Под ласковым солнцем: Ave commune!

«Значит, ещё не всё потеряно».

Глава двадцать первая. Сквозь «девять кругов коммунизма»

Полночь.

Всё вокруг заволокла ночная темень, опустившаяся на землю вместе с холодом и ветром, став непроницаемым плащом ледяного мрака. Ничего не проглядывается сквозь полотно ночи, разве только одиночные костры и свечение военных прожекторов прорезает потёмки, сияя подобно земным звёздам.

Небо над землей не пускает лучей тусклого и печального лика луны, только усиливая и без того сильную темь. Вместо этого облака, крупные и густые, как из рока изобилия посыпают бренную землю снегом, а ветер закручивает в прекрасные вихри снежинки и закручивая метель и напевая воющей вьюгой.

Несмотря на напирающий холод, несмотря на порывистый ветер, сквозь снежные пустоши, простирающиеся за городом который покоится в руинах, пробирается один-единственный человек. На нём болтаются изорванные одежды – оборванная верхняя тряпка, которая мало похожа на то, чем была ранее. Штаны так же стали куском ткани, изрешечённым и ставшим дырявым шматом ниток, уходящих под сапоги, которые сохранили целостность.

Всюду вокруг него огромное просторное место, где поля, скрытые за серебристым плащом снега, перемежаются с редким сухим лесом, уснувшим на время этой части года. Но юноше всё равно, ибо его цель сейчас просто бежать, как можно быстрее и дальше, стремясь унести себя от проклятого города.

Там, позади, в развалинах древности, засели сотни, если не тысячи приспешников Директории Коммун, которые без жалости добивают оставшееся сопротивление. Парню же только чудом удалось выбраться из жуткого места. Дождавшись ночи и согревшись, сбросив всю броню и оружие, кроме старенького кольта, он рванул, что было силы. Хитростью, прикрываясь за останками скелета древнего града, пользуясь укрытиями, да и просто скоростью и подгонявшим его страхом, Давиан смог покинуть пределы жуткого места.

«Куда бежать?» – был первый вопрос юноши, который терзает его и сейчас, не даёт покоя.

Впереди он видит огонь, жаркое пламя, ставшее подобно маяку, которое манит его одной-единственной надеждой на спасение. Он идёт, пробирается сквозь снежные сугробы, которые выросли ему по колено и мешают идти, не дают двигаться со всей скоростью. По уставшим мышцам разливается богатым потоком боль и ломь, нет сил идти, но парень движется. Холод, дикий холод его пронизывает и бьёт, режет и проникновенно колется, проникая под кожу и сковывая каждое движение, однако это не останавливает.

Там, вдалеке он видит сияющее пламя, которое становится всё чётче и ближе, вырастающее невысокими огненными язычками вдоль чёрного монумента, посвященному избранности и ограждённости целого куска земли, который именует себя избранным для святой миссии.

Давиан знает, что может идти прямо навстречу своей смерти или к спасению, ибо он бежит к месту падения летательной крепости на стену, окаймляющую по границе Директорию Коммун.

В мыслях парня проскальзывает дума, что сейчас там могут быть десятки человек патруля или пока никого, ибо патруль отозван для охраны перед местом боя. Во всяком случае из экипажа вряд ли кто выжил, а взрыв боезапаса наверняка нанёс чудовищные разрушения в стене и убил всякую надежду на спасение воинов Директории, придавая призрачный шанс парню.

«Что же я прошёл?» – спросил себя юноша, взгляд которого ловит снежные дали и огонь маяка надежды впереди. – Через какой ужас.

В уме Давиана тут же всплыло древнее произведение, которое дошло до их времён отрывками. Церковь над ним потешалась, но не запрещала, называя его письмом из времён благостной морали, которое описывает тень того кошмара, который ждёт грешников после смерти.

Давиан так же подумал, что всё, что он прошёл, применимо к этой стране, к Директории Коммун, только не географически, а нравственно-морально, и в памяти сию секунду возникли образы и ассоциации.

Лимб – обитель безболезненной скорби – такова вечная аура, невыносимый ореол, витающий подле Директории Коммун, ибо общество победившего коммунизма убило всё, что раньше могло отогнать сожаление и печаль. А радости? Но что это за развлечения? Блуд, срамное искусство, однотипные фильмы и книги, религиозные обряды и беснования, когда происходят издевательства над отступниками. Всего этого Давиан не мог познать, и не желал, а посему единственное, что ему оставалось – предаваться скорби, которая разлилась по его душе губительным раствором, подобно яду по венам.

«И какой же нормальный человек не будет печалиться в этом месте?» – с болью вопросил Давиан.

