Сполохи детства

Регулярно возле гаражей ко мне цеплялись какие-то подвыпившие граждане. Я старался на их пьяные выходки не обращать внимания. Такое поведение очень свойственно, к сожалению, нам, русским. Большинство россиян не умеют пить культурно – их тянет на мордобой и ссоры с окружающими…

Не сказал бы, что делал в боксе большие успехи. Он помог мне укрепиться физически, почувствовать уверенность в себе. Я развил координацию движений. Но в детстве я был очень маленького роста. На физкультуре стоял последним в строю, перед девчонкой – дылдой. К тому же, очень щуплый. Мне не хватало данных для того, чтобы стать хорошим боксером. Из меня получился бы куда лучший бегун. Но легкая атлетика меня не привлекала – я хотел драться и побеждать. И мечтал нарастить мышцы, поскольку почти сплошь состоял из одних костей. Я относился к занятиям всерьез – и хотел достичь результата. Но когда меня в очередной раз не взяли в летний спортивный лагерь и на соревнования в сентябре, я понял, что с боксом пора завязывать. К тому же, откровенно надоело постоянно мотаться на электричках.

Я решил, что моего отсутствия тренер и не заметит. И был очень удивлен, когда он вдруг позвонил и спросил, куда я пропал. Возможно, это была всего лишь формальность. Но, услышав голос тренера, оценив его интерес ко мне, я вернулся в секцию еще на месяц. И все равно бросил бокс, когда другой тренер поинтересовался, не хочу ли я заняться иным видом спорта – тем, где нужно много бегать и прыгать.

Из секции бокса я перешел на футбол. Ездить туда тоже было очень неблизко. К тому же, ребята занимались давно и явно играли лучше меня. Зато у меня оказался настоящий вратарский дар. Выяснилось, что я обладаю молниеносной реакцией и способен брать практически любые мячи. Но команда была настолько сильной, что на первом же подростковом чемпионате я всерьез заскучал. Настолько, что, стоя в воротах, стал смотреть на небо, размышляя о своем – и зевнул гол. Все принялись меня ругать почем свет стоит. Тогда я прямо посреди игры швырнул на землю перчатки – и отправился в раздевалку. Характер у меня ровный, но периодически случаются вспышки ярости, когда я считаю, что со мной, или с кем-то еще, поступили несправедливо.

На футбол я больше не вернулся. Вместо этого записался в секцию самбо. Мне казалось, что самбо похоже на обожаемое мной в детстве дзюдо, и здесь мне будет замечательно. Но я уже не был к тому времени шестилетним мальчишкой, и требования у тренера ко мне были совсем другие. Маленький и щупленький, я неизменно оказывался на татами, как ни старался победить противника. Очень хотелось провести мастерский хук, как я умею, но, к сожалению, махать кулаками в самбо было не принято. Поэтому оттуда я тоже ушел. Туда, где могли пригодиться мои боксерские навыки – в подпольную секцию карате.

Меня привел в подвал, где проходили занятия, закадычный с самого раннего детства друг Серега. Сам он занимался фанатично. И делал большие успехи.

– Карате – это не просто драка, как кому-то может показаться, – говорил сенсей Вадим Викторович, прохаживаясь перед строем учеников, – это целая философия. Нельзя просто так дать человеку в морду. Надо понять, почему ты это делаешь. И зачем, собственно… Ведь морда у человека, да и вся голова, не просто так даны.

Такого рода наставления предваряли каждое занятие. Вадим Викторович пофилософствовать любил. Философия его была простой и незатейливой – и со временем я узнал, что ничего общего с подлинной философией карате она не имела.

Сенсей, к сожалению, за любовь к карате угодил в заключение. Откуда через некоторое время вернулся. Но уже совсем другим человеком. Боевыми искусствами больше не занимался. Стал пить по-черному. Я неоднократно встречал его возле пивного ларька, и он поспешно отворачивался – стесняясь учеников и своего нынешнего вида. Прежде поджарый красавец с тонкими усиками он превратился в рыхлого фигурой, одутловатого пьяницу. Я однажды подошел, заговорил с ним. Он, прикрывая рот рукой, что-то прошамкал. И я заметил, что зубов у Вадима Викторовича почти нет. В общем, тюрьма его сломала.

Я занимался карате и в других секциях, причем – самых разных школ. И даже достиг определенных успехов, сменил несколько поясов. При этом всегда жалел, что оставил бокс. Махать ногами я не любил. Противников атаковал, в основном, кулаками. А от ударов предпочитал уворачиваться, а не ставить блоки. Сказывалась раннее боксерское воспитание…

* * *

Родители очень хотели, чтобы я вырос человеком всесторонне развитым. Поэтому спорт я должен был совмещать с занятиями в музыкальной школе. Еще в детском саду меня отправили на прослушивание. Как сейчас помню, нужно было угадать ноту, спеть песенку, прохлопать ритм. Чувством ритма я блеснул, ноту угадал, а вот песенку проорал так, что музыкальный педагог сморщился, будто только что разжевал лимон. Они, конечно же, решили, что слухом я обделен. Бедный мальчик… Тем не менее, желание родителей, чтобы чадо занималось музыкой, было основополагающим. Так что в школу меня приняли.

Со временем выяснилось, что слух у меня все же есть. Причем, почти абсолютный. Просто мне никто не объяснил, что слова под музыку надо пропеть так, чтобы голос совпал с нотами в гармонию. Мне казалось, ноты сами по себе. Слова сами по себе. И это правильно. Но детям надо разъяснять даже такие простые вещи.

Посещения музыкальной школы меня порядком тяготили. Во-первых, до нее было очень далеко ехать. А во-вторых, оказалось, что надо разучивать нудные гаммы на пианино, и тратить на это целые часы. Слово «Сольфеджио» я до сих пор считаю ругательным. Успехами я не блистал. И в конце концов, решительно заявил маме, что в музыкальную школу я больше не пойду. Характер у меня был упертый, как я уже упоминал. У мамы – не менее упертый. Но против меня – ха, бороться было бесполезно. После трех недель противостояния, когда я демонстративно саботировал музыкальную школу, прогуливая занятия, она сдалась.

– Но, – сказала мама, – так просто ты от меня не отделаешься. Учительница музыки будет приходить к тебе домой.

– Хорошо, – ответил я. И подумал, что, по крайней мере, не придется ездить к черту на кулички.

Тут же добрые друзья родителей подарили нам пианино «Заря» – «главное, чтобы мальчик играл», и меня усадили за него. Выяснилось печальное обстоятельство. Пианино мне сильно велико – я всегда был маленького роста. Решение, впрочем, нашлось. Под попу мне подложили несколько толстенных томов «Советской энциклопедии». Теперь я мог положить руки на клавиши, но не мог дотянуться до педалей.

– Ничего, – сказала учительница музыки по имени Тамара Леонидовна, – пусть пока без педалей «работает», – так она называла игру на пианино, – а потом, даст бог, вырастет.

Она оказалась провидицей, через год я действительно подрос – и дотягивался до педалей. Но Тамары Леонидовны к тому времени в моей жизни не стало. И пианино стояло без дела, как памятник моему упрямству, до тех пор, пока за него не усадили моего младшего брата.

Тамара Леонидовна запомнилась мне злой крючконосой женщиной, похожей на ведьму. Среди черных волос встречались седые, абсолютно белые, пряди. Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так седел. Возможно, она выбеливала их специально. Две глубокие морщины тянулись от крыльев хищного носа. Она придерживалась самых жестких правил воспитания учеников, и била меня по рукам, если я что-то неправильно делал. Еще на ладони мне натягивали вязаные перчатки, вставляли в них яблоки, и так заставляли играть гаммы – чтобы я правильно держал руку. Тамара Леонидовна орала по малейшему поводу, называла меня «бестолочь» и «неумеха».

Говорят, многие профессиональные тренеры ведут себя подобным образом, и их подопечные потом становятся олимпийскими чемпионами. Но Тамара Леонидовна не знала, с кем она связалась. Я никогда не признавал над собой ни малейшего насилия. Когда она явилась в очередной раз, я забрался под кровать. Никакие увещевания и уговоры на меня не действовали. Я твердо решил, что музыка – это не для меня. И тогда она совершила роковую ошибку, легла на пол, и сунула под кровать руку, пытаясь меня достать. Тут я ее и укусил, поймал сухую музыкальную кисть, и впился прямо в мясо между большим и указательным пальцем зубами. Завопив не своим голосом (почему-то басом), Тамара Леонидовна отдернула руку, вскочила и выбежала в прихожую.

Больше она не появилась. Я потом слышал, как мама по телефону уговаривала ее вернуться. Но Тамара Леонидовна была непреклонна – «к этому зверенышу ни за что». Так я одержал очередную маленькую победу, навсегда избавив себя от необходимости заниматься музыкой.

– Напрасно радуешься, – сказал папа, поправляя очки, – когда-нибудь ты пожалеешь, что не стал заниматься музыкой.

Папа оказался не прав. Я так никогда и не пожалел об упущенной возможности стать Рихтером или другим великим пианистом. И гитару я тоже осваивать не стал. Гитарист в нашей компании вовсе не был ее душой. Душой компании в новые времена был магнитофон. А у меня имелся самый лучший – японский, купленный на лично заработанные деньги. Кстати, пса я назвал в честь знаменитого ударника «Металлики» – Ларса Ульриха.

Уже потом, в юности, я разучил несколько простеньких номеров почти на всех музыкальных инструментах. Я могу сыграть и спеть пару песенок на гитаре, откинуть крышку рояля – и наиграть одну легкую композицию Баха, и даже на баяне умею играть ровно одну песню. Я сознательно не пошел дальше. Эти музыкальные финты нужны мне были только с одной целью – чтобы произвести впечатление на девушек. И я умело ими пользовался. И финтами, и очарованными моей мнимой разносторонностью девушками…

* * *

В другой раз я переупрямил родителей, когда отказался лечить молочные зубы. В определенный момент они вдруг стали разваливаться, хотя почти не болели. И тогда мама отвела меня в стоматологическую поликлинику, где процветал вопиющий садизм. Зубы рвали наживую, без всякого наркоза, побрызгав чуть-чуть заморозкой. Считалось, что молочные зубы обязательно надо удалять, иначе коренные вырастут больными. Не знаю, кто это придумал. Потому что эта медицинская теория оказалась обыкновенным бредом. После первого же удаления, когда, зафиксировав меня в кресле, «добрый доктор» пассатижами рвал больной зуб, я наотрез отказался снова появляться в Детской стоматологии. Экскулапы-педиатры, между тем, считали, что мне надо выдернуть целых три резца. Я выдержал трехдневное противостояние, с криками, руганью, уговорами и обещаниями всяческих благ. В конце концов, когда я ушел из дома, и меня пришлось ночью искать по улицам, мама сдалась.

– Делай, что хочешь, – сказала она, – ходи без зубов.

Но без зубов мне ходить не пришлось. Мне уже очень немало лет, но до сих пор у меня нет ни одной коронки.

То же самое случилось и с гландами. Не хотелось их терять. Я вообще не люблю расставаться с фрагментами своего организма по прихоти врачей.

– Надо резать! – решил очередной педиатр. – Вот вам направление на операцию.

– Не хочу на операцию, – вскричал я хриплым голосом, горло часто болело, особенно зимой. Скорее всего, потому, что у меня все время были промочены ноги – из-за старой дырявой обуви – и еще потому, что ходил я без шарфа – никому и в голову не приходило мне его купить. Конечно, проще вырвать гланды. И никаких проблем.

