Второй Саладин

Блюштейн взглянул на поэму на экране. Перевод определенно оставлял желать лучшего, поскольку даже со скидкой на его не слишком восторженное отношение к материалу и восточную цветистость изложения эти вирши были просто ужасны.

Мы – самоотверженные борцы,
Народные герои,
Львы смутных времен,

– гласила одна строфа.

Мы пожертвуем всем, что имеем,
Даже собственными жизнями,
Для освобождения Курдистана.

Кошмар какой. Лишь один образ привлек его внимание: «львы смутных времен», хотя это и попахивало Роджером Желязны, всей этой шелухой в духе меча и магии. Во всяком случае, определенно отдавало мелодрамой.

За нашими границами
Мы, самоотверженные борцы,
Мы отомстим врагу,
Отомстим за курдов
И за весь Курдистан.

Вот психи. Оголтелые мусульманские фанатики. Это надо же было написать такую пафосную, такую бессмысленную чушь.

Наша месть обрушится
На головы виновных,
Тех, кто пытался
Уничтожить курдский народ.

Курды что, собрались раздавать лицензии на терроризм? Об этом речь? Блюштейн покачал головой. Сам он всегда был сдержанным и спокойным – как-никак, математик, – и эта необузданная страсть, гневный тон и литературная безыскусность этих строк чем-то раздражали его.

С Блюштейна было достаточно. Он очистил строку и напечатал на экране команду «EN», приказывая компьютеру убрать этот кусок и вывести из курдского файла что-нибудь другое.

Снова поэма! Нет, им положительно нужен гуманитарий, а не математический гений, подумал Блюштейн. И вообще, что он, по их мнению, должен в ней отыскать? В предварительном комментарии пояснялось, что поэма была напечатана в 1958 году в «Роджа Ну», литературном, культурном и политическом альманахе, который с 1956-го по 1963 год издавали в Бейруте Селадет и Камуран Бедир-Кан. Автором значился – так-так-так – некий У. Бег, впоследствии курдский повстанец.

«У. Бег»?

Блюштейн тяжело вздохнул и принялся проглядывать строки, пытаясь уяснить смысл. Одни слова, думал он. Словам он не доверял, вот цифры – другое дело, и к черту теорию неопределенности. Творение этого У. Бега – ничего примечательного. Все то же самое: избитая революционная белиберда, полная напыщенного пафоса, возмущение, язык из области нелепицы.

Мы, курды, должны быть сильны
И сражаться с хозяевами войны,
Которые замыслили сломить нас.
Мы должны сражаться с шакалами ночи,
Мы должны быть львами.
Мы должны сражаться с соколами неба,
Мы должны быть львами.
Мы должны сражаться с медоточивыми торговцами,
Что рассыпаются в сладкоречивых обещаниях
И сулят ароматы наслаждений,
А продают мертвые семена горечи,
Что под землей обращаются в кости.
Мы должны быть львами.

И так далее, и так далее. Нет уж, увольте. Дайте мне таблицы по сельскохозяйственной продукции Северного Вьетнама, или ливийские импортные квоты, или цены на марокканские апельсины, или последовательность детонационных процессов в советских баллистических ракетах средней дальности. Чего они могут хотеть, чего ждут? Найдите специалиста по английскому языку, черт побери. Блюштейн как-то встречался с одной такой специалисткой, горячей, бестолковой, неразборчивой в связях и яркой. Она оставила в его душе глубокую рану.

Он поспешно отправил вирши обратно в недра компьютерной памяти и выудил из курдского файла очередной кусок, а пока дожидался вывода, занялся своим ноющим пальцем. Ноги у него тоже слегка побаливали: он был очень высок, и они умещались в клетушку лишь после сгибания в таких местах, где у нормальных людей ноги гнуться не должны. Он пощупал палец. Неужели сломан? Да нет, вроде цел. Сгибается, да и опух не так сильно.

По экрану пополз очередной текст. Опять стихи? Слава тебе господи, нет. Предварительный комментарий пояснял, что это анонимный пропагандистский бюллетень, выпущенный «Хез», радикальной курдской подпольной группировкой в Ираке, и датированный июнем 1975 года, всего лишь несколько месяцев спустя после закрытия «Саладина II». Он оказался предсказуемо едким – ушат помоев в адрес Соединенных Штатов в целом и одного общественного деятеля в частности.

