребята скручивали с двух сторон каждую вещь, причем каждый тянул ее на себя и крутил в противоположном другому направлении, пока из ткани не выжималась последняя капля. Затем Кира тщательно стряхивал вещь, расправляя ее. Когда из кармана его брюк выпал безжизненный телефон, Глаша вздохнула:

– Прости. Дома волнуются?

– Вряд ли, – безразлично ответил Кира и продолжил отжимать и стряхивать.

За этим занятием они немного согрелись, но стоять в одних трусах на ветру было по-прежнему холодно. И ребята скорее нацепили на себя влажные вещи и принялись ползать по острову, набивая себя лишайниками.

От лишайников и вправду потеплело, одежда не липла к телу и, казалось, стала просыхать. Хотя зубы, как и прежде, стучали без остановки.

Увидев друг друга набитыми лишайниками, Кира и Глаша не удержались от смеха. Они тыкали друг в друга пальцем и хохотали во все горло. Можно было валиться на мягкий и колкий ковер из мхов и лишайников, толкаться и кататься кубарем, покатываясь со смеху от щекотки. Лишайники под одеждой от каждого движения щекотали до слез.

Надурачившись вдоволь и согревшись, ребята растянулись на земле. В животах у них попеременно урчало. Глаша с сожалением вспоминала оставшийся в Летающей квартире рюкзак с котлетами.

– А дальше что? – нарушил тишину Кира. – О том, что у тебя нет плана, я уже догадался.

– Почему нет? – хмыкнула в ответ Глаша. – В перспективе я планирую вернуть тебя домой, а сама поселюсь на чердаке с бродягами и Чушкой. Будем летать ночами над городом с бесконечными крышами и встречать рассвет, а вы с Полиной будете приносить нам яблоки и морковку. Мы вас за это покатаем над городом! – размечталась Глаша и со вздохом добавила:

– А как это осуществить, Колбасников, надо думать. Надо думать…

Они замолчали и задумались. Кира подумал о том, как Глаша мало знает о жизни на чердаке, а Глаша подумала о том, что рано или поздно мимо должен проплыть или пролететь подходящий для путешествий остров. Но мысли обоих в конце концов сошлись на еде.

Глаша поднялась с земли и сказала:

– Кира Колбасников, приглашаю тебя в местный ресторан «Мидиева Банка». Режим работы – открыто во время отливов, закрыто во время приливов. Нам с тобой повезло – начался отлив.

Кира, задремавший в лишайниках, тяжело поднялся на ноги и недоверчиво поплелся следом за Глашей, бубня себе под нос: «Что еще за банку ты выдумала…».

Кира и Глаша снова спустились на берег. Вода сильно отступила, обнажив большие, обросшие водорослями валуны, о которые ребята спотыкались, выбираясь на сушу. Низы валунов были усеяны мидиями. Глаша отковыряла несколько штук, ловко вскрыла раковину перочинным ножом и высосала моллюска.

Кира поморщился.

– Закрой глаза, заткни нос и глотай, – посоветовала Глаша и протянула Кире вскрытую раковину. – Угощайся!

Кира взял в руки мидию и с отвращением разглядывал шевелящуюся слизь.

Глаша высасывала мидии одну за другой:

– Безвкусные, но хоть что-то съедобное. Когда меня выгнали из Лисофанже, Аркадио приказал высадить меня на похожий остров. В наказание… – Глаша нахмурилась и продолжала:

– Я неделю питалась моллюсками, пока Чушка с посылкой от Доктора не нашел меня. Доктор прислал мне палатку, котелок, удочку, спички и сухари. Доктор, единственный в Лисофанже, помог мне.

Кира зажмурился и быстро проглотил моллюска. Безвкусный комок слизи быстро проскочил в горло.

– Пожуй, – Глаша подала Кире обрывок длинной водоросли бурого цвета, которую девочка тут же подобрала под камнем. – Обычно такие водоросли долго варят, но и так пожевать годится.

Кира разжевал горькую соленую водоросль, отдававшую йодом и гнилью, и немедленно выплюнул.

– А как ты узнала, что солнце появится ровно в пять? – вдруг спросил Кира.

Глаша хитро улыбнулась.

– Доверить тебе тайну Лисофанже? – Глаша смерила Киру взглядом, продолжая хитро улыбаться. Затем дружески ткнула Киру в плечо и сказала:

– Хорошо, слушай! Всё дело в Полине…

Глава 7. Пластилиновый мир Полины

Полина сидела одна в комнате и смотрела на часы. На часах была половина пятого. Полина, не отрываясь, следила за минутной стрелкой. Стрелка прыгала мелкими шажками, Полина шмыгала носом и тихо всхлипывала. Мамины слова, сказанные, когда Полина неподвижно стояла перед ней в коридоре, до сих пор звучали у нее в ушах.

«Ты знаешь, как сильно я люблю тебя, Полина», – сказала мама с надрывом в голосе. В руках мама сжимала пакет из аптеки. Полина кивала, она знала, как мама сильно ее любит. Полина тоже сильно любила маму.

