Свет венца

– Маму убили. – Сашка хотел сдержаться, не получилось. Пришлось отвернуться, чтобы смахнуть, как можно незаметнее, слёзы со щёк. – Год назад. Бандиты. В поезде. Я жил в Москве. Только вчера приехал. С Дзержинским.

– Ты? С Дзержинским? – В голосе Нины прозвучало недоумение. – Саша, ты с ними?

– Да. – Почему-то, сам не понимая почему, стушевался Александр, впрочем, тут же, прокашлявшись, добавил уверенно. – Сотрудник Московской ЧК. В Петроград временно откомандирован. В помощь ПетроЧК. – Не сдержался, прихвастнул. Впрочем, справедливости ради следует сказать, тут же стало стыдно за своё враньё. А потому Санька перевёл разговор в иное русло. – А ты… Вы… Я хотел сказать…. – Мичурин никак не мог сообразить, что творится во вроде бы знакомой с детских лет, но теперь такой незнакомой квартире. – Куда пропала посуда? Подсвечники? И не только они. Вас обворовали?

– Нет. – Послышался смущённый ответ.

– Обменяли? Почему?

– Как все. – Худенькие девичьи плечики вздрогнули. Наверное, от холода. – Как папа умер, так…

Продолжать она не стала. И так всё ясно.

Саша стоял, будто громом поражённый. Вот так дела. Дядя Серёжа умер.

Теперь Санька взглянул на Нину иными глазами. Господи, как она изменилась! Стала старше? Так мы все стали старше. Нет, дело в ином. Взгляд другой, глубокий, без привычной дерзинки – искорки. Потухли искорки. Раньше стройная, тонкая, гибкая девичья фигурка теперь сутулилась, горбатилась, будто Нина всеми силами хотела спрятать от чужого взгляда красоту юного тела. На ногах чулки. Старые, штопаные. Зачем? Ведь на улице ещё тепло. Мёрзнет?

– А мама? – Само по себе вырвалось из уст юноши.

– Болеет. – Девушка поёжилась, плотнее прижала руки к груди. – Туберкулёз. Лежит в госпитале. – Нина изо всех сил сдерживала слёзы. – Потому и меняю вещи. Нужно молоко. И лекарства. А в Петербурге сейчас ничего не достать. – И тут же личико осветилось нежной улыбкой. – Но мне повезло. Я за часы… Помнишь, стояли на камине? Так вот, я за них выменяла фунт изюму. Представляешь? Целый фунт! Ей на месяц должно хватить. Доктор говорит, на месяц хватит. Витамины.

Теперь Саше стали понятны и круги под глазами, и неестественная худоба девушки. И пугающая бледность лица, в конце-то лета. И чулки на ногах. В голове взорвался целый рой вопросов, который хотелось задать, но язык выбрал один из них один, тот, который в тот момент был самым главным:

– Ты сегодня ела?

Девушка могла не отвечать. Саша и так всё понял по её быстрому, тоскливому взгляду.

– Понятно. Который день голодаешь?

– Я не голодаю. – А гордость осталась прежняя. Это хорошо.

– Не ври. Сам в такой ситуации не раз бывал. На улицу, так понимаю, выходила, чтобы что-то обменять? Покажи.

Нина в тот миг почувствовала себя слабой, незащищённой, перед знакомым, и теперь уже таким незнакомым ей молодым человеком, а потому безропотно протянула руку. На ладошке сверкнула брошь из серебра, с драгоценным камнем по центру. Тяжёлая, старинная, и, как было известно Саше, передаваемая по наследству.

– Спрячь. – Мичурин даже не стал трогать украшение. – И подальше. Сиди дома, жди меня.

– Ты куда?

– Куда нужно! Только не уходи! Я скоро!

– Честно? – А в голосе тревога.

– Честно. Сиди здесь! В городе неспокойно. И жди меня.

* * *

Озеровский схватил водителя за руку:

– Стой! – Негромко, но твёрдо приказал следователь.

Нога шофёра резко надавила на педаль. Вслед послышались матюки:

– Что я, лошадь, что ли? Аристарх Викентьевич, это ж техника, а не скотина! Кобыла и та сразу не останавливается, а тут столько лошадиных сил…

Однако, бранные слова обтекали Озеровского стороной и тут же испарялись в воздухе, не оставив даже воспоминания. Всё внимание следователя было приковано к быстро удаляющейся по набережной Фонтанки знакомой фигуре молодого человека в кожаной тужурке.

Ну вот, подумал старик, мои предположения сбылись. А ведь кто-то сказал, будто собирается на Марсово поле. Любопытно, что вы, молодой человек, тут делали столь долгий час? Обходили квартиры? Общались с дворником?

Аристарх Викентьевич хотел, было, окликнуть юношу, но передумал. Плечи следователя устало опустились: господи, как всё банально просто. Бокий. Конечно, Бокий, кто ж ещё? Судя по всему, Глеб Иванович перестал доверять, если вообще когда-то ему доверял, а не делал вид, потому и «прицепил» мальчишку. Разыграл спектакль, будто тот предоставлен в помощь, а на деле…

Сыщик с трудом распахнул дверцу авто, шагнул на проезжую часть дороги. Может, вернуться и послать всё к лешему? Написать в отставку, пусть сами во всём разбираются.

На душе стало гадко, муторно.

Аристарх Викентьевич с силой сжал веки, так, что заболели глазные яблоки: так и сделаю, только сначала следует довести до ума то, зачем приехал.

Проверив в кармане сюртука фото Канегиссера, Озеровский, тяжёлым, шаркающим шагом направился в арку дома, к полуподвальному помещению, в котором проживал дворник. Допросим, и в отставку.