Блюштейн уже прочел таких сотню, и, без сомнения, предстояло прочесть еще столько же. Бедные ребята из отдела переводов, которые целыми днями напролет сидят и переводят эту бодягу на английский, чтобы ее можно было загнать в память компьютера. Неужели им это не надоедает? Наверное, нет: это ведь их работа. Он знал, что все они работают в Агентстве национальной безопасности в форте Джордж-Мид и, должно быть, настоящие зануды. Отвратительная механическая работа, и, судя по тому, в каких количествах они выдавали ее на-гора, там тоже кто-то засуетился – еще одно доказательство того, что дело серьезно и народ заволновался.

Йост Вер Стиг, начальник отдела безопасности. Это его имя стояло на бланках распределения системного времени, и он, должно быть, обладал определенным влиянием, если ему удалось так быстро загнать такую уйму данных в компьютер и тратить сотни машино-часов на их перелопачивание. Но чего ожидает этот Йост Вер Стиг? Чуда? Как бы усердно ты ни работал и сколько бы часов машинного времени затрачено ни было, с незыблемым принципом невозможности превращения дерьма в конфетку ничего поделать нельзя. Взять хоть этот обличительный пасквиль, который аналитик сейчас читал, – он доказывал лишь, что в мире существует ненависть. Тоже мне, открытие, подумал Блюштейн. Поэтому-то мы здесь и сидим. Значит, третий мир ненавидит первый. Это никого не удивляет и ничего не доказывает.

Блюштейн пробежал глазами зеленоватые буквы, колонки шрифта, ползущие по экрану. Долго еще до конца этого документа? Когда все это кончится? Что он вообще выискивает? Почему наверху так струхнули? Почему это так серьезно? Кто такой Йост Вер Стиг? Почему никак не перестанет болеть палец? Почему Шелли Наскинс бросила меня три года назад? Когда же наконец утихнет эта боль и…

Блюштейн запнулся.

В голове у него что-то щелкнуло.

Он очень внимательно вглядывался в слова на экране, почти произнося их вслух, ощущая их вес, примеряясь к их форме.

«…медоточивый торговец, который рассыпался в сладкоречивых обещаниях,

– так описывал анонимный автор из „Хез“ какого-то американца, –

и сулил ароматы наслаждений. А сам продал нам мертвые семена горечи, которые под землей обратились в кости».

Блюштейн откинулся на спинку стула.

Это были одни и те же слова.

Может, совпадение? Нет, это против всех законов вероятности. Цитата, какая-нибудь аллюзия? Нет, если бы это была какая-нибудь знаменитая строка, в предварительном комментарии непременно упомянули бы об этом.

У. Бег, скотина такая, ты написал и второй вариант. Ты цитировал самого себя.

А кого этот У. Бег имел в виду?

Блюштейн проверил все еще раз, чтобы точно убедиться, потом принялся разыскивать в своей директории чрезвычайный код Йоста Вер Стига. Перед глазами у него промелькнуло одно-единственное видение – оно не имело никакого отношения ни к курдам, ни к семенам, ни к костям. Это была гигантская конфета в блестящем фантике.

Глава 13

Это был неловкий процесс. У Чарди давно уже не было женщины. Помимо прочих страхов, он опасался, что не сможет обуздать свой внезапный голод. Но она все поняла и пришла на помощь – направляла его руки, прикасалась к нему, когда он робел, проявляла настойчивость, когда он упирался. У Чарди было такое ощущение, будто перед ним один за другим сменяется огромное множество пейзажей, огромное множество красок. Он словно очутился в музее. Временами он точно шествовал неспешным шагом по пышно убранному коридору, временами взлетал по лестнице вверх или кубарем несся вниз, и сердце замирало от страха, что он вот-вот упадет.

Казалось, так продолжалось вечно. Когда все было кончено, оба очнулись в испарине и без сил, безжизненные в бледном свете, который пробивался сквозь задернутую штору. Он едва различал ее – смутный силуэт, теплое присутствие в темноте.

– Сколько лет прошло, – проговорил он.

Она положила ладонь ему на руку, и они провалились в сон.

Около пяти она его разбудила.

– Просыпайся. Пойдем в ресторан. В какое-нибудь приличное место. Будем кутить. Я уже сто лет никуда не выходила. Наденешь свою бабочку. А я – туфли на каблуках.