Всю жизнь я верил только в электричество

Очнулся я в положении  сидя. Сидел, подпертый подушками, на кровати и чувствовал, что в меня вливают что-то горячее с запахом разных трав.

– Глотай, милок, глотай, – гладила меня по спине бабушка Фрося. – Вот ковшик этот допьём, а потом молочка постараемся побольше наглотаться. Оно лучше любого врача, парное-то молочко. И всё опять будет хорошо.

– Не, ну, ни хрена себе! – слышал я дядин голос из угла, где стояла скамейка. – Так ведь думал я, что и не довезу его до дома-то. Это ж этилированная гадость. Мы этим бензином крыс в сарае травим. Нальем вечерком по стакану в углы, да по-над стенками. Они и дохнут к утру. Ну, ни хрена себе!

– Ты молоко всё пей, что бабушка будет давать. – Отец наклонился надо мной и посмотрел в глаза.– Скоро отойдёт. Глаза получше уже.

– Ты, Боря, ехай, а то опоздаещь. Я тут сама. И Аньке не говори ничего. Нервы у неё ни к чёрту из-за вас обоих.

Баба Фрося пошла к столу и вернулась с кринкой молока и кружкой. И пошло народное лечение. То травы, то молоко. И всё. Даже пирожка за три дня не дали.

Зато через неделю мы с моим двоюродным братом Сашкой уже грызли семечки на завалинке и ходили в ближайший березовый колок за вишней ранней. За лесной кустовой вишней. Нарвали ведро. И ещё полную Сашкину кепку сыроежек набрали, которые бабушка нам зажарила, а мы сметали грибочки за милую душу.

– Ну, ядрёна мать! – Поздоровался со мной дядя Вася. Прошла неделя. Он пришел вечером после работы – От же оно как обернулось! Ну живой-здоровый, и ладно! Молоток. Я тебя через две недели в дальний рейс беру. Совхоз коров повезет на семи грузовиках аж под Каспийское море. На луга. У нас тут нет корма коровам. Распахали всё. Так вот мы с Володькой Прибыловым на бензовозах за ними поедем. Заправлять будем по пути. Там через пустыню ехать. Заправок нет. Ни хрена там нет. А под морем зато травы высокой уйма. Поедешь?

– Правда, дядь Вась?!– я просто обалдел от новости. Он кивнул, надел кепку свою в клетку, помахал мне грязной от солидола рукой и вышел в сени.

– Конечно, правда! – баба Фрося подняла подол фартука и в него хихикнула пару раз – Он у нас не врет никогда. А как тебя теперь не взять! Ты ж теперь настоящий, крепкий шофер. Чуток подрастешь, получай права и работай во Владимировке. «Газон» тебе Сухинин, директор наш, всегда найдет.

Я вышел на улицу и три раза высоко подпрыгнул. И три раза прошептал – Ура!

Сколько в жизни бывает сразу радости. И живой остался, не отравился, и грибов наелся от пуза. Не тошнит больше совсем. В дальний рейс еду! И, главное, я прошел испытание. Бабушка много людей видела. Знает , что говорит. И получается, что я и вправду теперь шофёр!

Мне было всего девять лет. Это и много и мало. Мало настолько, что я без стыда мог позволить себе заплакать. Я сел под акацию возле ворот. И заплакал. От счастья, конечно…

Две недели до отбытия в кругосветное путешествие, каким представлялся мне дальний  рейс к Каспийскому морю, тащились как коровы с выгона домой. Вразвалку, вальяжно, дожевывая на ходу какую-то коровью вкуснятину. У коров, полоумных, безмозглых на первый взгляд животных в действительности ума было побольше, чем у некоторых моих городских дружков. Вот они шли ровно по середине дороги от околицы неразборчивой толпой, мыча и сшибая хвостами мух и оводов. Но никто из хозяев не вылетал со двора в волнении, не лез в эту толпу, похожую на медленно ползущую лаву из вулкана. Я киножурнал смотрел в клубе, как эта лава захватывает пространство и подминает под себя всё на пути. Никто не орал истошно и зазывно: – Манька – домой! Или:– Зорька, дура рогатая, а ну как сейчас хворостиной блысну! Бегом во двор!