В мире, где и дома, и на улице на тебя уставлены сотни очей народного взора, где каждый твой шаг находится под контролем народа и должен быть с ним согласован, где нет друзей, ибо каждый может истолковать не так сказанное товарищем и сдать, ради идеологической святости, где ремесло под запретом, не может быть радости. Можно было бы спастись в объятиях семьи, в окружении самых близких и родных людей, но здесь семья под запретом и только остаётся, что пытаться не сойти с ума от всего происходящего безумия.

Но таков мир коммунизма – освобождённый от оков всякой морали, без ока государева, ибо оно сменилось на неусыпные зеницы народа, в которых виден яд невежества, под запретом семья, как институт, равенство насаждается огнём и мечом, всюду пылает безумие.

«И как же здесь не обречь себя на тоску?» – родился вопрос в уме Давиана. – «Но что же дальше?».

Растление. Уныние не самое худшее, что можно встретить в коммунистическом обществе, ибо его превзошла похоть, которая вьётся вавилонской башней до небес в Директории.

Давиан вспомнил слова из Коммунарии, «книги протосоциализма» – «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя»[12]. Этими словами оправдывается то, что каждый партиец может быть использован для удовлетворения сексуальных потребностей того окружения в котором он находится.

Если нет старой нравственности, если нет мораль изжита, если отменено всякое собственничество человека над человеком в форме брака, если установлено тотальное равенство, то и похоть сама по себе будет править балом.

Юноша вспомнил ещё одни слова, которые шли из Сборника учений полового поведения в обществе коммунизма, глава первая части пять и шесть:

«5. Каждый, даже несовершеннолетний партиец имеет право и обязан удовлетворять свои сексуальные потребности. Это понятие сделалось аксиомой, и воздержание рассматривают как ограниченность, свойственную буржуазному мышлению.

6. Если мужчина вожделеет к юной девушке до четырнадцати лет, то девушка обязана подчиниться этому вожделению, иначе её сочтут буржуазной дочкой, недостойной называться истинной коммунисткой. Так же и с женщинами – если девушка, вожделеет быть с парнем до четырнадцати лет, то парень должен подчиниться, иначе его сочтут буржуазным сыном, недостойному называться истинным коммунистом».

Таковы слова идеологических норм и безнравственных установлений, данных Директорией Коммун. Давиан понимает, что таков смысл коммунистической идеи, касательно отношений мужчины и женщины – убив в них человека, превратив в скот, который помышляет только о беспорядочном сношении, можно породить общество абсолютно равных, идущих за нечестивым пастырем, который дал им оскотиниться. И в роли руководителя тут – Великая Коммунистическая Партия, которая ведёт отупленный и потопленный в невежестве народ, позволяя ему править в меру распущенности и не допуская до истинно ключевых моментов жизни страны.

А что может быть вместо семьи? Что может быть вместо здоровых отношений между парнем и девушкой, продиктованных духовностью и традициями, если они, во имя равенства и лживого прогресса, во имя строительства новой вавилонской башни, уничтожены, стёрты в пыль и развеяны по ветрам истории? Только полное раскрепощение, которое доведёт человека до превращения в похотливое животное, а при облечении это в доктрины социально-экономического равенства, безгосударственности, получится коммунизм и ничего другого.

«А что же против этого?» – появляется вопрос в уме бегущего юноши, который не знает за какого зацепиться, за чьи тёплые слова, чтобы отогнать помышления о том, что пошлость и раскрепощение так сильны. Через момент его мысль привела к реплике, которую он слышал от одного из священников, когда был ещё в Рейхе – «Такова-то эта злая и неукротимая похоть: как скоро она возьмет верх над рассудком, то не оставляет в нем никакого чувства благопристойности, а все окутывает тьмой и мраком ночи»[13].

«С этим трудно не согласиться» – подумал Давиан, понимая, что растлению, которое капиталистически-либеральными потугами наступает с севера и под кроваво-серыми стягами коммунизма напирает с северо-востока, можно противопоставить только мораль, доведённую до состояния обжигающего пламени, когда она попалаяет каждого нечестивца.

В Директории Коммун – похоть стала тем, что порабощает народ, делает его слугой собственных страстей и Партии, которая уподобилась жестокосердному тюремщику, отобравшему у заключённого всякую надежду на спасение души.

Ноги Давиана слабели с каждой минутой бега, а кожа стала чувствовать холод всё меньше и меньше, но не от тепла, а потому что обмораживалась всё сильнее. Слабость в колене ударила неожиданно, и парень упал, рухнув в снег. По лицу тут же заиграл холод, жгучий снег ледяной дланью умыл лик парня, который поднялся и бежит дальше, надеясь не замерзнуть, прежде чем он прильнёт к огню.

Похоть не единственная, что стало для людей Директории цепями, сковавшими его руки и ослепившим очи, когда провозглашается культ употребления и лелеяние чрева своего.

«От каждого по способностям, каждому по потребностям» – такова извечная литания Директории Коммун, ставшая и её проклятьем, третьим кругом безжалостной жуткой тюрьмы.