«И вместо школы пошла гулять по городу одна…» – теперь мама говорила тихим ровным голосом, от которого Полине делалось невыносимо. Только шуршание пакета в руках мамы и ее голос: «И заявила мне об этом прямо в лицо. Я не ожидала от тебя такой жестокости, – мама горько вздохнула. – Ты знала, как я буду волноваться. Как сильно я буду волноваться, – опять глубокий вздох, – и ты все равно ушла, зная, как мне будет тяжело. Зная, как мне может сделаться плохо. Зная, как сильно я буду переживать. Зная, что ты можешь сломать меня своим поступком, как когда-то твой папа. Ты же прекрасно помнишь, хоть тебе и было пять лет, как папа ушел, как мы его ждали. Как ты плакала, как я плакала, как мы плакали долго-долго. И он не вернулся. И больше не вернется никогда. И с тех пор мы были всегда вместе. Я не ходила на работу, я не покидала тебя ни на минуту, чтобы тебе не было страшно одной. И теперь ты сама, помня то чувство бессилия и безнадежности, убегаешь от меня. Ты очень жестокая девочка, Полина. Очень, очень, очень жестокая девочка…» – повторяла мама и голос ее дрожал.

Сердце Полины разрывалось от жалости, слезы текли по щекам, а мама говорила и говорила, долго, монотонно, как минутная стрелка, бесконечно бегающая по кругу. И каждое слово впивалось в Полину, как заноза. Несмотря на то, что это не она, а Глаша сказала маме в лицо, что ни в какую школу она не ходила, Полина чувствовала виноватой себя и ненавидела себя.

Полина ненавидела себя за то, как сильно мама переживает и волнуется за нее, также сильно, как она переживала за папу. Но больше всего Полина ненавидела себя за то, что ей на самом деле хотелось прогулять школу и гулять по городу. Полина вспомнила, как она бежала по улице за Кирой, одна по улице, бежала со всех ног, как ветер растрепал ее косичку, как светило в лицо солнце, как было весело! Как она смеялась от безудержной нахлынувшей радости! И как от Полининой радости тяжело маме.

Пока девочка размышляла, минутная стрелка пробежала по кругу двадцать семь раз. Заметив, что часовая уже приблизилась к пяти часам, Полина спохватилась, еще раз пробежала глазами записку от Глаши и полезла под кровать.

Ровно в пять вечера взволнованная Полина достала из-под кровати запыленный пластилиновый город, дощечку поменьше с аккуратно вылепленной квартирой, больницу и еще несколько не полностью облепленных пластилином островов и расставила свой пластилиновый мир на залитом осеннем солнцем письменном столе. А учебник и тетрадь по французскому пришлось скинуть на пол, чтобы всё уместилось.

Девочка склонилась над пластилиновыми домами, которые целое лето провели под кроватью. Как запылился город, сколько предстояло работы! С неописуемым удовольствием Полина принялась расчищать пальцем улицы, поправлять покосившиеся стены домов.

Раньше Полина часами просиживала в пластилиновом мире. Все эти дощечки, на которых теперь размещались острова, были сделаны вместе с папой. Сначала он выпиливал их из фанеры острова по контурам, которые намечала Полина, зачищал края наждачкой. Синими красками рисовали море и налепливали массив острова из разноцветных остатков пластилина. Сверху покрывали тонким слоем желтого и зеленого, и получалась песчаная береговая линия и луга, покрывавшие острова. Строили фундаменты, на которых вырастали двух-трехэтажные дома. Папа лепил дома, а Полина лепила человечков и обустраивала им квартирки.

Теперь, когда в городе дома покосились, а некоторые и вовсе развалились после переезда, Полина засомневалась, сможет ли она починить их или слепить заново, но настроена она была решительно.

Не лепить Полина не могла. Только за погружением в пластилиновый мир она чувствовала полноту жизни, которой не хватало, чувствовала радость, свободу, а порой ее настолько захватывали события, что Полина теряла грань между реальностью и выдумкой. Девочке казалось, во время лепки папа рядом с ней, как раньше.

Мама считала иначе и злилась.

Полине вспомнился день, когда мама запретила ей лепить. Мама несколько раз заходила в комнату и просила ее одеваться на прогулку. Полина не слушалась. Когда мама в очередной раз зашла в комнату, Полина впервые закричала:

– Я не пойду гулять! Я больше никогда не выйду на улицу! Я не хочу смотреть, как другие дети бегают на площадке, как катаются на велосипеде, как заходят босыми ногами в пруд. А мне ничего нельзя! Я должна ходить рядом с тобой, лишь бы ты не нервничала. Я не хочу! – кричала Полина со слезами.

В ответ мама заговорила страшным спокойным голосом о том, как Полина жестока, как Полина избалована, как Полина неблагодарна. Мама сутками убивается, работая на дому, и одновременно держит Полину на домашнем обучении, платит репетиторам, чтобы подтянуть французский. Мама говорила и говорила, а Полина, шмыгая носом и утирая капающие слезы, лепила из мелких разноцветных кусочков пластилина человечка в сиреневом жакете с рыжей копной волос…

Затем город и другие дощечки вместе с только что слепленным человечком были убраны в самый дальний, в самый темный угол под кроватью.

Как же Полина соскучилась за три месяца по лепке! Затвердевший пластилин согревался, оживал в ее руках. Полина с воодушевлением взялась за работу.

И тут в комнату вошла мама. Полина замерла.

– Куда исчезли продукты из кухни? – спросила мама. Ее голова была обмотана платком. Значит, у нее началась мигрень, догадалась Полина и съежилась от страха, тщетно заслоняя собой пластилин. Мама пристально смотрела на стол и на сброшенный на пол учебник французского.