– Так мальчик, успокойся, это не страшно. А потом мама купит тебе мороженое.

Но обмануть, подкупить меня мороженым, было попросту невозможно. Я отлично знал все уловки садистов в белых халатах. Я изучил их иезуитскую манеру рассказывать, что это «не больно», а потом втыкать огромные иглы в попу, радостно посмеиваясь от того, что я испытываю жуткие страдания почти несовместимые с жизнью…

Начался новый бой за свободу и независимость. И снова я выстоял и победил. Правда, победа досталась мне дорогой ценой. Я совершил побег из дома на несколько дней и, когда меня нашли с милицией, пообещал, что в следующий раз не вернусь. Я был настроен так решительно тогда, что, и вправду, не вернулся бы, если бы они не передумали. Я уже все продумал – уеду на флот, наймусь юнгой на корабль. Я периодически порывался отправиться на флот, начитавшись книжек о морских приключениях. Ночевать в дни бунта мне пришлось в подвале на трубах – там было тепло, и никто не беспокоил. А лампочка под потолком горела круглые сутки. Правда, ночью меня жутко напугала рыжая кошка. Но и сама она при виде меня испытала не меньший шок, и стрелой метнулась обратно, в крохотное оконце.

Гланды болели долгие годы. Хотя простужался я не чаще остальных мальчишек. Некоторое время я думал, что зря не пошел на операцию. Но потом настали веселые студенческие деньки. Мы с приятелями пили пиво зимой на улице в тридцатиградусный мороз.

Однажды военный с портфелем остановился и некоторое время заворожено глядел, как я лакаю пенный напиток из горлышка, а потом трясу бутылку – и бросаю ее в урну – потому что пиво заледенело, пока я пил.

– Что ж ты делаешь?! – сказал он, укоризненно качая головой. – Колотун же дикий. Ангину подхватишь!

– Не подхвачу, – заявил я уверенно. И снова оказался прав – никакой ангины.

Никому не порекомендую этот способ борьбы с ларингитом, но горло у меня полностью излечилось, и ангины не бывает никогда. В качестве профилактики в самые холода я иногда выпиваю на морозе бутылочку-другую, поминая детских врачей недобрым словом. Иногда мне кажется, медики совсем не разбираются в человеческих организмах, действуя просто и незатейливо – как мясники с тушами – здесь отрежем, это вырвем. Когда-нибудь, уверен, наступят времена, когда нынешнюю медицину признают варварской, а современных врачей будут считать дикарями-экспериментаторами.

* * *

Но вернемся к жившему по соседству мальчику Паше, с которым я играл в шахматы. Наши квартиры находились на одном этаже, напротив. Я жил в тридцать третьей. Он – в тридцать четвертой. Мне было пять лет, я сидел дома, когда в дверь вдруг позвонили. Причем, весьма настойчиво. Я подошел и спросил:

– Кто там?

– Откройте, – попросили из-за двери. – Это из ЖЭК-а.

– Мне мама сказала – никому не открывать, – ответил я.

– Это правильно, – отозвался незнакомец. – Но я ж из ЖЭК-а. Открой, мальчик.

– Не могу, – ответил я. И вспомнил сразу же сказку про волка и семерых козлят. Голос у «сотрудника ЖЭК-а» был грубый и вкрадчивый. Как у опасного хищника.

Он еще некоторое время поуговаривал меня, затем сказал, что придет позже, и ушел – я слышал звук шагов в коридоре…

Я сел смотреть телевизор. А вечером узнал, что незнакомец никуда не ушел. Он только сделал вид, что уходит, а сам вернулся, и позвонил в квартиру напротив. И Паша открыл ему дверь.

Что он делал с Пашей, когда оказался в квартире, я не знаю, конечно – ничего хорошего, но в самом конце моего товарища по шахматам незнакомец с вкрадчивым голосом задушил бельевой веревкой. И скрылся. По-моему, его так и не нашли.