* * *

Олег Владимирович провёл рукой по грязным, сальным волосам на голове, по ненавистной бороде. Полковник терпеть не мог волосатости на лице, всегда тщательно брился. Теперь приходилось обходиться без лезвия. И горячей воды. Белый поморщился: помыться бы тоже не мешало.

Полковник присел на топчан, прислушался к своему телу. Странно. Ничего не болит. Прав, таки, был доктор Барышев, когда утверждал, будто положительные эмоции вырабатывают некие морфины, которые излечивают многие заболевания. Ведь как «воскрес» Саша, так Белый ни разу даже не вспомнил ни о спине, ни о температуре… Нужно будет рассказать доктору. Порадовать старика. Если тот, конечно, ещё жив. И если сам выйдешь из тюрьмы, – тут же подкорректировал себя Олег Владимирович.

Стоп! Такие мысли гнать из головы поганой метлой. Он обязан выйти! И не просто выйти, а, к тому же, покинуть Россию, обосноваться в Берлине, или Париже. Или там, где будет выгоднее новой власти.

Полковник поднялся на ноги, опираясь о край топчана, несколько раз присел, после чего отжался от пола, раз семь, встал, оправил одежду. Теперь прогулка по камере, в который раз за последние сутки: пятнадцать шагов вперёд, пятнадцать – обратно. Нужно приводить тело в нормальную физическую форму. Хорошо, нет сокамерников: всех развели по допросам. Никто не мешает, не отвлекает. Есть полчаса времени.

Итак, что имеем?

Дзержинский уехал. Тюремный телеграф поставлял с воли самые свежие и самые точные сведения. Значит, Саша уехал с ним. Это хорошо. Теперь можно начинать комбинацию. Вопрос: с кем? С матросом? Отпадает. Доронин наживку не проглотит. Опыта нет. Достаточно вспомнить, как он слишком топорно, прямолинейно вёл допросы. Бокий. Этот червячка заглотнёт. Только наживку следует подвести крайне аккуратно. И начать следует издалека. И не с него, Белого, а с самого Бокия. Да, именно с Глеба Ивановича. В нужный момент подбросить «некую информацию», которая заинтересует чекиста, и, что самое главное, сблизит их. После нужно будет «приоткрыться». Слегка. Вскользь. Что и станет той самой наживкой.

Белый завёл руки за затылок, свёл пальцы в замок, с силой раздвинул локти. Спина мгновенно напряглась, кровь прилила к голове. Промеж лопаток образовалась приятная боль. А мозг продолжал анализировать.

Теперь следует вспомнить, что известно о Бокие? Практически, ничего. Информация по большевикам, в своё время, приходила в Генштаб опосредованно, через пятые руки. К тому же Белый по «внутриполитическим» не работал, если, конечно, те не «замазывались» с иностранной разведкой. Бокий в числе «замазанных» никогда не проходил. Однако, нечто любопытное, на Глеба Ивановича, всё-таки, пришло и в их отдел: информация о математическом шифре, который изобрёл будущий чекист в 1914 году. Или пятнадцатом? Какая разница. Важно другое: шифр оказался крайне интересным и настолько сложным, что его никто так и не смог разгадать. Но отталкиваться от шифра нет никакого смысла, хотя бы потому, что они, он и Бокий, промеж собой его уже обсуждали. Возвращаться вторично – вызовет подозрения. Второе…. А что второе? Что ещё любопытного сообщали о Глебе Ивановиче такого, что бы заинтересовало чекиста? Память работала вхолостую, на ум ничего не шло. Крутилась в голове информация по так называемой организации «Группы 1915 года при ЦК», но из неё ничего путного нельзя выжать. Только фамилии сподвижников Бокия – Молотов, Тихомиров, Аросев… Ноль, пустота. Ни с кем из данной троицы Белый знаком не был. Опять же, информация тогда к ним пришла только по одной причине: жандармерия передала любопытные данные по новым методам конспирации, которые разработал будущий чекист. И ещё – Бокий в том году смог раскрыть целую сеть провокаторов. И что? Нет, зацепиться не за что. Не о провокаторах же с ним общаться?

Олег Владимирович присел на топчан, взял со стола тюремную миску, принялся вертеть её в руках.

Неожиданно, ни с того, ни с сего, вспомнился папа. Как в детстве собирали грибы. Лес, помнится, стоял туманный, в ранней осени, после дождя. Трава под ногами мокрая, скользкая. Воздух прелый, душный, сырой. Он, маленький Олежка, поначалу, жалел, что согласился пойти с отцом в лес: грязно, неуютно, мокро. К тому же грибы не желали попадаться на глаза. У папы набралось целое лукошко, а у него ни одного. Такая обида тогда накатила… Мысли крутились вокруг одного: папка специально идёт впереди, чтобы ему ничего не досталось. А тот только смеялся. И снова и снова терпеливо показывал, как нужно помогать себе прутиком: поддел листву аккуратно, не ленись – наклонись, посмотри: есть шляпка, или нет? И смотри внимательно под ноги, не растопчи в мечтах: гриб мечтателей не любит. Он любит, когда с уважением. Нагнулся к нему – поклонился. Тогда он тебе откроется, в ответ, в благодарность. Так и ходили до обеда. Солнце поднялось над лесом, припекло. Стало парко. И вроде, как уютнее. И в его лукошке уже лежали упругие, скользкие тельца маслят. А когда возвращались домой, папа, размахивая сучковатой палкой, вслух, громко, читал любимые строки:

Где бродяга мой задержался?
Где тропинка петляет его?
Мир в одно ожидание сжался,
И вокруг никого. Ничего…

И в движенье замедлились мысли…
И приклеились стрелки часов: