Сполохи детства

Так прошло лето. Наступила осень. А с ней и первая школьная пора. И совсем другие впечатления и влюбленности занимали меня. Следующим летом я почти не вспоминал свою подругу. Тем более что художница, как выяснилось, умерла за это время. И некому было преподавать уроки живописи девочке с голубыми глазами. И все же – я набрался смелости, и отправился к Полине.

Как оказалось, у нее совсем ничего не изменилось. Тот же ворон на цепочке в саду. Та же романтически настроенная мамаша с длинным мундштуком. И Полина, немного повзрослевшая за год, но все такая же прекрасная. Теперь она училась играть на фортепиано – учительница приходила к ней музицировать прямо домой. Я воспринимал эти два часа как вырванные из жизни. Если с рисованием я еще мог смириться – мне нравилось, как на бумаге проступают силуэты чашки, цветка в вазе и фруктов, то наигрывание однообразных гамм представлялось мне настоящей мукой. Все то время, пока она овладевала азами фортепиано, я сидел во дворе и дразнил ворона. Кидал в него маленькими камушками, а он налетал на меня с возмущенным граем.

– Как прошел год? – поинтересовалась Полинина мама.

– Очень хорошо, – ответил я.

– Сколько троек в четверти?

– Немного.

Похоже, ее совсем не интересовало количество моих троек в четверти, потому что она отвернулась к старому зеркалу и стала красить губы. Через час за ней заехал очередной усатый кавалер. На сей раз местный милиционер. И повез ее на сороковом москвиче в местный же ресторан.

Пока ее не было, мы с Полиной поцеловались немного, потом забрались наверх, на третий этаж, в ее комнату, и стали болтать обо всем на свете. Я заметил, что за год она стала намного разговорчивее. К тому же, теперь ее интересовали разные «любовные делишки», как она их называла, и мне это очень не понравилось. Она даже завела себе дневник, куда записывала данные обо всех кавалерах. И я там тоже был. Пришлось отвечать ей на дурацкие вопросы, чтобы она могла заполнить какую-то девчачью анкету.

Я появлялся у девочки с синими глазами еще множество раз – но все реже и реже. Куда веселее мне было проводить время с Лехой и другими дачными приятелями.

В последний раз я увидел ее, когда мне уже было лет тринадцать-четырнадцать. Мы с Лехой внезапно решили сходить и посмотреть, как поживает Полина. И пошли.

У Полины на даче гремела музыка (ее мама была явно в отъезде) и гуляла очень пьяная компания из ребят постарше. Наверное, даже студенты. А один длинный (я заметил, что у него уже заметны черные усы) постоянно обнимал ее за плечо и лез целоваться. Она отталкивала его и говорила: «Уйди!» Но так жеманно, что было понятно – ей совсем не противно.

– Это кто такие? – спросил «студент» про нас.

– Это Степа и Алексей, – представила нас Полина, – мои друзья с детства, живут здесь рядом.

– Ну что, муфлоны корявые, в бубен захотели?! – вдруг надвинулся на нас усатый.

Мы в ответ угрюмо промолчали. В бубен не хотелось.

А он вдруг расхохотался.

– Да это же шутка такая, пацаны, заходите, у нас вина полно, – сгреб нас в охапку и потащил на дачу… Они пили какое-то плодово-ягодное пойло, от которого меня чуть не стошнило, как только я его попробовал.

– А где ворон? – успел я спросить Полину, пока ее снова не вовлекли в водоворот танцев и разговоров ни о чем.

– Карлуша умер, – ответила Полина, – давно уже.

– Жалко, – сказал я.

Мы еще немного посидели, а потом я толкнул Леху.

– Давай двигать.

Вся компания была явно старше нас, и мы чувствовали себя неуютно. Впрочем, девчонкам – Полине и ее подругам – явно все было по душе. Когда мы уже подходили к воротам, она догнала нас.

– Степ, ну ты заходи, – сказала она. – Сегодня просто, видишь, подружки приехали. И ребята из города.

– Ладно, – ответил я. – Зайду как-нибудь.

Но так и не зашел. Я понял, что моя детская влюбленность в девочку с голубыми глазами развеялась навсегда, и уже никогда не вернется.

* * *

Времени не существует, когда блуждаешь по памяти. Вот я – маленький мальчик, сидящий на скамейке, подпер кулачком щеку, и размышляю о том, что мир несправедлив. Ведь у Кольки Сапрыкина есть велосипед. А у меня даже самоката нет. Потому что у родителей вечно нет денег. И в то же самое время я сижу на уроке географии, и оттачиваю остроумие, потешаясь над Ромой Ивановым. Он не знает ничего. То есть совсем ничего. Он туп, как животное. Не может даже показать Америку на карте. Учительница меня обожает, часто говорит: «Учитесь, как надо шутить, у Степы. Надо острить, друзья мои. А не ослить, как некоторые из вас». Вот я паркую первую машину возле торгового павильона, чтобы похвастаться перед товарищем, что купил себе не какую-нибудь колымагу, а настоящую BMW. Вот я сижу в Центральном парке на Манхэттене, и прикидываю, что делать – ведь у меня нет ни денег, ни грин-карты – а в Россию мне путь заказан. И вот я же с бультерьером Ларсом иду в настоящем по спальному району, где когда-то жил.