Не было кроме коров никого на улице. Один пастух, плелся за стадом сзади.  Молодой паренек лет пятнадцати, сивый и обветренный, читал на ходу какую-то книжку и на коров не глядел вообще. Кнут он держал под мышкой и конец его змеёй полз за ним, тонко раздвигая серую пыль.

И вот, когда этот рогатый батальон  вплывал от околицы на улицу и пылил уже напротив первых домов, в недрах коровьей толпы начиналось продуманное движение. Из середины пробивались, толкая соседей полукруглыми боками, те, кому пора было из строя выбираться. Они медленно и плавно прорезали себе путь к выходу ровно напротив своих открытых ворот и исчезали во дворах, мыча «привет» хозяевам. Никто не метался, никто не спешил. Коровы  лениво отделялись от массы общей там, где надо было заходить домой. И я точно знаю. Что их никто не дрессировал, веревками за рога во двор не волок, и пинками не приучал сворачивать домой вовремя. Точно так же они удалялись самостоятельно с утра на выгон. Хозяин раненько отворял калитку, потом стойло и шел по своим делам. Но никто из коров не вылетал пулей из своего сарая на улицу и не носился по улице, не зная что делать и куда бежать. Стадо собиралось постепенно. Когда общий шум и разноголосое мычание приближалось к калитке, коровы неторопливо выплывали из стойла и через открытую калитку тихо присоединялись к идущим на пастбище. Пастух как обычно плелся позади и никогда не оглядывался. Незачем было. Ни одна корова никогда не опаздывала и её не заворачивало в другую сторону.

– Дед, а, дед! – как-то раз достал я Паньку своим неожиданным предположением – Может человек от коровы и произошел, не от обезьяны?

.Обезьяны все дурные. Как попало носятся без смысла, на деревьях часами болтаются, пользы никакой от них. К нам прошлый год в Кустанай зоосад приезжал. Вот они по клетке прыгают туда-сюда. Им спиливают деревья с ветками, забивают от пола до потолка и они на них висят по два часа. Какая от них польза. Шерсти нет, мясо их не едят, работать они не могут, читать-писать тоже. Как мы могли от таких идиотов произойти? Коровы вон какие умные.Только не разговаривают.

Дед Панька в это время стоял напротив зеркала и менял повязку на том месте, где у него давно, до войны, был правый глаз. Он аккуратно складывал кусок бинта квадратиком и укладывал его в пустую глазницу, потом отрезал нужный размер бинта, сгибал его вдвое по длине и помещал на белый квадратик. Сзади, ниже затылка, дед вязал бинт бантиком и так ходил день. На ночь он всё снимал и выбрасывал, а с утра опять сооружал повязку новую, белоснежную. Причем бинты покупал только накрахмаленные.

– Дурак ты, Славка, – откликался дед с большой задержкой. Пока бинт не устраивался удобно на том месте, где осколок разворотил ему часть скулы и вырвал глаз. – Я вот произошел от мамы с папой.  Папу звали Ваней. И бабушка твоя от папы Тимофея произошла. А ты от Бориса. Они  кто, шимпанзе? Или быки производители? Человек произошел от человека, внучок. Хороший от хорошего. Дурак и сволочь – от сволочи. Веришь мне?

Деду я во всем всегда верил и просто кивнул, но очень сильно. Чтобы дед не сомневался.

Он и не сомневался. Верили деду все без исключения. Маленькие потому, что у него было несколько прутиков гибких от какого-то непонятного куста. Назывались они вицами. Держал дед их только для детей. Взрослых пороли розгами. Они были потолще и брали их с каких-то других кустов. Розгами в деревне пользовались редко. Только если  виноват был казак серьезно. Ну, скажем, с чужой женой зачудил, замиловался, да сманил на совхозный сеновал за деревней. И то до самой порки собирались старики, обмозговывали степень тяжести преступления.  Если виноват был только он и взял женщину хитростью да обманом, то с ним сначала говорили, расспрашивали, уж когда подтверждалось худшее, то назначали количество «горячих», день и час экзекуции, на которую собирались только желающие удостовериться, что охальника приструнили. Это был обманутый муж, родственники его, старики из числа советников на круге. Опозоренную жену на порку не брали. Вспоминаю я это сейчас, в двадцать первом веке, да и то по рассказам отца, когда мне перевалило за двадцать. Никто из детей в том же 1958 году об этом не знал, не слышал и даже не догадывался. Хотя мне взрослому после рассказов отца было жутковато от того, что в конце пятидесятых, когда в глухие деревни уже ворвалось электричество, прекрасные фильмы возили из города в клуб, когда почти у всех стояли радиолы с пластинками, радио пело в домах и на столбах, когда всех обязывали подписываться на газету «Правда» и по желанию на всякие другие, вот в это цветущее и радостное время казаки жили прошлыми законами своими, диковатыми и непререкаемыми.

Зато нас, малолеток, вицами угощали часто, причем за пустяковые проступки  и ослушание взрослых. Вицу мочили, снимали с тебя штаны и отстёгивали с десяток простых стежков. Без оттяжки.  В нашей семье это делал дед Панька, в других либо тоже деды, либо отцы. Девчонок не пороли, и то хорошо. Они отбывали наказание в трудовых повинностях. На перегуртовке лежалого сена, на прополке самых сорных грядок, на бесконечной беготне в сельпо за всем, что желали старшие. Ну и, самое ужасное, девчонкам неделю, а то и две не разрешалось есть карамельки с леденцами и пить газводу, которую наливал возле клуба старый немец Григорий. Гюнтер по-ихнему. Я становился под дедовскую вицу раз пять-шесть. Точно и не вспомню. За ночёвки с двоюродным брательником Сашкой в лесу без спроса. Ну, еще за то, что тягал у дяди Васи втихаря из мягкой блестящей бежевой пачки с заграничным названием «Jebel» тонкие, пахнущие живой луговой травой сигаретки. Меня могли не поймать вообще. Дядя Вася курил Беломор, а сигареты эти  держал для форса. Вот приходят к нему, допустим, гости из местных механизаторов, деревенщина кондовая, садятся они треснуть по стакашку самогона, а он после второго розлива небрежно так кидает на стол не советское, запашистое курево и ещё небрежнее пробросом вставляет, откусывая соленый огурец: – Кури, мужики! Знакомый из Франции прислал.

Мужики шалели и осторожно курили одну на всех, задумчиво упираясь взглядами в потолок и причмокивая губами. Совесть была у каждого и она не позволяла изымать у доброго щедрого друга весь драгоценный импортный подарок.

В дни, когда самогон не употреблялся и хвастаться было не перед кем, «Джебел» лежал на крыше буфета. Я туда заглянул случайно. Искал по всей хате маленький перочинный ножик, который отобрала бабушка, чтобы я «с зелёных соплей» с ножами не привыкал ходить. И вполне могла отнести его для верности через дорогу, в дом дочери Вали и её мужа Василия. Подальше с глаз. Взял я тогда одну маленькую сигаретку, Зажал её верхушку резинкой трусов, майку выпустил поверх трико и осторожно, чтобы не поранить сигарету, взял в сенцах наших бабушкины спички возле керосинки и ушел в наш «скворечник «М-Ж», где с упоением  мелкими затяжками и высосал сигаретку. Покуривать я начал год назад на чердаке дома друга Витьки. Воровать папиросы было не у кого. Ни его, ни мой отец не курили. Мы набирали возле магазина по горсти «децелов», окурков, значит. Потом Витька приносил из дома газету, мы лезли на чердак, рвали там газету на прямоугольные кусочки, на большой остаток газеты потрошили « чинарики» и с помощью слюны скручивали длинные, туго набитые коктейлем из разных табаков трубки. Напоминали они всё, что угодно, но не папиросу и не сигарету. Вот их мы и поджигали, втягивая дым сначала без затяжек. Чтобы пообвыкнуться, а потом потихоньку начинали запускать дым в горло. Люди, которые проходили мимо Витькиного дома, вполне могли подумать, что в нём живут два ещё живых, но смертельно пораженных туберкулезом пацана. И, возможно, нас жалели. Кашляли мы страшно, до слёз. Но острое желание протиснуться в число взрослых мужиков побеждало и отвращение к едкому невкусному дыму и желание эти «не пойми что» затоптать. Наконец через неделю настал день, когда дым проскочил внутрь без осложнений. Мы высадили по целой длинной трубочке и с трудом спустились с чердака. Голова вращалась как карусель в парке, ноги были набиты ватой, а глаза различали только черный и белый цвета. Но зато с тех пор и я и друг мой прикоснулись к миру взрослых и стали покуривать не то, чтобы часто, но регулярно. Привыкли мгновенно, раза с пятого не курить уже и не могли. Я так и курю до сих пор. Правда, последние  шесть лет только электронные.

Ну, так вот. Отвлекся слегка снова.

Пошел как-то мой дед Панька к дяде Васе и поинтересовался, прервав прослушивание моим культурным дядей пластинки с комсомольскими песнями в исполнении хора с оркестром. Я сидел там же, рядом с радиолой, и пытался понять слова про героизм комсомольцев.

– А чего ты, Васька, в наш нужник шастаешь? – спросил  дед ласково, но строго.– Свой на переучет дерьма закрыл что ли, а?

– Не понял! – не понял дядя Вася и перешел из лежачего положения на диване в сидячее.– Ты чего, Панька? Какой переучет дерьма? Ты вроде трезвый, А?

– Ну, вот гляди, – дед достал свой кисет, развязал и сунул дяде моему в нос. Дядя Вася осторожно вдохнул запах из кисета.– Чуешь, что это?

– Чего тут чуять? Самосад, он и есть самосад. Но хороший. Запашистый.

– А у меня в нужнике пахнет вон теми твоими, не советскими. Как одеколоном тройным.

– Да ладно! – очень вежливо возразил Дядя Вася.– Вот когда у меня в нужнике  самосадом пахнет, который я не употребляю, я к тебе, Панька, имел претензию хоть один раз? Ходи к нам на здоровье. У нас нужник и побольше, поглубже, да и щелей нет, не продует.

– Поглубже у него…– хмыкнул дед и поправил повязку на бывшем глазу. -Мне в нём плавать что ли надо? Поглубже… Это вон ты сынку своему скажи, Ваську, чтоб после себя проветривал. Раз отец самосад не курит, а только папиросы благородные, да сигареты иностранные.

Ё!!! – заорал вдруг дядя Вася и спрыгнул с дивана. – Так чего ж получается-выходит? Васька мой дымит уже! Это в восемь лет! Ну, гаденыш!!!

И он стал расстегивать ремень. Но дед его вовремя остановил. Вот, мол, вернется сынок, тогда и снимешь. А сейчас просто зря штаны спадут. Без смысла.

– А ну, погодь. – дед  погладил волосы и на минуту ушел в себя. А когда оттуда вышел, задумчиво произнес. – То есть, самосадом в нужнике пахнет у тебя, значит Васёк твой гребет его у меня на сушилке в сарайке. А у меня в «скворечнике» прёт твоими чужеземными, значит, что?

И они оба повернулись ко мне. Возможно я в ту секунду разбудил в себе совесть и чувство заметной вины, да слегка смутился и покраснел. Только дядя Вася заржал как его молодой конь Булат. А дед одним глазом уперся в меня как вилами и тихо сказал:

– Ну, внучок, пошли. Вицу мочить сам будешь. В бочке возле баньки. Там и ответ станешь стойко держать.