Удовлетворение потребностей в Директории Коммун возведено в ранг культа, только не требований отдельной личности – а всего народа в целом. «У каждого не может быть своих потребностей, ибо в обществе равных, все нуждаются в одинаковом уровне и степени удовлетворения», как сказано в Послании к народу №12.

Нельзя погасить пламень жажды потребностей, ибо они безграничны, неутолимы, но можно взять их под контроль и руководить ими, ловко совмещая политическую необходимость и людскую нужду.

«Больше, больше, нужно больше!» – в безумном порыве кричит и во все времена кричал народ, захлёбываясь слюной, требуя, что ему всё давали и его самого возвысили на пьедестал божества, и Директория Коммун дала ему, всё, что необходимо.

Обществу, молотом идеологическим установок, вбили в сознание, что их потребности теперь – отправление религиозных обрядов, подчинение самому себе, ненависть к предателям и удовлетворение самых базовых нужд, что стало краеугольным камнем поведения большинства партийцев. Теперь во имя народа читаются молитвы и ему посвящены культы, он стал всем руководить и с его санкции решается судьба человека, что удовлетворило потребность в групповой гордыне, социальному самодовольству. Народу сказали, что вторая нужда – насладиться богомерзким искусством, вдоволь насыться и сладко поспать, не забывая о безумном глумлении толпой над оступившимися.

Чтобы исполнить это, нужно было свести потребности людей до животного, склонить к рабству ударами кнута собственного чрева и гордыни, и Партия сделала это. Она уничтожила мораль и веру, убив потребность в высоком искусстве и духовно-нравственном развитии, чего коммунизм дать не может, ибо его цель – вырастить мешанину, подчинённую самой себе. Партия уничтожила семью, понимая, что потребность в любви и тепле, низводит на нет верность к партии и потакании народному невежеству, так как её существование противоречит догмам коммунистичности о равенстве и верности только обществу.

Нет больше потребности в спасении души, нет нужды в любви, а есть она в удовлетворении гордости народа и его культа базовых нужд, что и ведёт к рабству, ибо такие люди не способны понять, что их существом стали идеологические установки или Генеральная Линия Партия.

Давиан несётся дальше, и огонь становится всё ближе, вместе с надеждой на спасение.

«И что же дальше у того “святого” народа? Как ещё его испортил идейный рупор, пропагандирующий ересь?» – спросил себя Давиан и вспомнил фразу одного из древнейших пророков квазисоциалистического учения востока, как его называют в Директории – «Когда имущество сосредоточено в одних руках, народ рассеивается. Когда имущество распределяется, народ объединяется[14]».

Этим и ещё сотней строчек из различных актов оправдывается жадность народа, ставшая четвёртым кругом тюремного ада. В Директории Коммун наличия большего количества имущества, чем положено – преступление, которое карается нещадно и жестокого, а вещи, ставшие «предметом преступления» распределяются среди народа.

Но откуда это пошло? Откуда коммунизм подчерпнул идею, что для благой жизни и наилучшего устройства всё имущество стоит отбирать и распределять. Всё это рождено из чувства лже-справедливости, когда одурманенный, опьянённый погромами и бунтами народ громил богатых и зажиточных, ненавистных владельцев имущества вешал, а детей их подвергали всяческому насилию. И Партия взяла немощь людей – их зависть и жадность на вооружение, дав обществу карать тех, кто имеет больше и привязывая к себе неистовой любовью партийцев за такую возможность.

Ещё одно орудие порабощение – народ, ищущий врага в себе, околдованный идеями имущественного равенства, не посмотрит со злобой на тюремщика, который дал ему кнут побивать того, кто нарушил режим.

«Но как же так?».

И из чего родилась идея фанатичного «перераспределения» имущества и вещей? Социальная справедливость для коммуниста лишь ширма, прикрытие его зависти, жадности и злобы, которая подобно адскому мотору вместо сердца, огнём жаркого пламени раскочегаривает в нём печь ненависти и готовности всё отобрать и перераспределить по принципу имущественного равенства. Такого человека не волнует забота о других, ибо справедливость только вуаль, орудие зависти и жадности, которое он использует для погибели тех людей, которые имеют чуть больше.

И не раб ли такой человек? Больной слепой злобой и жадностью, безумным стремлением к лже-справедливости? Он отнимает у людей имущество, отдаёт его в складской распределитель из-за зависти и ярости, кипящей в нём, становясь заключённым двух господ – страсти душевной и Партии, которая помыкает им, правит, а он не замечает этого.

Но что станет с таким человеком? Давиан находит ответ в одной из фраз, который всплыли в его памяти, напоминая о жизни в Империи – «таковы пути всякого, кто алчет чужого добра: оно отнимает жизнь у завладевшего им». В Директории Коммун эти слова получили другой взгляд.