У Ларса – удивительный характер. Он гораздо круче меня. Он стойко переносит тяготы и лишения собачьей жизни. Никогда не попросит еды, пока я сам не решу, что пора насыпать корм. Никогда не будет скулить, даже если ему очень надо на улицу – встанет у двери, и будет стоять, склонив морду. И никогда не предаст хозяина. Более преданную собаку сложно представить… Чужих Ларс не жалует. Относится к ним настороженно. Если приходят гости, старается лечь между ними и мной – оберегает хозяина от возможного нападения. Агрессию никогда не проявляет, поскольку обладает устойчивой психикой, но всегда настороже – его невозможно застать врасплох…

Мы перешли дорогу и идем к кинотеатру. Здесь во времена моего детства проходили дискотеки. Банду Рыжего танцы не интересовали. Но на дискотеки они приходили всегда. Любимое место для жестоких развлечений и расправ. Здесь они регулярно кого-то били. А через некоторое время, обнаглев от безнаказанности – и резали. На них боялись донести. Потому что они жестоко мстили всякому, кто готов был им противостоять. Одной смелости порой недостаточно – должно быть достаточно глупости, чтобы пойти против бандитов – потому что, взрослея, они все больше превращались в абсолютных отморозков. При этом, хоть и пили, и курили, но весьма активно занимались спортом. Во дворе возле школы стояли брусья и турник. Все видели, как Рыжий подтягивается не меньше двадцати раз. И делает снова и снова подъем переворот, демонстрируя, что силы у него хватает. Чужих на спортивные снаряды они не пускали. Делали исключение для пары-тройки ребят, которых знали с детства. Да еще для «старшаков». Так звали двух приблатненных мужиков, тусующихся с пацанами. Пацаны к ним тянулись – а те рассказывали байки из своей жизни, исполненные воровской романтики и блатного фольклора…

– Ой, – вскрикивает бабка. – Что ж ты такую страшную собаку завел?!

Я привык к такой реакции. Ларс даже носом не ведет в сторону бабки. Мы идем дальше.

– Я передачу по телевизору видела, – кричит она вслед, обращаясь не к нам, а к другим случайным прохожих, – всех таких собак надо усыпить…

У Ларса хватает ума и благородства не обращать внимания на лающих людей и животных. Сам он никогда не брешет. Так и не научился. Да ему и ни к чему.

* * *

Некоторые стереотипы в сознании человек изживает. Другие остаются с ним на всю жизнь. Помню, как в средней группе детского сада я гордился, что родился в советской стране. И с ужасом думал: что было бы, если бы я появился на свет где-нибудь в Америке? Такой кошмар и представить было невозможно. Страшнее всего было фантазировать, что я родился негром, и меня угнетают проклятые капиталисты.

Мишку Харина, хулигана из хулиганов, я как-то спросил:

– А что, Мишка, ты рад, что ты негром не родился?

Он счел это очень обидным. И, склонив голову, изо всех сил боднул меня в живот…

Вечером я решил пожаловаться маме.

– Мама, – сказал я, – меня Мишка Харин толкнул.

– А ты что сделал? – спросила мама. Она не была сторонницей непротивления злу насилием. И считала, что надо давать сдачи во всех случаях.

– А я упал, – ответил я печально.

Маму мой ответ почему-то очень насмешил.

– В следующий раз, – сказала она, – толкни и ты его. И посильнее. Ты упал. А он пусть улетит.

Я так и поступил. С тех пор стычки с Мишкой Хариным происходили постоянно. Он был ребенок-ураган. Сейчас таким ставят диагноз «гиперактивность» и накачивают успокоительным. Раньше с детьми так не поступали. Считалось, что гиперактивность – свойство характера. В принципе, они были правы. Отдельным взрослым гражданам (в том числе, и тем, кто находится в публичном пространстве) седативные препараты совсем не помешали бы. Но их никто почему-то не назначает…

Детям внушали не только гордость за родную страну, но и многие истины, долженствующие определить их поведение в советском социуме. Пропаганда начиналась в детском саду. Воспитатель задавал детям стандартный набор вопросов, и они должны были отвечать.

– Кто знает, – спрашивала Марь Иванна, – почему советский флаг красного цвета?

Ответ на этот вопрос я знал, меня просветила прабабушка, в славном прошлом – революционерка с маузером (я видел фото), и потянул руку.

– Так, Степа…