После десяти виц примерно по всей территории задницы дед меня отпустил без слов. И рукой махнул. Иди, мол, не маячь. Свою порцию получил.

Я после этой порции садился как тяжело раненый дня три. Потом прошло. И воровать папиросы я перестал, ходил к сельпо и собирал незаметно бычки.

Ну а про остальные отношения мои с вицами рассказывать некогда уже, да и скучно.

В общем, две недели после моего злоупотребления бензином А-72 пролетели быстро. Мы с Сашкой бегали в ближайший березовый колок каждый день, рвали вишню и собирали грибы, а брательник мой ещё лазил попутно на деревья, где гнезда вороньи. Он совал в гнездо руку, доставал три-четыре яйца и прямо там их колол и выпивал. Предлагал и мне, но я никаких яиц, даже куриных, не любил и не ел. Потом мы с ним ходили раза три в страшный лес за восемь километров. Лес этот и назывался  Каракадик по- казахски. Чёрная, значит, опасность. Там, в глухом лесу, через который не шла ни одна дорога, откуда-то взялся искусственный котлован с берегами и дном из липкой серой, почти голубой глины. Туда непонятно как забредало с пастбища много коров. Мы купались в совершенно чистой и теплой воде, получая удовольствие, которое могло быть и более ярким, если бы не кусали оводы. Их там было десятки тысяч. Они садились и на коров. Но у них, в отличие от нас, имелись хвосты-хлопушки. А когда плывешь – руки в работе. Отмахиваться нечем. И жалеешь, что ты не корова. Но удовольствие от купания нельзя было сравнить даже с нападениями самых злых оводов. И домой мы прибегали слегка изъеденные этими зверскими мухами, но радостные и счастливые.

И вот утром в понедельник пришел к нам дядя Вася и сказал, что через час выезжаем в дальний рейс. Что надо взять мне одеяло и какую-нибудь старую подушку. И больше ничего. Остальное он уже всё взял.

Баба Фрося достала из сундука одеяло верблюжье десятилетнего примерно возраста, подушку маленькую из гусиного пера, затолкала их в холщовый мешок, после чего перекрестила нас обоих, повернулась лицом на «красный угол», где под красивой ажурной окантовкой из тонкой полупрозрачной ткани скопилось четыре разных иконы в медных окладах. Пока она шепталась с ликами Господа, его мамы и двух почитаемых святых, мы вышли, затолкали мешок за спинку сиденья и сели по местам.

– Ну, мать твою! Погнали! – сказал весело дядя Вася, завел движок, воткнул первую передачу. И мы погнали. Почти на другую сторону Земли. Туда, где росла высокая, истекающая соком трава, цвели невиданные цветы и плескалось огромное и таинственное Каспийское море, которое для завершения своей славной жизни выбрала сама великая река Волга.

Глава четвертая

Мы с дядей Васей ехали к морю. Каспийскому. До этого потрясающего события меня возили только через Москву в Киев. К родственникам мамы и бабушки. В Киеве жила бабушкина сестра полячка тётя Катя.

Но туда меня возили как чемодан с глазами. Только фотографии отца зафиксировали  моменты этого путешествия, по которым я пытался потом вспомнить и Москву и Киев. Маленький я был тогда. Шести лет не успело исполниться. Так ничего и не вспомнил толком.

А сейчас я, девятилетний орёл, наравне со взрослыми мужиками из каравана грузовиков, везущих коров на прикаспийские сочные травы, работал помощником шофера дяди Васи. И его ответственность за удачное завершение тысячекилометрового пробега по дорогам и без них сразу же частично перевалилась на меня. Я ехал справа от шофёра, у меня не было ни руля под руками, ни педалей внизу, но я сосредоточенно повторял внутренними, незаметными даже себе движениями всё, что делал на дороге он.